Visto ho Toscana, Lombardia, Romagna, Qliel monte che divide, e qiiel chi serra Italia, e lift mare e 1'altro, che la bagna. Ariosto, Satira III {*} {* Я видел Тоскану, Ломбардию, Романью, те горы, что разрезают Италиюнадвое, и те что отгораживают ее, и оба моря, которые омывают ее. - Ариосто,Сатира III (итал.).} Джону Хобхаузу, эсквайру Венеция, 2 января 1818 г, Мой дорогой Хобхауз! Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни"Чайльд-Гарольда", и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясьс таким старым другом, я обращаюсь к другому, еще более старому и верному,который видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я еще больше вдолгу за все, что дала мне в общественном смысле его просвещенная дружба, -хотя не мог не заслужить моей признательности и Чайльд-Гарольд, снискавшийблагосклонность публики, перешедшую с поэмы на ее автора, - к тому, с кем ядавно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал впечали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах иверен в опасностях, - к моему другу, такому испытанному и такомунетребовательному, - к вам. Тем самым я обращаюсь от поэзии к действительности и, посвящая вам взавершенном или, по крайней мере, в законченном виде мою поэму, - самоебольшое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моихпроизведений, - я надеюсь повысить цену самому себе рассказом о многих годахинтимной дружбы с человеком образованным и честным. Таким, людям, как мы свами, не пристало ни льстить, ни выслушивать лесть. Но искренняя похвалавсегда позволена голосу дружбы. И совсем не ради вас, и даже не для других,но только для того, чтобы дать высказаться сердцу, ни прежде, ни потом невстречавшему доброжелателя, союзника в битвах с судьбой, - я подчеркиваюздесь ваши достоинства, вернее, преимущества, воздействие которых я испытална себе. Даже дата этого письма, годовщина самого несчастного дня моейпрошлой жизни, - которая, впрочем, покуда меня поддерживает ваша дружба имои собственные способности, не может отравить мое будущее, - станет отнынеприятней нам обоим, ибо явится напоминанием о моей попытке выразить вамблагодарность за неустанную заботу, равную которой немногим довелосьповстречать, а кто встретил, тот, безусловно, начал лучше думать и обо всемчеловеческом роде, и о себе самом. Нам посчастливилось проехать вместе, хотя и с перерывами, странырыцарства, истории и легенды - Испанию, Грецию, Малую Азию и Италию; и чембыли для нас несколько лет назад Афины и Константинополь, тем стали недавноВенеция и Рим. Моя поэма, или пилигрим, или оба вместе сопровождали меня сначала до конца. И, может быть, есть простительное тщеславие в том, что я судовольствием думаю о поэме, которая в известной степени связывает меня сместами, где она возникала, и с предметами, которые охотно описывала. Еслиона оказалась недостойной этих чарующих, незабываемых мест, если она слабеенаших воспоминаний и непосредственных впечатлений, то, как выражение техчувств, которые вызывало во мне все это великое и прославленное, она быладля меня источником наслаждений, когда писалась, и я не подозревал, чтопредметы, созданные воображением, могут внушить мне сожаление о том, что я сними расстаюсь. В последней песни пилигрим появляется реже, чем в предыдущих, и поэтомуон менее отделим от автора, который говорит здесь от своего собственноголица. Объясняется это тем, что я устал последовательно проводить линию,которую все, кажется, решили не замечать. Подобно тому китайцу в "Гражданинемира" Голдсмита, которому никто не хотел верить, что он китаец, я напраснодоказывал и воображал, будто мне это удалось, что пилигрима не следуетсмешивать с автором. Но боязнь утерять различие между ними и постоянноенедовольство тем, что мои усилия ни к чему не приводят, настолько угнеталименя, что я решил затею эту бросить - и так и сделал. Мнения, высказанные иеще высказываемые по этому поводу, теперь уже не представляют интереса:произведение должно зависеть не от автора, а от самого себя. Писатель, ненаходящий в себе иных побуждений, кроме стремления к успеху, минутному илидаже постоянному, успеху, который зависит от его литературных достижений,заслуживает общей участи писателей. Мне хотелось коснуться в следующей песни, либо в тексте, либо впримечаниях, современного состояния итальянской литературы, а может быть,также и нравов. Но вскоре я убедился, что текст, в поставленных мноюграницах, едва ли может охватить всю путаницу внешних событий и вызываемыхими размышлений. Что же касается примечаний, которыми я, за немногимиисключениями, обязан вашей помощи, то их пришлось ограничить только теми,которые служат разъяснению текста. Кроме того, это деликатная и не оченьблагородная задача - говорить о литературе и нравах нации, такой несхожей ссобственной. Это требует внимания и беспристрастия и могло бы вынудить нас -хотя мы отнюдь не принадлежим к числу невнимательных наблюдателей и профановв языке и обычаях народа, среди которого недавно находились, - отнестись снедоверием к собственному суждению или, во всяком случае, отложить его,чтобы проверить свои познания. Разногласия партий, как в политике, так и влитературе, достигли или достигают такого ожесточения, что для иностранцастало почти невозможным сохранить беспристрастность. Достаточнопроцитировать - по крайней мере, для моей цели - то, что было сказано на ихсобственном и прекрасном языке: "Mi pare che in un paese tutto poetico, chevanta la lingua la piu nobile ed insieme la piu dolce, tutte le vie diversesi possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non haperduto l'antico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima" { Мнекажется, что в стране, где все исполнено поэзии, в стране, которая гордитсясамым благородным и в то же время самым красивым языком, еще открыты вседороги, и, поскольку родина Альфьери и Монти не утратила прежнего величия,она во всех областях должна быть первой (итал.).}. Италия продолжает давать великие имена - Канона, Монти, Уго Фосколо,Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрицци, Медзофанти, Май,Мустоксиди, Альетти и Вакка почти во всех отраслях искусства, науки илитературы обеспечивают нынешнему поколению почетное место, а кое в чем -даже самое высокое: Европа - весь мир - имеют только одного Канову. Альфьеригде-то сказал: "La pianta uomo nasce piu robusta in Italia che in qualunquealtra terra e che gli stessi atroci delitti che vi si commettono ne sono unaprova" {Лоза человеческая рождается в Италии более мощной, чем где бы то нибыло, и это доказывают даже те преступления, которые там совершаются(итал.).}, Не подписываясь под второй половиной этой фразы, поскольку онапредставляет собой опасную доктрину, истинность которой можно опровергнутьболее сильными доказательствами, хотя бы тем, что итальянцы нисколько несвирепее, чем их соседи, я скажу, что должен быть преднамеренно слепым илипросто невежественным тот, кого не поражает исключительная одаренность этогонарода, легкость их восприятия, быстрота понимания, пламенность духа,чувство красоты и, несмотря на неудачи многих революций, военные разрушенияи потрясения Истории, - неугасимая жажда бессмертия, "бессмертия свободы".Когда мы ехали вдвоем вокруг стен Рима и слушали бесхитростную жалобу певшиххором крестьян: "Рим! Рим! Рим не тот, каким он был!" - трудно былоудержаться от сравнения этой грустной мелодии с вакхическим ревомторжествующих песен, которые несутся из лондонских таверн, напоминая о резнепри Мон-Сен-Жан, о том, как были преданы Генуя, Италия, Франция, весь мирлюдьми, поведение которых вы сами описали в произведении, достойном лучшихдней нашей истории. А что до меня: Non movero mai corda Ove la turba di sue ciance assorda {Я там не прикоснусь к струне, // Где черни вой терзает уши мне(итал.).}. Тем, что выиграла Италия при недавнем перемещении наций, англичанам нетнужды интересоваться, пока они не убедятся в том, что Англия выиграла нечтогораздо большее, чем постоянная армия и отмена Habeas corpus. Пока имдостаточно заниматься собственными делами. Что касается их действий зарубежами и особенно на Юге, истинно говорю вам, они получат возмездие, ипритом - в недалеком будущем. Желая вам, дорогой Хобхауз, благополучного и приятного возвращения встрану, процветание которой никому не может быть дороже, чем вам, я посвящаювам эту поэму в ее законченном виде и повторяю, что неизменно остаюсь Вашим преданным и любящим другом. Байрон.
В Венеции на Ponte dei Sospiri, Где супротив дворца стоит тюрьма, Где - зрелище единственное в мире! - Из волн встают и храмы и дома, Там бьет крылом История сама, И, догорая, рдеет солнце Славы Над красотой, сводящею с ума, Над Марком, чей, доныне величавый, Лев перестал страшить и малые державы.
Морей царица, в башенном венце, Из теплых вод, как Анадиомена, С улыбкой превосходства на лице Она взошла, прекрасна и надменна. Ее принцессы принимали вено Покорных стран, и сказочный Восток В полу ей сыпал все, что драгоценно. И сильный князь, как маленький князек, На пир к ней позванный, гордиться честью мог.
Но смолк напев Торкватовых октав, И песня гондольера отзвучала, Дворцы дряхлеют, меркнет жизнь, устав, И не тревожит лютня сон канала. Лишь красота Природы не увяла. Искусства гибли, царства отцвели, Но для веков отчизна карнавала Осталась, как мираж в пустой дали, Лицом Италии и празднеством Земли.
Их видел я, иль это было сном? Пришли - как явь, ушли - как сновиденья. Не знаю, что сказать о них в былом, Теперь они - игра воображенья. Я мог бы вызвать вновь без напряженья И сцен, и мыслей, им подобных, рой. Но мимо! Пусть умрут без выраженья! Для разума открылся мир иной, Иные голоса уже владеют мной.
И в ней для нас еще есть обаянье: Не только прошлый блеск, не имена Теней, следящих в горестном молчанье, Как, дожей и богатства лишена, К упадку быстро клонится она, - Иным завоевать она сумела Грядущие века и племена, И пусть ее величье оскудело, Но здесь возникли Пьер, и Шейлок, и Отелло,
Творенья Мысли - не бездушный прах, Бессмертные, они веков светила, И с ними жизнь отрадней, в их лучах Все то, что ненавистно и постыло, Что в смертном рабстве душу извратило, Иль заглушит, иль вытеснит сполна Ликующая творческая сила, И, солнечна, безоблачно ясна, Сердцам иссохшим вновь цветы дарит весна.
Лишь там, средь них, прибежище осталось Для верящих надежде, молодых, Для стариков, чей дух гнетет усталость И пустота. Как множество других, Из этих чувств и мой рождался стих, Но вещи есть, действительность которых Прекрасней лучших вымыслов людских, Пленительней, чем всех фантазий ворох, Чем светлых муз миры и звезды в их просторах. 238
Я изучил наречия другие, К чужим входил не чужестранцем я. Кто независим, тот в своей стихии, В какие ни попал бы он края, - И меж людей, и там, где нет жилья, Но я рожден на острове Свободы И Разума - там родина моя, Туда стремлюсь! И пусть окончу годы На берегах чужих, среди чужой Природы,
И мне по сердцу будет та страна, И там я буду тлеть в земле холодной - Моя душа! Ты в выборе вольна. На родину направь полет свободный, И да останусь в памяти народной, Пока язык Британии звучит, А если будет весь мой труд бесплодный Забыт людьми, как ныне я забыт, И равнодушие потомков оскорбит
Того, чьи песни жар в сердцах будили, - Могу ль роптать? Пусть в гордый пантеон Введут других, а на моей могиле Пусть будет древний стих напечатлен: "Среди спартанцев был не лучшим он". Шипами мной посаженного древа - Так суждено! - я сам окровавлен, И, примирясь, без горечи, без гнева Я принимаю плод от своего посева.
Тоскует Адриатика-вдова: Где дож, где свадьбы праздник ежегодный? Как символ безутешного вдовства Ржавеет "Буцентавр", уже негодный. Лез Марка стал насмешкою бесплодной Над славою, влачащейся в пыли, Над площадью, где, папе неугодный, Склонился император и несли Дары Венеции земные короли.
Где сдался шваб - австриец твердо стал. Тот был унижен, этот - на престоле. Немало царств низверг столетий шквал, Немало вольных городов - в неволе. И не один, блиставший в главной роли, Как с гор лавина, сброшенный судьбой, Народ великий гаснет в жалкой доле, - Где Дандоло, столетний и слепой, У византийских стен летящий первым в бой!
Пусть кони Марка сбруей золотой И бронзой блещут в ясную погоду, Давно грозил им Дориа уздой - И что же? Ныне Габсбургам в угоду Свою тысячелетнюю свободу Оплакивать Венеция должна; О, пусть уйдет, как водоросли в воду, В морскую глубь, в родную глубь она, Коль рабство для нее - спокойствия цена.
Ей был, как Тиру, дан великий взлет, И даже в кличке выражена сила: "Рассадник львов" прозвал ее народ - За то, что флаг по всем морям носила, Что от Европы турок отразила. О древний Крит, великой Трои брат! В твоих волнах - ее врагов могила. Лепанто, помнишь схватку двух армад? Ни время, ни тиран тех битв не умалят.
Но статуи стеклянные разбиты, Блистательные дожи спят в гробах, Лишь говорит дворец их знаменитый О празднествах, собраньях и пирах. Чужим покорен меч, внушавший страх, И каждый дом - как прошлого гробница. На площадях, на улицах, мостах Напоминают чужеземцев лица, Что в тягостном плену Венеция томится.
Когда Афины шли на Сиракузы И дрогнули, быть может, в первый раз, От рабьих пут лишь гимн афинской музы, Стих Еврипида, сотни граждан спас. Их победитель, слыша скорбный глас Из уст сынов афинского народа, От колесницы их отпряг тотчас И вместе с ними восхвалил рапсода, Чьей лирою была прославлена Свобода.
Венеция! Не в память старины, Не за дела, свершенные когда-то, Нет, цепи рабства снять с тебя должны Уже за то, что и доныне свято Ты чтишь, ты помнишь своего Торквато. Стыд нациям! Но Англии - двойной! Морей царица! Как сестру иль брата, Дитя морей своим щитом укрой. Ее закат настал, но далеко ли твой?
Венецию любил я с детских дней, Она была моей души кумиром, И в чудный град, рожденный из зыбей, Воспетый Радклиф, Шиллером, Шекспиром, Всецело веря их высоким лирам, Стремился я, хотя не знал его. Но в бедствиях, почти забытый миром, Он сердцу стал еще родней того, Который был как свет, как жизнь, как волшебство!
Я вызываю тени прошлых лет, Я узнаю, Венеция, твой гений, Я нахожу во всем живой предмет Для новых чувств и новых размышлений, Я словно жил в твоей поре весенней, И эти дни вошли в тот светлый ряд Ничем не истребимых впечатлений, Чей каждый звук, и цвет, и аромат Поддерживает жизнь в душе, прошедшей ад.
Но где растут стройней и выше ели? На высях гор, где камень да гранит, И где земля от стужи, и метели, И от альпийских бурь не оградит, И древние утесы им не щит. Стволы их крепнут, корни в твердь пуская, И гор достоин их могучий вид. Им нет соперниц. И как ель такая, И зреет и растет в борьбе душа людская.
Возникла жизнь - ей бремя не стряхнуть. Корнями вглубь вонзается страданье В бесплодную, иссушенную грудь. Но что ж - верблюд несет свой груз в молчанье! А волк и при последнем издыханье Не стонет, - но ведь низменна их стать. Так если мы - высокие созданья, Не стыдно ли стонать или кричать? Наложим на уста молчания печать.
Страданье иль убьет, иль умирает, И вновь, невольник призрачных забот, Свой горький путь страдалец повторяет И жизни ткань из той же нити ткет. Другой, устав, узнав душевный гнет И обессилев, падает, в паденье Измяв тростник, неверный свой оплот. А третий мнит найти успокоенье - Чтоб вознестись иль пасть - в добре иль преступленье.
Но память прошлых горестей и бед Болезненна, как скорпиона жало. Он мал, он еле видим, жгучий след, Но он горит - и надобно так мало, Чтоб вспомнить то, что душу истерзало. Шум ветра - запах - звук - случайный взгляд Мелькнули - и душа затрепетала, Как будто электрический разряд Ее включает в цепь крушений, слез, утрат.
Как? Почему? Но кто проникнуть мог Во тьму, где Духа молния родится? Мы чувствуем удар, потом ожог, И от него душа не исцелится. Пустяк, случайность - и всплывают лица, И сколько их, то близких, то чужих, Забытых иль успевших измениться, Любимых, безразличных, дорогих... Их мало, может быть, и все ж как много их!
Но в сторону увел я мысль мою. Вернись, мой стих, чтоб созерцать былое, Где меж руин руиной я стою, Где мертвое прекрасно, как живое, Где обрело величие земное В высоких добродетелях оплот, Где обитали боги и герои, Свободные - цари земли и вод, - И дух минувших дней вовеки не умрет.
Республика царей - иль граждан Рима! Италия, осталась прежней ты, Искусством и Природою любима, Земной эдем, обитель красоты, Где сорняки прекрасны, как цветы, Где благодатны, как сады, пустыни, В самом паденье - дивный край мечты, Где безупречность форм в любой руине Бессмертной прелестью пленяет мир доныне.
Взошла луна, но то не ночь - закат Теснит ее, полнебом обладая. Как в нимбах славы, Альп верхи горят. Фриулы скрыла дымка голубая. На Западе, как радуга, играя, Перемешал все краски небосвод, И день уходит в Вечность, догорая, И, отраженный в глуби синих вод, Как остров чистых душ, Селены диск плывет!
А рядом с ней звезда - как две царицы На полусфере неба. Но меж гор, На солнце рдея, марево клубится - Там ночи день еще дает отпор, И лишь природа разрешит их спор, А Бренты шум - как плач над скорбной урной, Как сдержанный, но горестный укор, И льнет ее поток темно-лазурный К пурпурным розам, и закат пурпурный
Багрянцем брызжет в синий блеск воды, И, многоцветность неба отражая, - От пламени заката до звезды, - Вся в блестках вьется лента золотая. Но вскоре тень от края и до края Объемлет мир, и гаснет волшебство. День - как дельфин, который, умирая, Меняется в цветах - лишь для того, Чтоб стать в последний миг прекраснее всего.
Есть в Аркуа гробница на столбах, Где спит в простом гробу без украшений Певца Лауры одинокий прах. И здесь его паломник славит гений Защитника страны от унижений - Того, кто спас Язык в годину зла, Но ту одну избрал для восхвалений, Кто лавра соименницей была И лавр бессмертия поэту принесла.
Здесь, в Аркуа, он жил, и здесь сошел он В долину лет под кровлею своей. Зато крестьянин, гордым чувством полон, - А есть ли гордость выше и честней? - К могиле скромной позовет гостей И в скромный домик будет верным гидом. Поэт был сам и ближе и родней Селу в горах с широким, вольным видом, Чем пышным статуям и грозным пирамидам.
И тот, кто смертность ощутил свою, Приволье гор, укромное селенье Иль пинию, склоненную к ручью, Как дар воспримет, как благословенье. Там от надежд обманутых спасенье, - Пускай жужжат в долинах города, Он не вернется в их столпотворенье, Он не уйдет отсюда никогда. Тут солнце празднично - в его лучах вода,
Земля и горы, тысячи растений, Источник светлый, - все твои друзья, Здесь мудрость - ив бездеятельной лени, Когда часы у светлого ручья Текут кристальны, как его струя. Жить учимся мы во дворце убогом, Но умирать - на лоне бытия, Где спесь и лесть остались за порогом, И человек - один и борется лишь с богом
Иль с демонами Духа, что хотят Ослабить мысль и в сердце угнездиться, Изведавшем печаль и боль утрат, - В том сердце, что, как пойманная птица, Дрожит во тьме, тоскует и томится, И кажется, что ты для мук зачат, Для страшных мук, которым вечно длиться, Что солнце - кровь, земля - и тлен и смрад, Могила - ад, но ад - страшней, чем Дантов ад.
Феррара! Одиночеству не место В широкой симметричности твоей. Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте, Тиранов, мелкотравчатых князей, Из коих не один был лицедей - То друг искусства, просветитель новый. То, через час, отъявленный злодей, Присвоивший себе венок лавровый, Который до него лишь Дант носил суровый.
Их стыд и слава - Тассо! Перечти Его стихи, пройди к ужасной клети, Где он погиб, чтобы в века войти, - Его Альфонсо кинул в стены эти, Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети, Больничным адом нравственно убит, Он не остался в памяти столетий. Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт, А славу Тассо мир еще и ныне чтит,
Произнося с восторгом это имя, Твое же, сгнив, забылось бы давно, Когда бы злодеяньями своими, Как мерзкое, но прочное звено, В судьбу поэта не вплелось оно. И, облаченный княжеским нарядом, Альфонсо, ты презренен все равно - Раб, недостойный стать с поэтом рядом, Посмевший дар его душить тюремным смрадом.
Как бык, ты ел, - зачем? - чтоб умереть. Вся разница лишь в корме да в жилища, Его же нимб сиял и будет впредь Сиять все ярче, радостней и чище, Хоть гневу Круски дал он много пищи, Хоть Буало не видел в нем добра (Апологет стряпни французов нищей - Докучных, как зуденье комара, Трескучих вымыслов бессильного пера).
Ты среди нас живешь священной тенью! Ты был, Торквато, обойден судьбой, Ты стал для стрел отравленных мишенью, Неуязвим и мертвый, как живой. И есть ли бард, сравнившийся с тобой? За триста лет поэтов много было, Но ты царишь один над их толпой. Так солнце есть, и никакая сила, Собрав его лучи, не повторит светила.
Да! Только средь его же земляков Предшественники были, мой читатель, Не менее великие. Таков "Божественной Комедии" создатель Иль чудных небылиц изобретатель, Тот южный Скотт, чей гений столь же смел, Кто, как романов рыцарских слагатель - Наш Ариосто северный, воспел Любовь, и женщину, и славу бранных дел.
Был молнией на бюсте Ариосто Венец расплавлен и на землю сбит. Стихия дело разрешила просто: Железу лавром быть не надлежит. Как лавров Славы гром не сокрушит, Так сходство с лавром лишь глупца обманет. Но суеверье попусту дрожит: Рассудок трезвый по-другому взглянет - Гром освящает то, во что стрелою грянет.
Зачем печать высокой красоты, Италия! твоим проклятьем стала? Когда б была не столь прекрасна ты, От хищных орд ты меньше бы страдала. Ужель еще стыда и горя мало? Ты молча терпишь гнет чужих держав! Тебе ль не знать могущество кинжала! Восстань, восстань - и, кровопийц прогнав, Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!
Тогда бы ты, могуществом пугая, Ничьих желаний гнусных не влекла, И красота, доныне роковая, Твоим самоубийством не была. Войска бы не катились без числа В долины Альп глумиться над тобою, И ты б чужих на помощь не звала, Сама не в силах дать отпор разбою, - Твоих заступников не стала бы рабою.
Я плавал в тех краях, где плавал друг Предсмертной образованности Рима, Друг Цицерона. Было все вокруг, Как в оны дни. Прошла Мегара мимо, Пирей маячил справа нелюдимо, Эгина сзади. Слева вознесен, Белел Коринф. А море еле зримо Качало лодку, и на всем был сон. Я видел ряд руин - все то, что видел он.
Руины! Сколько варварских халуп Поставили столетья рядом с ними! И оттого, хотя он слаб и скуп, Останний луч зари, сиявшей в Риме, Он тем для нас прекрасней, тем любимей. Уже и Сервий лишь оплакать мог Все, от чего осталось только имя, Бег времени письмо его сберег, И в нем для нас большой и горестный урок.
И вслед за ним я в путевой тетрадке Погибшим странам вздох мой посвятил. Он с грустью видел родину в упадке, Я над ее обломками грустил. В столетьях вырос длинный счет могил, На Рим великий буря налетела, И рухнул Рим, и жар давно остыл В останках титанического тела. Но дух могучий зрим, и только плоть истлела.
Италия! Должны народы встать За честь твою, раздоры отметая, Ты мать оружья, ты искусства мать, Ты веры нашей родина святая. К тебе стремятся - взять ключи от рая Паломники со всех земных широт. И верь, бесчестье матери карая, Европа вся на варваров пойдет И пред тобой в слезах раскаянья падет.
Но вот нас манит мраморами Арно. В Этрурии наследницу Афин Приветствовать мы рады благодарно, Среди холмов зеленых, и долин, Зерна, и винограда, и маслин, Среди природы щедрой и здоровой, Где жизнь обильна, где неведом сплин, И к роскоши привел расцвет торговый, Зарю наук воззвав из тьмы средневековой.
Любви богиня силой красоты Здесь каждый камень дивно оживила, И сам бессмертью причастишься ты, Когда тебя радушно примет вилла, Где мощь искусства небо нам открыла Языческой гармонией резца, Которой и природа уступила, Признав победу древнего творца, Что создал идеал и тела и лица.
Ты смотришь, ты не в силах с ней проститься, Ты к ней пришел - и нет пути назад! В цепях за триумфальной колесницей Искусства следуй, ибо в плен ты взят. Но этот плен, о, как ему ты рад! На что здесь толки, споры, словопренья, Педантства и бессмыслицы парад! Нам голос мысли, чувства, крови, зренья Твердит, что прав Парис и лишни заверенья.
Такой ли шла ты к принцу-пастуху, Такая ли к Анхизу приходила? Такая ли, покорствуя греху, Ты богу битв лукаво кровь мутила, Когда он видел глаз твоих светила, К твоей груди приникнув головой, А ты любви молила, ты любила, И поцелуев буре огневой Он отдавал уста, как раб смиренный твой.
Но бог, любя, не пел любовных песен, Он в красках чувство выразить не мог. Он был, как мы, влюбленный, бессловесен, И смертному уподоблялся бог. Часов любви не длит упрямый рок, Но смертный помнит краски, ароматы, Сердечный трепет - вечности залог, И памятью и опытом богатый, Ужели он не бог, творец подобных статуй!
Пусть, мудростью красуясь наживной, Художнической братьи обезьяна, Его эстетство - критик записной Толкует нам изгиб ноги и стана, Рассказывая то, что несказанно, Но пусть зеркал не помрачает он, Где должен без малейшего изъяна Прекрасный образ, вечно отражен, Примером царственным сиять для смертных жен.
В священном Санта-Кроче есть гробницы, Чьей славой Рим тысячекратно свят. И пусть ничто в веках не сохранится От мощи, обреченной на распад, Они его бессмертье отстоят. Там звездный Галилей в одном приделе, В другом же, рядом с Альфиери, спят Буонаротти и Макиавелли, Отдав свой прах земле, им давшей колыбели.
Они бы, как стихии, вчетвером Весь мир создать могли. Промчатся годы, И может рухнуть царственный твой дом, Италия! Но волею Природы Гигантов равных не дали народы, Царящие огнем своих армад. И, как твои ни обветшали своды, Их зори Возрожденья золотят, И дал Канову твой божественный закат.
Но где ж, Тоскана, где три брата кровных? Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ! Где тот рассказчик ста новелл любовных, Что в прозе был пленительный поэт? Иль потому он так пропал, их след, Что Смерть, как Жизнь, от нас их отделила?, На родине им даже бюстов нет! Иль мрамора в Тоскане не хватило, Чтобы Флоренция сынов своих почтила?
Неблагодарный город! Где твой стыд? Как Сципион, храним чужою сенью, Изгнанник твой, вдали твой Данте спит, Хоть внуки всех причастных преступленью Прощенья молят пред великой тенью. И лавр носил Петрарка не родной - Он, обучивший сладостному пенью Всех европейских бардов, - он не твой, Хотя ограблен был, как и рожден, тобой.
Тебе Боккаччо завещал свой прах, Но в Пантеоне ль мастер несравненный? Напомнит ли хоть реквием в церквах, Что он возвел язык обыкновенный В Поэзию - мелодию сирены? Он мавзолея славы заслужил, Но и надгробье снял ханжа презренный, И гению нет места средь могил, Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил.
Да, в Санта-Кроче величайших нет. Но что с того? Не так ли в Древнем Риме, Когда на имя Брута лег запрет, Лишь слава Брута стала ощутимей. И Данте сон валами крепостными Равенна благодарная хранит. И в Аркуа кустами роз живыми Певца Лауры смертный холм увит. Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит.
Так пусть вельможам, герцогам-купцам Воздвиглись пирамиды из агата, Порфира, яшмы, - это льстит глупцам! Когда роса ложится в час заката Иль веет ночь дыханьем аромата На дерн могильный - вот он, мавзолей Титанам, уходящим без возврата. Насколько он прекрасней и теплей Роскошных мраморов над прахом королей!
Скульптура вместе с радужной сестрой Собор над Арно в чудо превратила. Я свято чту искусств высокий строй, Но сердцу все ж иное чудо мило: Природа - море, облака, светила; Я рад воспеть шедевры галерей, Но даже то, что взор мой поразило, Не рвется песней из души моей. Есть мир совсем иной, где мой клинок верней.
Где зыблется в теснине Тразимена, Где для мечты - ее желанный дом. Здесь победила хитрость Карфагена, И, слишком рано гордый торжеством, Увидел Рим орлов своих разгром, Не угадав засаду Ганнибала, И, как поток, в ущелье роковом Кровь римская лилась и клокотала, И, рухнув, точно лес от буревала,
Горой лежали мертвые тела, - Храбрейшим, лучшим не было спасенья, И жажда крови так сильна была, Что, видя смерть, в безумстве исступленья Никто не замечал землетрясенья, Хотя бы вдруг разверзшийся провал, Усугубляя ужас истребленья, Коней, слонов и воинов глотал. Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.
Земля была под ними как челнок, Их уносивший в вечность, без кормила, И руль держать никто из них не мог, Затем что в них бушующая сила Самой Природы голос подавила - Тот страх, который гонит вдаль стада, Взметает птиц, когда гроза завыла, И сковывает бледные уста, - Так, словно человек умолкнул навсегда.
Как Тразимена изменилась ныне! Лежит, как щит серебряный, светла. Кругом покой. Лишь мирный плуг в долине Земле наносит раны без числа. Там, где лежали густо их тела, Разросся лес. И лишь одна примета Того, что кровь когда-то здесь текла, Осталась для забывчивого света: Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто.
А ты, Клитумн, о светлая волна, Кристалл текучий, где порой, нагая, Купается, в струях отражена, Собой любуясь, нимфа молодая; Прозрачной влагой берега питая, О, зеркало девичьей красоты, О, благосклонный бог родного края, Забыв войну, растишь и холишь ты Молочно-белый скот, и травы, и цветы.
Лишь небольшой, но стильный, стройный храм, Как память лет, что в битвах отгремели, Глядит с холма, ближайшего к волнам, И видно, как в прозрачной их купели Гоняются и прыгают форели, А там, где безмятежна глубина, Нимфеи спят, колышась еле-еле, И, свежести пленительной полна, Пришельца сказками баюкает волна.
Благословен долины этой гений! Когда, устав за долгий переход, Пьешь полной грудью аромат растений, И вдруг в лицо прохладою дохнет, И, наконец, ты, смыв и пыль и пот, Садишься в тень, на склон реки отлогий, Сама душа Природе гимн поет, Дарующей такой приют в дороге, Где далеко и жизнь, и все ее тревоги.
Но как шумит вода! С горы в долину Гигантской белопенною стеной - Стеной воды! - свергается Велико, Все обдавая бурей водяной. Пучина Орка! Флегетон шальной! Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом, И смертным потом - пеной ледяной - Бьет, хлещет по утесистым громадам, Как бы глумящимся над злобным водопадом,
Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес, Как туча громоносная в апреле, Дождем струятся на поля, на лес, Чтобы они смарагдом зеленели, Не увядая. В тьму бездонной щели Стихия низвергается, и вот Из бездны к небу глыбы полетели, Низринутые вглубь с родных высот И вновь летящие, как ядра, в небосвод,
Наперекор столбу воды, который Так буйно крутит и швыряет их, Как будто море, прорывая горы, Стремится к свету из глубин земных И хаос бьется в муках родовых - Не скажешь: рек источник жизнедарный! Нет, он, как Вечность, страшен для живых, Зеленый, белый, голубой, янтарный, Обворожающий, но лютый и коварный.
О, Красоты и Ужаса игра! По кромке волн, от края и до края, Надеждой подле смертного одра Ирида светит, радугой играя, Как в адской бездне луч зари, живая, Нарядна, лучезарна и нежна, Над этим мутным бешенством сияя, В мильонах шумных брызг отражена, Как на Безумие - Любовь, глядит она,
И вновь я на лесистых Апеннинах - Подобьях Альп. Когда б до этих пор Я не бывал на ледяных вершинах, Не слышал, как шумит под фирном бор И с грохотом летят лавины с гор, Я здесь бы восхищался непрестанно, Но Юнгфрау мой чаровала взор, Я видел выси мрачного Монблана, Громовершинную, в одежде из тумана,
Химари - и Парнас, и лет орлов, Над ним как бы соперничавших славой, Взмывавших выше гор и облаков; Я любовался Этной величавой, Я, как троянец, озирал дубравы Лесистой Иды, я видал Афон, Олимп, Соракт, уже не белоглавый, Лишь тем попавший в ряд таких имен, Что был Горацием в стихах прославлен он,
Девятым валом вставший средь равнины, Застывший на изломе водопад, - Кто любит дух классической рутины, Пусть эхо будит музыкой цитат. Я ненавидел этот школьный ад, Где мы латынь зубрили слово в слово, И то, что слушал столько лет назад, Я не хочу теперь услышать снова, Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово
Вколачивалось в память. С той поры Я, правда, понял важность просвещенья, Я стал ценить познания дары, Но, вспоминая школьные мученья, Я не могу внимать без отвращенья Иным стихам. Когда бы педагог Позволил мне читать без принужденья, - Как знать, - я сам бы полюбить их мог, Но от зубрежки мне постыл их важный слог.
Прощай, Гораций, ты мне ненавистен, И горе мне! Твоя ль вина, старик, Что красотой твоих высоких истин Я не пленен, хоть знаю твой язык. Как моралист, ты глубже всех постиг Суть жизни нашей. Ты сатирой жгучей Не оскорблял, хоть резал напрямик. Ты знал, как бог, искусства строй певучий, И все ж простимся - здесь, на Апеннинской круче.
Рим! Родина! Земля моей мечты! Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали, Взгляни на мать погибших царств - и ты Поймешь, как жалки все твои печали. Молчи о них! Пройди на Тибр и дале, Меж кипарисов, где сова кричит, Где цирки, храмы, троны отблистали, И однодневных не считай обид: Здесь мир, огромный мир в пыли веков лежит.
О Древний Рим! Лишенный древних прав, Как Ниобея - без детей, без трона, Стоишь ты молча, свой же кенотаф. Останков нет в гробнице Сципиона, Как нет могил, где спал во время оно Прах сыновей твоих и дочерей. Лишь мутный Тибр струится неуклонно Вдоль мраморов безлюдных пустырей. Встань, желтая волна, и скорбь веков залей!
Пожары, войны, бунты, гунн и гот, - О, смерч над семихолмною столицей! И Рим слабел, и грянул страшный год: Где шли в цепях, бывало, вереницей Цари за триумфальной колесницей, Там варвар стал надменною пятой На Капитолий. Мрачною гробницей Простерся Рим, пустынный и немой. Кто скажет: "Он был здесь", - когда двойною тьмой,
Двойною тьмой - незнанья и столетий Закрыт его гигантский силуэт, И мы идем на ощупь в бледном свете; Есть карты мира, карты звезд, планет, Познание идет путем побед, Но Рим лежит неведомой пустыней, Где только память пролагает след. Мы "Эврика!" кричим подчас и ныне, Но то пустой мираж, подсказка стертых линий.
О Рим! Не ты ль изведал торжество Трехсот триумфов! В некий день священный Не твой ли Брут вонзил кинжал в того, Кто стать мечтал диктатором вселенной! Тит Ливии, да Вергилий вдохновенный, Да Цицерон - в них воскресает Рим. Все остальное - прах и пепел бренный, И Рим свободный - он неповторим! Его блестящих глаз мы больше не узрим.
Ты, кто орлов над Азией простер И рвался дальше в бранном увлеченье, Ты, Сулла, чей победоносный взор Не разглядел, что Рим готовит мщенье: Народ - за кровь, сенат - за униженье (Один твой взгляд - и подчинялся он), - Ты все впитал: порок и преступленье, Но, Рима сын, храня небрежный тон, С улыбкой отдал то, что более, чем трон,
Давало власть - диктаторское право. Ты мог ли знать, что Рим, его оплот, Возвысившая цезарей держава - Всесильный Рим, - когда-нибудь падет, Что в Рим царить не римлянин придет, Он - "Вечный град" в сознанье поколений, Он, крыльями обнявший небосвод, Не знающий проигранных сражений, Он будет варваром поставлен на колени!
Как Сулла - первый корифей войны, Так первый узурпатор, от природы, Наш Кромвель. Для величия страны, Для вечной славы и за миг свободы Он отдал мрачным преступленьям годы, Прогнал сенат и сделал плахой трон. Священный бунт! Но вам мораль, народы: В день двух побед был смертью награжден Некоронованный наследник двух корон.
В тот самый месяц, третьего числа, Отвергнув трон, но больше, чем на троне, Он опочил, и смерть к нему пришла, Чтобы в могильном упокоить лоне. Не в высшем ли начертано законе, Что слава, власть - предмет вражды людской - Не стоят нашей яростной погони, Что там, за гробом, счастье и покой. Усвой мы эту мысль - и станет жизнь другой.
А ты, ужасный монумент Помпея, Пред кем, обрызгав кровью пьедестал, Под крик убийц пал Цезарь и, слабея, Чтобы сыграть достойно свой финал, Закрывшись тогой, молча умирал, - В нагом величье, правда ль, в этом зале Ты алтарем богини мщенья стал? Мертвы ль вы оба? Что за роль играли? Быть может, кукол роль, хоть в плен царей вы брали?
А ты, в кого ударил дважды гром, Доныне, о священная волчица, Млеко побед, которым вскормлен Рем, Из бронзовых сосцов твоих сочится. Навек - музея древностей жилица, От жгучих стрел Юпитера черна, Чтоб вечно Рим тобою мог гордиться, Мать смелых! Вечно ты стоять должна И город свой хранить, как в оны времена.
Храни его! Но тех людей железных Давно уж нет. Мир города воздвиг На их могилах. В войнах бесполезных Им подражало множество владык, Но их пугало то, что Рим велик И нет меж ними равного судьбою, Иль есть один, и он всего достиг, Но, честолюбец, вставший над толпою, Он - раб своих рабов - низвергнут сам собою.
Лжевластью ослепленный, он шагал, Поддельный Цезарь, вслед за неподдельным, Но римлянин прошел другой закал: Страсть и рассудок - все в нем было цельным. Он был могуч инстинктом нераздельным, Который все в гармонии хранит, Гость Клеопатры - подвигам смертельным За прялкой изменяющий Алкид, - Который вновь пойдет, увидит, победит,
И вот он Цезарь вновь! А тот, хотящий, Чтоб стал послушным соколом орел, Перед французской армией летящий,
