Я ждал, пока наши периодические листки не израсходуют свою обычнуюпорцию критики. Против справедливости этой критики в целом я ничего не могувоз- разить; мне не пристало оспаривать ее легкие порицания, и возможно,что, будь она менее доброй, она была бы более искренней. Но, выражая всемкритикам и каждому в отдельности свою благодарность за их терпимость, ядолжен все-таки высказать свои замечания по одному только поводу. Средимногих справедливых упреков, которые вызвал характер моего "странствующегорыцаря" (я все-таки, несмотря на многочисленные признаки обратного,утверждаю, что это характер вымышленный), высказывалось мнение, что он, неговоря уже об анахронизмах, ведет себя очень нерыцарственно, между тем каквремена рыцарства - это времена любви, чести и т. п. Но теперь уже известно,что доброе старое время, когда процветала "любовь добрых старых времен,старинная любовь", было как раз наиболее развратным из всех возможных эпохистории. Те, кто сомневается в этом, могут справиться у Сент-Пале во многихместах, и особенно во второй части (стр. 69). Обеты рыцарства исполнялись нелучше, чем все другие обеты, а песни трубадуров были не менее непристойны и,уж во всяком случае, менее изысканны, чем песни Овидия. В "Судах любви","Беседах о любви, учтивости и любезности" гораздо больше занимались любовью,чем учтивостью и любезностью. Смотри об этом Роллана и Сент-Пале. Какие бы возражения ни вызывал в высшей степени непривлекательныйхарактер Чайльд-Гарольда, он был, во всяком случае, настоящим рыцарем - "нетрактирным слугой, а тамплиером". Между прочим, я подозреваю, что сэрТристрам и сэр Ланселот были тоже не лучше, чем они могли быть, при том, чтоэто персонажи высокопоэтические и настоящие рыцари "без страха", хотя и не"без упрека". Если история установления "Ордена Подвязки" не вымысел, то,значит, рыцари этого ордена уже несколько столетий носят знак графиниСэлисбери, отнюдь не блиставшей доброй славой. Вот правда о рыцарстве. Беркуне следовало сожалеть о том, что времена рыцарства прошли, хотяМария-Антуанетта была так же целомудренна, как и большинство тех, во славукоторых ломались копья и рыцарей сбрасывали с коней. За время от Баярда до сэра Джозефа Бенкса, самого целомудренного изнаменитого рыцаря старых и новых времен, мы найдем очень мало исключений изэтого правила, и я боюсь, что при некотором углублении в предмет мыперестанем сожалеть об этом чудовищном маскараде средних веков. Теперь я предоставляю Чайльд-Гарольду продолжать свою жизнь таким,каков он есть. Было бы приятнее и, конечно, легче изобразить болеепривлекательный характер. Было бы легко притушить его недостатки, заставитьего больше делать и меньше говорить, но он предназначался отнюдь не длятого, чтобы служить примером. Скорее следовало бы учиться на нем тому, чторанняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенностипрошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радостьпутешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия -самого могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или,вернее, ложно направленной. Если бы я продолжил поэму, образ Чайльда к концууглубился бы, потому что контур, который я хотел заполнить, стал бы, занекоторыми отклонениями, портретом современного Тимона или принявшегопоэтическую форму Зелуко. Лондон, 1813
ИАНТЕ
Ни в землях, где бродил я пилигримом, Где несравненны чары красоты, Ни в том, что сердцу горестно любимым Осталось от несбывшейся мечты, Нет образа прекраснее, чем ты, Ни наяву, ни в снах воображенья. Для видевших прекрасные черты Бессильны будут все изображенья, А для невидевших - найду ли выраженья? Будь до конца такой! Не измени Весне своей, для счастья расцветая. И красоту и прелесть сохрани - Все, что Надежда видит в розах мая. Любовь без крыльев! Чистота святая! Хранительнице юности твоей, Все лучезарней с каждым днем блистая, Будь исцеленьем от земных скорбей, Прекрасной радугой ее грядущих дней. Я счастлив, пери Запада, что вдвое Тебя я старше, что могу мечтать, Бесстрастно глядя на лицо такое, Что суждена мне жизнью благодать Не видеть, как ты будешь увядать, Что я счастливей юношей докучных, Которым скоро по тебе страдать, И мне не изливаться в рифмах звучных, Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных. О, влажный взор газели молодой, То ласковый, то пламенный и страстный, Всегда влекущий дикой красотой, Моим стихам ответь улыбкой ясной, Которой ждал бы я в тоске напрасной, Когда бы дружбы преступил порог. И у певца не спрашивай, безгласный, Зачем, отдав ребенку столько строк, Я чистой лилией украсил свой венок. Вошла ты в песню именем своим, И друг, страницы "Чайльда" пробегая, Ианту первой встретив перед ним, Тебя забыть не сможет, дорогая. Когда ж мой век исчислит парка злая, Коснись тех струн, что пели твой расцвет, Хвалу тебе, красавица, слагая. Надежде большим твой не льстит поэт. А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.
