Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 56 страница

великом князе, я и завел разговор о волнующем меня предмете.

Чтобы немного успокоить, рассказал о том, как повернулось дело.

Упомянул (разумеется, безо всякого выпячивания собственной роли) об

ответственной миссии, выпавшей на мою долю.

Я ожидал, что при известии о том, что забрезжила надежда, мадемуазель

обрадуется, но она, дослушав до конца, посмотрела на меня с выражением

какого-то странного испуга и вдруг сказала:

- Но ведь это очень опасно. - И, отведя глаза, прибавила. - Я знаю, вы

смелый... Но не будьте слишком смелый, хохошо?

Я немного растерялся, и возникла не очень ловкая пауза.

- Ах, какая незадача, - наконец нашелся я, поглядев в окно. - Снова

дождь пошел. А ведь на вечер назначена сводная хоровая серенада для их

императорских величеств. Дождь может все испортить.

- Лучше думайте о себе. Вам нужно ехать в откхытом экипаж, - тихо

сказала мадемуазель, почти не спутав падежей, а последняя фраза у нее вышла

совсем чисто. - Долго ли пхостудиться.

 

 

X x x

 

 

Когда я выехал из ворот в двуколке с откинутым верхом, дождь лил уже

всерьез, и я вымок еще прежде, чем доехал до Калужской площади. Это бы

полбеды, но во всем потоке экипажей, кативших по Коровьему валу, в этаком

бесстрашном виде оказался я один, что со стороны должно было казаться

странным. Солидный человек при больших усах и бакенбардах почему-то не

желает поднять на коляске кожаный фартук: с краев котелка ручьем стекает

вода, лицо тоже все залито, хороший твидовый костюм повис мокрым мешком.

Однако как иначе меня опознали бы люди доктора Линда?

У моих ног стоял тяжелый чемодан, битком набитый четвертными. Впереди и

сзади, храня осторожную дистанцию, ехали агенты полковника Карновича. Я

пребывал в странном спокойствии, не испытывая ни страха, ни волнения -

наверное, нервы пришли в онемение от долгого ожидания и сырости.

Назад оглядываться я не смел, ибо это строжайше запрещалось

инструкцией, но по бокам время от времени поглядывал, присматриваясь к

редким прохожим. За полчаса до выезда мне протелефонировал Фома Аникеевич и

сказал:

- Господин Ласовский решил принять собственные меры - я слышал, как он

докладывал его высочеству. Расставил филеров от Калужской площади до самой

Москвы-реки, в полусотне шагов друг от друга. Велел им не зевать и брать

всякого, кто приблизится к вашему экипажу. Боюсь, не произошло бы от этого

опасности для Михаила Георгиевича.

Филеров я распознавал без труда - кто ж кроме них станет прогуливаться

со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковыми

черными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажи

в обе стороны, и тесно - чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом

(название я прочел на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымаге

с натянутым клеенчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал на

переднего кучера: "Живей, живей, раб божий!" А куда живей, если впереди

сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?

Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филеров давно

закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, что

Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекрестке

поток остановился - городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, дал

дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, меж

экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: "Газета-копейка!" "Московские

ведомости!" "Русское слово!"

Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в темной от влаги

плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворно

плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что за

стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.

- Вертай вправо, дядя, - сказал паренек, толкнув меня локтем в бок. - И

башкой не верти, не велено.

Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такого

неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.

Потянул вожжи вправо, щелкнул хлыстом, и лошадь повернула в косую

улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами.

- Гони, дядя, гони! - крикнул мальчишка, оглядываясь. - Дай-ка.

Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та что

было мочи загрохотала копытами по булыжнику.

- Вертай туды! - Мой провожатый ткнул пальцем влево.

Мы вылетели на улочку поменьше и попроще, промчали квартал, и повернули

еще. Потом еще и еще.

- Туды ехай, в подворотню! - показал газетчик.

Я придержал вожжи, и мы въехали в темную, узкую арку.

Не прошло и полминуты, как мимо с топотом и лязгом пронеслись две

коляски с агентами, потом стало тихо, только дождь, разлетаясь брызгами, все

гулче колотил по мостовой.

- Дальше-то что? - спросил я, осторожно приглядываясь к посланцу,

- Жди, - важно обронил он, дуя на озябшие ладони.

Получалось, что на дворцовую полицию рассчитывать нечего и я

предоставлен самому себе. Но страшно мне не было, ибо с таким противником я

уж как-нибудь справился бы и один. Мальчишка-это уже кое-то. Схватить за

худенькие плечи, как следует потрясти, и расскажет, кто его подослал. Вот

ниточка и потянется.

Я пригляделся к малому получше, отметил припухший, совсем не детский

рот, сощуренные глаза. Волчонок, истинный волчонок. Из такого правды не

вытрясешь.

Вдруг издали снова донесся звук приближающегося экипажа. Я вытянул шею,

и мальчишка немедленно этим воспользовался. Я услышал шорох, обернулся, а

рядом со мной уже никого не было, только смазанный след на мокром сиденье.

Грохот был уже совсем близко. Я соскочил с козел, выбежал из подворотни

на тротуар и увидел четверку крепких вороных коней, прытко катившую за собой

наглухо зашторенную карету. Возница в низко спущенном капюшоне громко

выстреливал над блестящими конскими спинами длинным кнутом. Когда экипаж

поровнялся с аркой, шторки внезапно распахнулись, и я увидел прямо перед

собой бледное личико его высочества, золотые кудри и знакомую матросскую

шапочку с красным помпоном.

Михаил Георгиевич тоже меня увидел и звонко закричал:

- Афон! Афон!

Именно так он меня всегда и звал. Я тоже хотел крикнуть, разинул рот,

но только всхлипнул.

Господи, как быть?

Выгонять из подворотни двуколку задом - целая история, не поспеешь.

Не помня себя и не соображая, что делаю, я кинулся бежать за каретой.

Даже не заметил, как с головы слетел мокрый котелок.

- Стой! - кричу. - Стой!

Над крышей мне было видно круглую шляпу кучера, да взлетающий кнут.

Никогда в жизни я так не бегал, даже и в бытность дворцовым скороходом.

Конечно, нипочем бы мне не догнать четверку лошадей, если б улочка

вдруг не стала заворачивать круто вбок. Карета немного замедлила ход, слегка

качнувшись на сторону. Я в несколько огромных скачков сократил расстояние,

прыгнул и уцепился обеими руками за багажную скобу. Подтянулся и совсем уже

было влез на запятки, но тут возница, не оборачиваясь, вымахнул кнутом

назад, поверх крыши, ожег меня по темени, и я сорвался. Упал лицом в лужу,

да еще прокатился по ней, подняв целый фонтан брызг. Приподнялся на руках,

но карета уже сворачивала за угол.

А когда, хромая и вытирая рукавом испачканное лицо, вернулся к

двуколке, чемодана с деньгами там уже не было.

 

9 мая

 

Торжественный кортеж уже миновал Триумфальные ворота, когда я,

запыхающийся и обливающийся потом, выскочил из наемного экипажа и,

бесцеремонно орудуя локтями, стал пробиваться сквозь густую толпу, что

облепила Большую Тверскую-Ямскую с обеих сторон.

Вдоль мостовой шпалерами стояли войска, и я протиснулся поближе к

офицеру, пытаясь вытянуть из кармана узорчатый картонный талон на право

участия в шествии - дело это оказалось весьма непростое, ибо из-за тесноты

распрямить локоть никак не удавалось. Я понял, что придется выждать, пока

мимо проследует государь, а потом проскользнуть в хвост колонны.

В небе сияло праздничное, лучезарное солнце - впервые после стольких

пасмурных дней; воздух полнился накатами благовеста и криками "ура!".

Император совершал церемониальный въезд в древнюю столицу, следовал из

загородного Петровского дворца в Кремль.

Впереди на огромных жеребцах ехали двенадцать конных жандармов, и

какой-то насмешливый голос за моей спиной довольно громко сказал:

- C'est symbolique, n'est ce pas? (Символично, не правда ли? (фр.))

Сразу видно, кто у нас в России главный.

Я оглянулся, увидел две очкастые студенческие физиономии, взиравшие на

шествие с брезгливой миной.

За жандармами, переливаясь на солнце серебряным шитьем кармазиновых

черкесок, покачивались в седлах казаки императорского конвоя.

- И с нагаечками, - заметил все тот же голос.

Потом не слишком стройным каре проследовали донцы, а за ними и вовсе

безо всякого строя ехала депутация азиатских подданных империи - в

разноцветных одеяниях, на украшенных коврами тонконогих скакунах. Я узнал

эмира бухарского и хана хивинского, оба при звездах и золотых генеральских

эполетах, странно смотревшихся на восточных халатах.

Ждать было еще долго. Миновала длинная процессия дворянских

представителей в парадных мундирах, за ними показался камер-фурьер Булкин,

возглавлявший придворных служителей: скороходов, арапов в чалмах,

камер-казаков.

Но вот на убранных флагами и гирляндами балконах зашумели, замахали

руками и платками, зрители подались вперед, натянув канаты, и я догадался,

что приближается сердцевина колонны.

Его величество ехал в одиночестве, очень представительный в семеновском

мундире. Грациозная белоснежная кобыла Норма чутко прядала узкими ушами и

косилась по сторонам влажным черным глазом, но с церемониального шага не

сбивалась. Лицо царя было неподвижно, скованное примерзшей улыбкой. Правая

рука в белой перчатке застыла у виска в воинском салюте, левая слегка

пошевеливала золоченую уздечку.

Я дождался, пока проедут великие князья и открытые ландо с их

величествами вдовствующей и царствующей императрицами, и, предъявив

оцеплению пропуск, поспешно перебежал через открытое пространство.

Оказался в пешей колонне сенаторов, пробрался в самую середину,

подальше от взоров публики и, бормоча извинения, зигзагами заскользил

вперед. Важные господа, многих из которых я знал в лицо, с недоумением

косились на невежу в зеленой ливрее дома Георгиевичей, но мне было не до

приличий. Письмо доктора Линда жгло мне грудь.

Мельком увидел на запятках коляски императрицы-матери полковника

Карновича, переодетого камер-лакеем - в камзоле, напудренном парике, но при

этом в неизменных синих очках, - однако начальник царской охраны сейчас

помочь мне не мог.

Я должен был срочно переговорить с Георгием Александровичем, хотя и он

возникшей проблемы не разрешил бы. Тут нужен был сам государь. Хуже того -

государыня.

 

 

X x x

 

 

После вчерашнего конфуза полковнику Карповичу был шумный разнос от

Георгия Александровича за плохую подготовку агентуры. Перепало и мне, уже от

них обоих, за то, что ничего толком не разглядел и даже мальчишку-газетчика

не задержал.

Фандорина при этой мучительной для меня сцене не было. Как мне чуть

позднее доложил Сомов, еще до моего отбытия на встречу с людьми доктора

Линда бывший статский советник и его японец куда-то отбыли и с тех пор не

появлялись.

Их отсутствие не давало мне покоя. Несколько раз в течение вечера и еще

раз уже далеко за полночь я выходил наружу и смотрел на их окна. Свет не

горел.

Утром я проснулся от резкого, нервного стука. Решил, что это Сомов, и

открыл дверь в ночном колпаке и шлафроке. Каково же было мое смущение, когда

я увидел перед собой ее высочество!

Ксения Георгиевна была бледна и, судя по теням под глазами, спать не

ложилась вовсе.

- Его нет, - сказала она скороговоркой. - Афанасий, он не ночевал!

- Кто, ваше высочество? - испуганно спросил я, сдергивая колпак и

слегка приседая, чтобы полы халата достали до пола и прикрыли мои голые

щиколотки.

- Как кто! Эраст Петрович! Ты, может быть, знаешь, где он?

- Никак нет, - ответил я, и на душе сделалось очень скверно, потому что

выражение лица ее высочества мне совсем не понравилось.

Фандорин и его слуга объявились после завтрака, когда великие князья

уже отбыли в Петровский дворец для приготовления к торжественному въезду.

Дом был полон агентов полиции, потому что ожидалось следующее послание от

похитителей. Я держался поближе к телефону и все время гонял Сомова к

подъезду, посмотреть, не подбросили ли новой записки. Впрочем, это было

лишнее, потому что в кустах вдоль всей подъездной аллеи дежурили филеры

полковника Ласовского. На сей раз никому не удалось бы перелезть через

ограду и подойти к Эрмитажу незамеченным.

- Ребенка видели? - спросил меня Фандорин вместо приветствия. - Жив?

Я сухо рассказал ему о вчерашнем, ожидая очередной порции упреков за

упущенного газетчика.

Чтобы предупредить реприманд, сказал сам:

- Знаю, что виноват. Нужно было не за каретой бежать, а этого

маленького негодяя держать за шиворот.

- Г-главное, что вы хорошо разглядели малыша и что он цел, - заметил

Фандорин.

Упреки я бы снес, потому что они были вполне заслужены, но этакая

снисходительность показалась мне возмутительной.

- Да ведь единственная зацепка утрачена! - с сердцем сказал я, давая

понять, что не нуждаюсь в его фальшивом великодушии.

- Какая там зацепка, - слегка махнул он рукой. - Обычный вихрастый

п-постреленок, одиннадцати с половиной лет от роду. Ничего ваш Сенька

Ковальчук не знает, да и не мог знать. За кого вы держите д-доктора Линда?

Должно быть, у меня отвисла челюсть, потому что прежде, чем заговорить,

я преглупо шлепнул губами.

- Се...Сенька? Ковальчук? - повторил я, ни с того ни с сего тоже начав

заикаться. - Вы что, его нашли? Но как?!

- Да очень просто. Я хорошо его разглядел, когда он шмыгнул к вам в

д-двуколку.

- Разглядели? - переспросил я и сам на себя разозлился за попугайство.

- Как вы могли что-либо разглядеть, если вас там не было?

- То есть как это не было? - с достоинством произнес Фандорин, насупил

брови и вдруг загудел басом, показавшимся мне на удивлением знакомым. -

"Живей, живей, раб божий!" Не признали? Я же, Зюкин, все время был рядом с

вами.

Поп, тот самый поп из колымаги с клеенчатым верхом!

Взяв себя в руки, я придал лицу пристойную невозмутимость.

- Мало ли что вы были рядом. Но ведь за нами вы не поехали.

- А зачем? - Взгляд его голубых глаз был так безмятежен, что я

заподозрил издевку. - Я видел д-достаточно. У мальчишки в сумке была газета

"Московский богомолец". Это раз. В пальцы крепко въелась типографская

краска, а стало быть, и вправду газетчик, каждый день сотни номеров через

свои руки пропускает. Это два...

- Да мало ли мальчишек торгуют "Богомольцем"! - не выдержал я. - Я

слышал, что этот бульварный листок в Москве расходится чуть не по сто тысяч

в день!

- А еще у мальчишки на левой руке было шесть пальцев - не приметили? И

это три, - невозмутимо закончил Фандорин. - Вчера вечером мы с Масой обошли

все десять пунктов, где г-газетчики "Московского богомольца" получают свой

товар и без труда выяснили личность интересующего нас субъекта. Правда,

пришлось его немножко поискать, а когда нашли, то еще и побегать, но от нас

с Масой убежать довольно трудно, в особенности такому юному созданию.

Просто. Господи, как это просто - вот первое, что пришло мне в голову.

Действительно, нужно было всего лишь получше приглядеться к посланцу

похитителей.

- Что же он вам рассказал? - нетерпеливо спросил я.

- Ничего интересного, - ответил Фандорин, подавив зевок. - Самый

обычный Сенька. Зарабатывает продажей газет на кусок хлеба да еще на водку

своей пьющей мамке. С уголовным миром никак не связан. Вчера его нанял

какой-то "дядька", посулил т-трешницу. Объяснил, что надо делать.

П-пригрозил брюхо распороть, если что напутает. Сенька говорит, дядька

сурьезный, такой и взаправду распорет.

- А что еще он про этого "дядьку" сказал? - с замиранием сердца спросил

я. - Как он выглядел? Как был одет?

- Обнакновенно, - мрачно вздохнул Фандорин. - Видите ли, Зюкин, у

нашего с вами юного знакомца очень небольшой лексикон. На все вопросы ответ

- "обнакновенно" и "а кто его знает". Единственная установленная примета

н-нанимателя - "мордатый". Боюсь, это нам мало чем поможет... Ладно, пойду

немного отдохну. Когда придет весточка от Линда, разбудите.

И ушел к себе, неприятный человек.

А я все не решался далеко отойти от телефонного аппарата, что стоял в

прихожей. Расхаживал взад-вперед, стараясь сохранять вид строгой

задумчивости, но слуги уже начинали поглядывать в мою сторону с явным

недоумением. Тогда я встал у окна и притворился, что наблюдаю, как лорд

Бэнвилл и мистер Карр, оба в белых брюках и клетчатых кепи, играют в крикет.

Собственно говоря, они не играли, а с весьма кислым видом прогуливались

по крикетной площадке, причем милорд беспрестанно что-то говорил, кажется,

все больше сердясь. Наконец он остановился, обернулся к своему спутнику и

пришел в истинное неистовство - замахал руками, а раскричался так, что даже

мне через стекло было слышно. Никогда раньше не видывал, чтобы английские

лорды вели себя подобным образом. Мистер Карр слушал со скучливым видом,

нюхая свою крашеную гвоздику. Фрейби стоял несколько в стороне, на господ не

смотрел вовсе, а покуривал трубку. Подмышкой у батлера были зажаты два

деревянных молотка с длинной ручкой.

Вдруг лорд Бэнвилл выкрикнул что-то особенно громкое и влепил мистеру

Карру звонкую пощечину, от которой у сего последнега слетело кепи. Я обмер,

испугавшись, что британцы сейчас затеят прямо здесь, на лужайке, свой

варварский бокс, но мистер Карр лишь кинул цветок под ноги милорду и пошел

прочь.

Его светлость простоял на месте не более нескольких мгновений, а потом

бросился вдогонку за своим сердечным другом. Догнал, схватил за руку, но

мистер Карр рывком высвободился. Тогда милорд бухнулся на колени и в такой

неавантажной позе засеменил за побитым. Фрейби, позевывая, двинулся следом

со своими колотушками.

Я не понял, что у них там произошло, и, честно говоря, мне было не до

их английских страстей. К тому же мне пришла на ум отличная мысль,

освобождавшая от прикованности к телефону. Я послал за старшим из агентов и

попросил его сменить меня в прихожей с тем, чтобы при звонке от похитителей

за мной немедленно послали в оранжерею.

Кажется, описывая Эрмитаж, я забыл упомянуть о самом приятном помещении

этого старого дворца - застекленном зимнем саде, выходившем своими высокими

окнами на Москву-реку.

Именно это уединенное и располагающее к задушевной беседе место я

избрал для того, чтобы исполнить дело, мучившее меня уже четвертый день.

Следовало преодолеть проклятую застенчивость и сказать, наконец, бедной,

исстрадавшейся мадемуазель Деклик, что ей не из-за чего так казниться. Ну

откуда ей было знать, что за кустами спрятана еще одна карета? Ведь даже сам

хитроумный Фандорин, знавший о докторе Линде, и тот не догадался.

Я велел Липпсу накрыть в оранжерее столик на два прибора и послал к

мадемуазель спросить, не угодно ли ей выпить со мной чаю. (В Петербурге мы

частенько сиживали так вдвоем за чашкой-другой доброго кяхтинского олонга.)

Уголок я выбрал славный, совершенно закрытый от остальной части

оранжереи пышными кустами магнолии. Пока ждал гувернантку, очень волновался,

подбирая правильные слова - недвусмысленные, но в то же время не слишком

навязчивые.

Однако, когда мадемуазель пришла - печальная, в строгом темно-сером

платье, с шалью на плечах - я не решился так сразу приступить к щекотливой

теме.

- Смешно, - сказал я, откашлявшись. - И здесь сад, и там.

Я имел в виду, что мы сидим в зимнем саду, а за стеклом тоже сад,

только натуральный.

- Да, - ответила она, опустив голову и помешивая ложечкой чай.

- Напрасно вы..., - вырвалось у меня, но тут она подняла голову,

взглянула на меня своими блестящими глазами, и я закончил не так, как

намеревался. -... тепло оделись, сегодня совсем летний день, даже жарко.

Ее взгляд погас.

- Мне не жахко, - тихо проговорила мадемуазель, и мы оба замолчали.

Из-за этой-то тишины все и произошло.

В оранжерее раздались шаги, и донесся голос Ксении Георгиевны:

- Да-да, Эраст Петрович, здесь в самый раз. Никто не помешает.

Я хотел отодвинуть стул и подняться, но мадемуазель Деклик вдруг сжала

мне пальцами запястье, и от неожиданности я окоченел, потому что за все

время нашего знакомства подобным образом она дотронулась до меня впервые.

Когда же я пришел в себя, было уже поздно подавать голос - дело меж ее

высочеством и Фандориным зашло слишком далеко.

- Что вы хотите мне сообщить? - негромко и, как показалось,

настороженно спросил он.

- Только одно.., - прошептала в ответ Ксения Георгиевна, но так ничего

и не прибавила - лишь раздался шорох ткани и легчайший скрип.

Обеспокоенный, я раздвинул пышные листья и обмер: ее высочество,

привстав на цыпочки (это скрипели ее башмачки - вот что), обнимала Фандорина

обеими руками за шею и прижималась губами к его губам. Рука сыскного

советника была беспомощно отставлена в сторону; пальцы сжались, потом

разжались, и вдруг, словно решившись, взметнулись вверх и принялись гладить

Ксении Георгиевне нежный затылок с распушившимися прядками светлых волос.

У самого моего уха раздалось учащенное дыхание - это мадемуазель, тоже

раздвинув ветки, смотрела на целующуюся пару. Меня поразило странное

выражение ее лица: брови, как бы приподнятые в веселом удивлении,

подрагивающая полуулыбка на устах. От двойной скандальности ситуации -

самого факта поцелуя и моего невольного подглядывания - меня бросило в

холодный пот. А моя сообщница, похоже, никакой неловкости не чувствовала.

Лобзание длилось долго, очень долго. Я и не предполагал, что возможно

целоваться безо всякой передышки в течение столь продолжительного времени.

Впрочем, на часы я не смотрел, и, возможно, ожидание показалось мне таким

нескончаемым из-за кошмарности происходящего.

Но вот объятия разжались, и я успел увидеть сияющие глаза ее высочества

и потерянную, совсем не такую, как всегда, физиономию соблазнителя. А потом

Ксения Георгиевна с самым решительным видом взяла Фандорина за руку и увела

прочь.

- Как вы думаете, куда это она его? - спросил я шепотом, избегая

смотреть на мадемуазель.

Раздался странный звук, похожий на хихиканье. Я удивленно взглянул на

гувернантку, но она выглядела вполне серьезной.

- Благодахю за чай, Афанасий Степанович, - чопорно поклонилась

мадемуазель и оставила меня в одиночестве.

Я пытался собраться с мыслями. Что делать? Честь императорского дома

находилась под угрозой - бог весть, куда может зайти это увлечение, если

вовремя не вмешаться. Сообщить Георгию Александровичу? Но взваливать на него

еще и это бремя мне показалось невозможным. Нужно было что-то придумать

самому.

Сосредоточиться на важном мешали совершенно посторонние мысли.

Зачем мадемуазель взяла меня за руку? Я до сих пор чувствовал сухой жар

ее пальцев.

И в каком смысле было хихиканье, если оно, конечно, мне не

прислышалось?

Стекла дрогнули от упругого удара, донесся могучий гул - это с

кремлевских башен ударили пушки, извещая о начале шествия. Значит, уже

настал полдень.

И почти в ту же самую минуту меня позвали в прихожую. Почтальон

доставил дневную корреспонденцию, и среди обычных конвертов, содержащих

всевозможные приглашения, извещения и призывы к благотворительности,

обнаружился один без штемпеля.

Над этим бумажным прямоугольником, белевшим посреди призеркального

столика мы и собрались: я, двое агентов и Фандорин, необычно румяный и с

заметно скособоченным воротничком.

Пока он допрашивал почтальона - каким путем шел, да не оставлял ли где

сумку, я трясущимися пальцами вскрыл конверт, и вместе со сложенным вчетверо

листком вынул локон мягких, золотистых волос.

- О Господи! - вырвалось у меня, потому что волосы вне всякого сомнения

принадлежали Михаилу Георгиевичу.

Фандорин оставил испуганного почтальона и присоединился ко мне. Мы

прочли послание вместе.

Господа, вы нарушили условия сделки. Ваш посредник попытался отбить

товар силой, не заплатив оговоренной платы. Как первое предупреждение

посылаю вам прядь волос принца. При следующем вероломстве с вашей стороны

получите его палец.

Господину с собачьими бакенбардами доверия больше нет. Иметь с ним дело

я отказываюсь. Сегодня на встречу должна придти гувернантка принца, которую

я видел в парке. Чтобы не обременять даму тасканием тяжелого чемодана, на

сей раз извольте передать мне в качестве очередного взноса сапфировый

бант-склаваж работы лейб-ювелиров царицы Елисаветы - эта безделушка, по

мнению моего специалиста, стоит как раз миллион или, возможно, чуть больше,

но ведь мы не станем мелочиться?

Начиная с шести часов пополудни гувернантка должна в совершенном

одиночестве прогуливаться

по Арбату и окрестным переулкам-каким ей угодно маршрутом, однако лее

выбирая места побезлюдней. К ней подойдут.

Искренне ваш, доктор Линд.

- Боюсь, это невозможно, - вот первое, что я сказал.

- П-почему? - спросил Фандорин.

- По росписи коронных драгоценностей бант-склаваж причислен к coffret

(Шкатулка (фр.)) царствующей императрицы. - Ну и что?

Я только вздохнул. Откуда ему было знать, что для ее Величества,

ревниво охраняющей достоинство своего несколько призрачного статуса,

коронные драгоценности имеют особенное, болезненное значение. По

установленному церемониалу овдовевшая императрица обязана передавать coffret

своей преемнице немедленно по восшествии новой царицы на престол, однако

Мария Феодоровна, будучи ценительницей прекрасного, а также особой

своенравной (и, скажем откровеннo, не слишком жалуя невестку) расставаться с

драгоценностями не пожелала и запретила своему венценосному сыну докучать ей

разговорами на эту тему. Возникла тягостная ситуация, когда его величество,

являющийся с одной стороны почтительным сыном, а с другой, любящим супругом,

оказался, что называется, между двух огней и не знал, как ему быть.

Противостояние длилось много месяцев и закончилось совсем недавнo

неожиданным, но сильным демаршем молодой императрицы. Когда, после

многочисленных намеков и даже прямых требований с ее стороны, Мария

Феодоровна прислала малую часть coffret (в основном нелюбимые ею изумруды),

Александра Феодоровна объявила супругу, что считает ношение драгоценностей

дурновкусием и отныне ни на каких церемониях бриллиантов, сапфиров, жемчуга,

золота и прочих суетных украшений носить не станет. И сослалась на Священное

Писание, где сказано:

"Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и

золота". После такой угрозы пришлось-таки императрице-матери расстаться с

драгоценностями, и, насколько мне было ведомо, все содержимое coffret

Александра Феодоровна привезла в Москву, дабы на многочисленных балах,

приемах, церемониях предстать перед подданными и чужеземными посланцами во