Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 63 страницакнязь Глинский, адъютант Симеона Александровича. А на сцене тем временем началось представление. Две тапетки завели дуэтом модный романс господина Пойгина "Не уходи, побудь со мною". Пели они весьма искусно, с подлинной страстью, так что я поневоле заслушался, но на словах "Тебя я лаской огневою и обожгу и утомлю" нимфа вдруг положила мне голову на плечо, а пальцами как бы ненароком скользнула под мою рубашку, чем привела меня в совершеннейший ужас. Охваченный паникой, я оглянулся на Эндлунга. Тот, заливисто хохоча, лупил веером по рукам своего морщинистого кавалера. Кажется, лейтенанту приходилось не легче, чем мне. Певицы были вознаграждены бурными рукоплесканьями, к которым присоединилась и моя поклонница, что на время избавило меня от ее домогательств. Распорядитель поднялся на сцену и объявил: - По желанию нашего дорогого Филадора сейчас будет исполнен так всем полюбившийся танец живота. Танцует несравненная госпожа Дезире, специально ездившая в Александрию, чтобы постичь это высокое древнее искусство! Попросим! Под аплодисменты на возвышение поднялся упитанный господин средних лет в ажурных чулках, коротенькой накидке, вытканной блестками юбочке и с голым животом - круглым и противоестественно белым (надо думать, от свежего бритья). Аккомпаниатор заиграл персидскую мелодию из оперетки "Одалиска", и "госпожа Дезире" принялась качать бедрами и ляжками, отчего ее изрядное чрево все заколыхалось волнами. Мне это зрелище показалось крайне неаппетитным, но публика пришла в полнейшее неистовство. Со всех сторон кричали: - Браво! Чаровница! Тут уж моя нимфа совсем распоясалась - я едва поймал ее руку, опустившуюся на мое колено. - Ты такой неприступный, обожаю, - шепнула она мне в ухо. Симеон Александрович вдруг резко притянул к себе мистера Карра и впился ему в губы долгим поцелуем. Я поневоле взглянул на Фому Аникеевича, с невозмутимым видом стоявшего за креслом великого князя, и подумал: сколько нужно выдержки и силы воли, чтобы нести свой крест с таким достоинством. Если б Фома Аникеевич знал, что я здесь, в зале, он, наверное, провалился бы от стыда сквозь землю. Слава богу, в рыжей бороде узнать меня было невозможно. А дальше произошло вот что. Лсрд Бэнвилл с невнятным криком выбежал из-за своей колонны, в несколько прыжков преодолел расстояние до столика, схватил мистера Карра за плечи и оттащил в сторону, выкрикивая что-то на своем шепелявом наречии. Симеон Александрович вскочил на ноги, вцепился мистеру Карру в платье и потянул обратно. Я тоже приподнялся, понимая, что на моих глазах разворачивается отвратительный, опасный для монархии скандал, однако дальнейшее превзошло мои наихудшие опасения. Бэнвилл выпустил мистера Карра и с размаху влепил его высочеству звонкую оплеуху! Музыка оборвалась, танцовщица испуганно присела на корточки, и стало очень-очень тихо. Слышно было только, как возбужденно дышит лорд Бэнвилл. Это было неслыханно! Оскорбление действием, нанесенное августейшему дому! Да еще иностранцем! Кажется, я застонал вслух, и довольно громко. И лишь в следующую минуту я сообразил, что никакой августейшей особы здесь нет и быть не может. Пощечину получил некий господин Филадор, человек в алой маске. Брови Симеона Александровича растерянно изогнулись - кажется, в такие ситуации его высочеству попадать еще не доводилось. Генерал-губернатор непроизвольно схватился за ушибленную щеку и сделал шаг назад. Милорд же, более не проявлявший ни малейших признаков волнения, неспешно потянул с руки белую перчатку. О боже! Вот сейчас и в самом деле произойдет непоправимое - последует вызов на дуэль, причем публичный. Бэнвилл назовет свое имя, и тогда его высочеству сохранить инкогнито уже не удастся! Фома Аникеевич двинулся вперед, но его опередила Коломбина. Подбежала к милорду и быстро - раз, два, три, четыре - отвесила британцу целый град затрещин, еще более громких, чем та, что досталась Симеону Александровичу. У Бэнвилла только голова моталась из стороны в сторону. - Я - князь Глинский! - вскричал адъютант по-французски, срывая с себя маску. Он был очень хорош собой в эту минуту - и не барышня, и не юноша, а некое особенное существо, похожее на архангелов со старинных итальянских картин. - Вы, сударь, нарушили устав нашего клуба, и за это я требую от вас удовлетворения! Бэнвилл тоже снял маску, и я словно впервые увидел его по-настоящему. Огненный взгляд, жесткие складки от крыльев носа, бескровные губы и два алых пятна на щеках. Страшнее лица мне никогда еще видеть не приходилось. Как я мог считать этого вурдалака безобидным чудаком! - Я - Доналд Невилл Ламберт, одиннадцатый виконт Бэнвилл. И вы, князь, получите от меня полное удовлетворение. А я от вас. Фома Аникеевич набросил великому князю на плечи плащ и деликатно потянул за локоть. Ах, какой молодец! Сохранил полнейшее присутствие духа в таких отчаянных обстоятельствах. Генерал-губернатору, пусть даже в маске, невозможно присутствовать при вызове на дуэль. Ведь это уже не просто скандал, а уголовное преступление, пресечение которых является священной обязанностью административной власти. Его высочество и Фома Аникеевич поспешно удалились. Мистер Карр, придерживая полумаску, упорхнул за ними. Распорядитель махнул аккомпаниатору, тот вновь ударил по клавишам, и чем закончился разговор милорда с князем, я не слышал. Почти сразу же они вышли в сопровождении еще двух господ, один из которых был в смокинге, а другой в дамском платье и перчатках до локтя. Поступок юного адъютанта вызвал у меня искреннее восхищение. Вот вам и тапетка! Пожертвовать карьерой, репутацией, поставить на карту самое жизнь - и все ради спасения любимого начальника, который к тому же обходился с ним не самым милосердным образом. Скандал, казалось, лишь оживил веселье. После танца живота раздались звуки залихватского канкана, и сразу три господина в юбках пустились в пляс, взвизгивая и высоко задирая ноги. Мы с Эндлунгом встретились глазами и, не сговариваясь, поднялись. Оставаться здесь далее было незачем. Нимфа немедленно вскочила на ноги. - Да-да, пойдем, - шепнула она, крепко обхватив меня за локоть. - Я вся горю. Рассудив, что на улице мне будет нетрудно избавиться от этой беспардонной особы, я направился к выходу, однако нимфа потянула меня в противоположном направлении. - Нет же, дурачок. Не туда. Здесь внизу, в подвале, отличные кабинеты! Ты же обещал меня отделать так, что я надолго запомню... Здесь мое терпение лопнуло. - Сударь, позвольте руку, - сухо сказал я. - Я спешу. - "Сударь?!" - ахнула нимфа, будто я обложил ее площадной бранью. И пронзительно крикнула. - Господа! Он назвал меня "сударь"! Это не наш, господа! Она брезгливо отшатнулась в сторону. Сбоку кто-то сказал: - Я и смотрю, борода вроде как фальшивая! Крепкий господин в голубой визитке дернул меня за неронову бороду, и она самым предательским образом скособочилась. - Ну, мерзавец, гнусный шпион, ты за это ответишь! - нехорошо оскалился решительный господин, размахнулся, и я едва увернулся от его увесистого кулака. - Руки прочь! - взревел Эндлунг, кидаясь к моему обидчику, и по всем правилам английского бокса сделал ему хук в челюсть. От этого удара господин в голубой визитке опрокинулся на полено здесь уже к нам бросились со всех сторон. - Господа, это "Блюстители"! - закричал кто-то. - Их тут целая шайка! Бей их! На меня обрушились тумаки и пинки со всех сторон, от одного, пришедшегося в живот, перехватило дыхание. Я согнулся пополам, меня сбили с ног и уж не дали подняться. Эндлунг, кажется, оказывал отчаянное сопротивление, но силы были слишком неравны. Вскоре мы уже стояли бок о бок, и каждого держал добрый десяток рук. Повсюду были дышащие ненавистью лица. - Это "Блюстители", квадраты! Свиньи! Опричники! Убить их, господа, как они наших! На меня обрушились новые удары. Во рту стало солоно, зашатался зуб. - В "Пытошную" их, пусть там сдохнут! - выкрикнул кто-то. - Чтоб другим неповадно было! Это зловещее предложение пришлось остальным по вкусу. Нас выволокли в коридор и потащили вниз по какой-то узкой лестнице. Я только уворачивался от пинков, зато Эндлунг ругался разными морскими словами и бился за каждую ступеньку. В конце концов нас пронесли на руках по тускло освещенному проходу без единого окна и швырнули в темную комнату. Я больно ударился спиной об пол, сзади захлопнулась железная дверь. Когда глаза немного привыкли к мраку, я увидел в дальнем верхнем углу маленький серый прямоугольник. Держась за стену, приблизился. Это было окошко, но не дотянуться - высоко. Повернувшись туда, куда, по моим расчетам, должны были бросить Эндлунга, я спросил: - Они что, с ума посходили, эти господа? Какие еще квадраты? Какие блюстители? Невидимый в темноте лейтенант закряхтел, сплюнул. -........................ - произнес он с глубоким чувством слова, которых я повторять не буду. - Зуб с коронкой сломали. Квадраты - это все мужчины-негомосексуалисты, то есть в том числе и мы с вами. А "Блюстители", Зюкин, - это тайное общество, оберегающее честь династии и древних российских родов от позора и поношения. Неужто не слыхали? В позапрошлом году они заставили отравиться этого... ну как его... композитора... черт, фамилию не вспомню. За то, что оттапетил NN [Эндлунг назвал имя одного из молоденьких великих князей, которое я тем более повторять не стану]. А в прошлом году кинули в Неву старого бугра Квитковского, ударявшего по юным правоведам. Вот за этих-то самых "Блюстителей" нас и приняли. Хорошо еще, что на месте не растерзали. Стало быть, будем околевать в этом подвале от голода и жажды. Вот он, понедельничек, тринадцатое. Лейтенант заворочался на полу, очевидно, устраиваясь поудобнее, и философски заметил: - А нагасакский гадальщик напророчил мне смерть в морском сражении. Вот и верь после этого предсказаниям.
14 мая
Проснувшись, я едва смог распрямить члены. Спать на каменном полу, хоть бы даже и покрытом ковром, было жестко и холодно. Накануне я долго не мог успокоиться. То принимался ходить вдоль стен, то пробовал ковырять галстучной заколкой в замке-до тех пор, пока не почувствовал, что мои силы на исходе. Лег. Думал, не усну, и завидовал Эндлунгу, безмятежно похрапывавшему из темноты. Однако в конце концов сон сморил и меня. Не могу сказать, чтобы он был освежающим - очнулся я весь разбитый. А лейтенант по-прежнему сладко спал, подложив под голову локоть, и все ему, толстокожему, было нипочем. Позу, в которой почивал мой товарищ по несчастью, я смог рассмотреть, потому что в нашем узилище было уже не черным-черно, через окошко в темницу проникал серый, тусклый свет. Я поднялся и прихрамывая подошел поближе. Окошко оказалось зарешеченным и разглядеть через него что-либо не удалось. Очевидно, оно выходило в нишу, расположенную много ниже уровня улицы. А в том, что ниша выходит именно на улицу, сомнений не было - я разобрал приглушенный стук колес, конское ржание, свисток городового. Из всего этого следовало, что утро не такое уж раннее. Я достал из кармашка часы. Почти девять. Что думают в Эрмитаже по поводу нашего отсутствия? Ах, сегодня их высочествам будет не до нас - коронация. Да и потом, когда Павел Георгиевич расскажет о нашей с Эндлунгом миссии, это ничего не даст. Ведь Бэнвилл с Карром в том, что с нами случилось, невиновны. Неужто и в самом деле околевать в этом каменном мешке? Я осмотрелся по сторонам. Высокий мрачный потолок. Голые стены, совсем пустые. Вдруг, приглядевшись, я увидел, что стены вовсе не пустые - на них были развешаны какие-то непонятные предметы. Я подошел поближе и задрожал от ужаса. Впервые в жизни понял, что холодный пот - не фигура речи, а истинное явление натуры: непроизвольно дотронулся до лба, и он оказался весь липкий, мокрый и холодный. На стенах в строгом геометрическом порядке располагались ржавые цепи с кандалами, чудовищные шипастые бичи, семихвостные плети и прочие орудия, предназначенные для бесчеловечных истязаний. Нас действительно заточили в пыточный застенок! Я не считаю себя трусом, но тут у меня вырвался настоящий вопль ужаса. Эндлунг оторвал голову от локтя, сонно замигал, глядя по сторонам. Сказал зевая: - Доброе утро, Афанасий Степаныч. Только не говорите мне, что оно никакое не доброе. Я это и так вижу по вашей перекошенной физиономии. Я показал дрожащим пальцем на орудия пыток. Лейтенант так и замер с разинутым ртом, не завершив зевок. Присвистнул, легко поднялся и снял со стены сначала кандалы, потом страшный бич. Повертел и так, и этак, покачал головой. - Ох, проказники. Взгляните-ка... Я боязливо взял бич и увидел, что он не кожаный, а совсем легкий и мягкий, из шелка. Оковы тоже оказались бутафорскими, железные обручи для запястий и щиколоток изнутри были проложены толстой стеганой тканью. - Зачем это? - недоуменно спросил я. - Надо полагать, что этот кабинет предназначен для садически-мазохических забав, - с видом знатока пояснил Эйдлунг. - Каких забав? - Зюкин, нельзя быть таким игнорамусом, при ваших-то талантах. Все люди делятся на две категории. - Он наставительно поднял палец. - Тех, кто любит мучить других, и тех, кто любит, чтобы его мучили. Первых зовут садистами, вторых мазохистами, уж не помню, почему. Вот вы, например, несомненный мазохист. Я читал, что именно мазохисты чаще всего идут в прислугу. А я, скорее, садист, потому что ужасно не люблю, когда меня колотят по мордасам, как вот давеча. Самые лучшие супружеские и дружеские пары образуются из садиста и мазохиста - один дает то, что потребно другому. То есть, проще говоря, я вас лупцую и всяко обижаю, а вам это как пряник. Понятно? Нет, мне это было совсем непонятно, но я вспомнил загадочные слова вчерашней нимфы и предположил, что в странной теории Эндлунга, возможно, есть доля истины. Относительно кнутов и цепей я успокоился, но и без того причин для терзаний у меня было сколько угодно. Во-первых, собственная участь. Неужто нас и вправду собрались заморить здесь голодом и жаждой? Мы подошли к внешней стене, лейтенант встал мне на плечи и долго кричал в окошко зычным голосом, но с улицы нас явно не слышали. Потом мы стали колотить в дверь. Изнутри она была обита войлоком, и удары выходили глухими. А снаружи не доносилось ни единого звука. Во-вторых, меня угнетала глупость создавшегося положения. Вчера мадемуазель Деклик должна была установить местонахождение Линда. Сегодня Фандорин будет проводить операцию по освобождению Михаила Георгиевича, а я сижу тут, как мышь в мышеловке, и все по собственной дурости. Ну а в-третьих, очень хотелось есть. Ведь вчера не ужинали. Я поневоле вздохнул. - А вы, Зюкин, молодцом, - сказал несколько осипший от криков Эндлунг. - Я всегда про таких, как вы, говорил, что в тихом омуте черти водятся. И по красоткам ходок, и лихой товарищ, и не плакса. Хрена ли вам в лакейской службе? Переходите лучше к нам на "Ретви-зан" старшим каптенармусом. Наши вас с дорогой душой примут-еще бы, великокняжеский дворецкий. Всем прочим кораблям нос утрем. Нет, право. Переведетесь с придворной службы в морские чиновники, это можно устроить. Будете приняты в кают-компании на равных, а то сколько можно в чужие чашки кофей разливать. Славно поплаваем, ей-богу. Я же помню, вы качку отлично переносите. Эх, Зюкин, не были вы в Александрии! - Лейтенант закатил глаза. - Himmeldonnerwetter, какие бордели! Вам там непременно понравится с вашим вкусом на петиток - попадаются такие финтифлюшечки, прямо на ладошку посадить, но при этом с полной оснасткой. Верите ли, талия - вот такусенькая, а тут все вот этак и вот этак. - Он показал округлыми жестами. - Я-то сам всегда обожал женщин в теле, но понимаю и вас - в петитных тоже есть своя привлекательность. Расскажите мне про Снежневскую, как товарищ товарищу. - Эндлунг положил мне руку на плечо и заглянул в глаза. - Чем эта полька всех так проняла? Верно ли говорят, что в минуты страсти она издает некие особенные звуки, от которых мужчины сходят с ума, как спутники Одиссея от пения сирен? Ну же! - Он подтолкнул меня.локтем и подмигнул. - Полли говорит, что во время их единственного свидания никаких особенных песнопений от нее не слышал, но Полли еще совсем щенок и вряд ли сумел распалить в вашей полечке истинную страсть, а вы мужчина опытный. Расскажите, что вам стоит! Все равно живыми мы отсюда не выберемся. Очень любопытно узнать, что за звуки такие. - И лейтенант пропел. - "Слышу, слышу звуки польки, звуки польки неземной". Ни о каких страстных звуках, якобы издаваемых Изабеллой Фелициановной, мне, разумеется, ничего известно не было, а если б и было, то я не стал бы откровенничать на подобные материи, что и постарался выразить соответствующим выражением лица. Эндлунг огорченно вздохнул: - Значит, врут? Или скрытничаете? Ну ладно, не хотите говорить, и не надо, хоть это и не по-товарищески. У моряков этак секретничать не принято. Знаете, когда месяцами не видишь берега, хорошо посидеть в кают-компании, рассказывая друг дружке всякие такие истории... Издалека, будто из самих земных недр, ударил могучий гул колоколов. - Половина десятого, - взволнованно перебил я лейтенанта. - Началось! - Несчастный я человек, - горько пожаловался Эндлунг. - Так и не увижу венчания на царство, даром что камер-юнкер. В прошлую коронацию я еше из Корпуса не вышел. А до следующей уж не доживу - царь моложе меня. Так хотелось посмотреть! У меня и билет на хорошее место запасен. Аккурат напротив Красного крыльца. Сейчас, поди, как раз из Успенского выходят? - Нет, - ответил я. - Из Успенского это когда еще будет. Я обряд в доскональности знаю. Хотите, расскажу? - Еще бы! - воскликнул лейтенант и подобрал ноги по-турецки. - Стало быть, так, - начал я, припоминая коронационный артикул. - Сейчас к государю с паперти Успенского собора обращается митрополит Московский Сергий и вещает его величеству о тяжком бремени царского служения, а также о великом таинстве миропомазания. Пожалуй, что уже и закончил. На самом почетном месте, у царских врат, среди златотканых придворных мундиров и расшитых жемчугом парадных платий белеют простые мужицкие рубахи и алеют скромные кокошники - это доставленные из Костромской губернии потомки героического Ивана Сусанина, спасителя династии Романовых. Вот государь и государыня по багряной ковровой дорожке шествуют к тронам, воздвигнутым напротив алтаря, и особый трон установлен для ее величества вдовствующей императрицы. Император нынче в Преображенском мундире с красной лентой через плечо. Государыня в серебряно-белой парче, ожерелье розового жемчуга, а шлейф несут четыре камер-пажа. Царский трон - древней работы, изготовлен еще для Алексея Михайловича и именуется Алмазным, потому что в него вставлены 870 алмазов, да еще рубины и жемчужины. Первейшие сановники империи держат на бархатных подушках государственные регалии: меч, корону, щит и скипетр, увенчанный прославленным бриллиантом "Орлов". - Я вздохнул, зажмурился и увидел перед собой священный камень, как наяву. - Он весь чистый-чистый, прозрачнее слезы и немножко отливает зелено-голубым, как морская вода на солнце. В нем почти 200 каратов, формой он как половинка яйца, только больше, и прекрасней бриллианта нет на всем белом свете Эндлунг слушал, как завороженный. Я, признаться, тоже увлекся и еще долго расписывал такому благодарному слушателю весь ход великой церемонии, то и дело сверяясь по часам, чтобы не забегать вперед. И как раз, когда я сказал: "Но вот государь и государыня, поднявшись на Красное крыльцо, свершают пред всем народом троекратный земной поклон. Сейчас грянет артиллерийский салют, " - вдали и в самом деле грянул гром, не прекращавшийся в течение нескольких минут, ибо, согласно церемониалу, пушки должны были произвести 101 выстрел. - Как замечательно вы все описали, - с чувством произнес Эндлунг. - Будто видел все собственными глазами, даже лучше. Я только не понял про лаковый ящик и человека, который крутит ручку. - Я сам не очень про это понимаю, - признался я, - однако собственными глазами видел в "Дворцовых ведомостях" извещение, что коронация будет запечатлена на новейшем синематографическом аппарате, для чего нанят специальный манипулятор - он будет крутить ручку, и от этого получится нечто вроде движущихся картинок. - Чего только не придумают... - Лейтенант тоскливо покосился на серое оконце. - Ну вот, перестали палить, и теперь слышно, как бурчит в брюхе. Я сдержанно заметил: - В самом деле, очень хочется есть. Неужто мы умрем от голода? - Ну что вы, Зюкин, - махнул рукой мой напарник. - От голода мы не умрем. Мы умрем от жажды. Без пищи человек может выжить две, а то и три недели. Без воды же мы не протянем и трех дней. У меня и в самом деле пересохло в горле, а в нашей камере между тем становилось душновато. Женское платье Эндлунг снял уже давно, оставшись в одних кальсонах и обтягивающей нательной рубахе в сине-белую полоску, так называемой "тельняшке". Теперь же он снял и тельняшку, и я увидел на его крепком плече татуировку - весьма натуралистичное изображение мужского срама с разноцветными стрекозьими крылышками. - Это мне в сингапурском борделе изобразили, - пояснил лейтенант, заметив мой смущенный взгляд. - Еще мичманишкой был, вот и умудрил. На спор, для куражу. Теперь на приличной барышне не женишься. Так, видно, и помру холостяком. Последняя фраза, впрочем, была произнесена без малейшего сожаления. Всю вторую половину дня я нервно расхаживал по камере, все больше мучаясь голодом, жаждой и бездействием. Время от времени принимался кричать в окно или стучать в дверь - без какого-либо результата. А Эндлунг в благодарность за описание коронации занимал меня бесконечными историями о кораблекрушениях и необитаемых островах, где моряки различных национальностей медленно умирали без пищи и воды. Уже давно стемнело, когда он завел душераздирающий рассказ про одного французского офицера, который был вынужден съесть товарища по несчастью, корабельного каптенармуса. - И что вы думаете? - оживленно говорил полуголый камер-юнкер. - После лейтенант Дю Белле показал на суде, что мясо у каптенармуса оказалось нежнейшее, с прослойкой сальца, а на вкус вроде поросятины. Суд лейтенанта, конечно, оправдал, учтя чрезвычайность обстоятельств, а также то, что Дю Белле был единственным сыном у старушки матери. На этом месте познавательный рассказ прервался, потому что дверь камеры вдруг бесшумно отворилась, и мы оба замигали от яркого света фонаря. Расплывчатая тень, возникшая в проеме, произнесла голосом Фомы Аникеевича: - Прошу прощения, Афанасий Степанович. Вчера, конечно, я узнал вас под рыжей бородой, но мне и в голову не пришло, что дело может закончиться так скверно. А нынче на приеме в Грановитой палате я случайно услышал, как двое здешних завсегдатаев шептались и смеялись, поминая некую острастку, которую они задали двум "Блюстителям". Я и подумал, уж не про вас ли это. - Он вошел в темницу и участливо спросил. - Как же вы тут, господа, без воды, еды, света? - Плохо! Очень плохо! - вскричал Эндлунг и кинулся нашему избавителю на шею. Полагаю, что Фоме Аникеевичу такая порывистость, проявленная потным господином в одних кальсонах, вряд ли могла прийтись по вкусу. - Это камер-юнкер нашего двора Филипп Николаевич Эндлунг, - представил я. - А это Фома Аникеевич Савостьянов, дворецкий его высочества московского генерал-губернатора. - И, покончив с необходимой формальностью, скорей спросил о главном. - Что с Михаилом Георгиевичем? Освобожден? Фома Аникеевич развел руками: - Об этом мне ничего неизвестно. У нас собственное несчастье. Князь Глинский застрелился. Такая беда. - Как застрелился? - поразился я. - Разве он не дрался с лордом Бэнвиллом? - Сказано - застрелился. Найден в Петровско-Разумовском парке с огнестрельной раной в сердце. - Значит, не повезло корнетику. - Эндлунг стал натягивать платье. - Англичанин не промазал. Жаль. Славный был мальчуган, хоть и бардаш.
15 мая
-... А еще помощник буфетчика расколотил блюдо для дичи из севрского сервиза. Я пока распорядился оштрафовать его на половину месячного жалованья, а остальное на ваше усмотрение. Теперь о горничной ее высочества Петрищевой. Лакей Крючков донес, что она была замечена в кустах с камердинером господина Фандорина в весьма недвусмысленном виде. Я никаких мер предпринимать не стал, ибо не знаю, как у вас заведено обходиться с подобного сорта вольностями... - На первый раз - внушение, - пояснил я Сомову, отрываясь от тарелки. - На второй раз - взашей. Если понесла - выходное пособие. У нас с этим строго. За окнами светало, а в кухне горел свет. Я с большой охотой съел разогретый суп и принялся за котлетки де-Роган. Больше суток без маковой росинки во рту - это вам не шутки. После того, как Фома Аникеевич извлек нас с Эндлунгом из заточения, наши с лейтенантом пути разошлись. Он отправился в Варьете, чтобы переодеться. Звал и меня, говорил, что девочки ночуют в комнатах при театре - и накормят, и напоят, и приласкают. Но у меня имелись дела поважней. Причем хозяйственные заботы в число сих важных дел не входили, и помощника я выслушивал довольно невнимательно. - Как прошла коронация? - спросил я, прикидывая, может ли Сомов что-либо знать о вчерашней операции. Вроде бы не должен, но человек он, кажется, неглупый, проницательный. Во всяком случае о причинах моего отсутствия не задал ни единого вопроса. Как бы этак понебрежнее поинтересоваться, не привезли ли из Ильинского Михаила Георгиевича? - Полное великолепие. Но, - Сомов понизил голос, - среди наших поговаривают, что были нехорошие предзнаменования... Я насторожился. Нехорошие предзнаменования в такой день - это не пустяки. Коронация - событие исключительное, тут каждая мелочь имеет значение. У нас среди дворцовых есть такие гадальщики, что весь ход церемонии по часам раскладывают, чтоб определить, как будет проистекать царствие и на каком его отрезке следует ожидать потрясений. Это, положим, суеверие, но бывают приметы, от которых не отмахнешься. Например, в коронацию Александра Освободителя на вечернем приеме ни с того ни с сего на столе вдруг лопнула бутылка с шампанским - будто бомба взорвалась. Тогда, в 1856 году, бомбистов еще и в заводе не было, поэтому никто не знал, как истолковать этакий казус. Лишь много позже, через четверть века, прояснилось. А на прошлой коронации государь раньше положенного возложил корону на чело, и наши зашептались, что царствие будет недолгим. Так и вышло. - Сначала, - оглянувшись на дверь, стал рассказывать Сомов, - когда куафер прилаживал ее величеству корону к прическе, от волнения слишком сильно ткнул заколкой - так что государыня вскрикнула. До крови уколол... А потом, уже после начала шествия, у его величества внезапно оборвалась цепь
|
