ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА 2 страницаОн мио улыбнулся и отошел к товарищу, забыв о моем существовании. Задоров был из интеллигентной семьи - это было видно сразу. Он правильно говорил, лицо его отличалось той молодой холеностью, какая бывает только у хорошо кормленых детей. Волохов был другого порядка человек: широкий рот, широкий нос, широко расставленные глаза - все это с особенной мясистой подвижностью, - лицо бандита. Волохов всегда держал руки в карманах галифе, и теперь он подошел ко мне в такой позе: - Ну, сказали ж вам... Я вышел из спальни, обратив своей гнев в какой-то тяжелый камень в груди. Но дорожки нужно было расчистить, а окаменевший гнев требовал движения. Я зашел к Калине Ивановичу: - Пойдем снег чистить. - Что ты! Что ж, я сюда чернобором наймался? А эти что? - кивнул он на спальни. - Соловьи-разбойники? - Не хотят. - Ах, паразиты! Ну, пойдем! Мы с Калиной Ивановичем уже оканчивали первую дорожку, когда на нее вышли Волохов и Таранец, направляясь, как всегда, в город. - Вот хорошо! - сказал весело Таранец. - Давно бы так, - поддержал Волохов. Калина Иванович загородил им дорогу: - То есть как это - "хорошо"? Ты, сволочь, отказался работать, так думаешь, я для тебя буду? Ты здесь не будешь ходить, паразит! Полезай в снег, а то я тебя лопатой... Калина Иванович замахнулся лопатой, но через мгновение его лопата полетела далеко в сугроб, трубка - в другую сторону, и изумленный Калина Иванович мог только взглядом проводить юношей и издали слышать, как они ему крикнули: - Придется самому за лопатой полазить! Со смехом они ушли в город. - Уеду отсюда к чертовой матери! Чтоб я тут работал! - сказал Калина Иванович и ушел в свою квартиру, бросив лопату в сугробе. Жизнь наша сделалась печальной и жуткой. На большой дороге на Харьков каждый вечер кричали: - Рятуйте#5!.. Ограбленные селяне приходили к нам и трагическими голосами просили помощи. Я выпросил у завгубнаробразом наган для защиты от дорожных рыцарей, но положение в колонии скрывал от него. Я ещё не терял надежды, что придумаю способ договориться с воспитанниками. Первые месяцы нашей колонии для меня и моих товарищей были не только месяцами отчаяния и бессильного напряжения, - они были ещё и месяцами поисков истины. Я во всю жизнь не прочитал столько педагогической литературы, сколько зимою 1920 года. Это было время Врангеля и польской войны. Врангель где-то близко, возле Новомиргорода, совсем недалеко от нас, в Черкассах, воевали поляки, по всей Украине бродили батьки, вокруг нас многие находились в блакитно-желтом очаровании#6. Но мы в нашем лесу, подперев голову руками, старались забыть о громах великих событий и читали педагогические книги. У меня главным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений, происходящих на моих глазах. Я сначала даже не понял, а просто увидел, что мне нужны не книжные формулы, которые я все равно не мог привязать к делу, а немедленный анализ и немедленное действие#7.
ПРИМЕЧАНИЕ 7 с.499: В "Пед поэме" 1934 с.23 дальше следует: "Нас властно обступил хаос мелочей, целое море элементарнейших требований здравого смысла, из которых каждое способно было вдребезги разбить всю нашу мудрую педагогическую науку".
Всем своим существом я чувствовал, что мне нужно спешить, что я не могу ожидать ни одного лишнего дня. Колония все больше и больше принимала характер "малины" - воровского притона, в отношениях воспитанников к воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой, демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали, сколько у кого есть добра:
- Всегда, знаете, может пригодиться... в трудную минуту. Они решительно отказывались пойти нарубить дров для печей и в присутствии Калины Ивановича разломали деревянную крышу сарая. Сделали они это с дружелюбными шутками и смехом: - На наш век хватит! Калина Иванович рассыпал миллионы искр из своей трубки и разводил руками: - Что ты им скажешь, паразитам? Видишь, какие алегантские холявы! И откуда это они почерпнули, чтоб постройки ломать? За это родителей нужно в кутузку, паразитов... И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-веселый ответ: - Иди ам наруби, много вас тут! Это впервые ко мне обратились на "ты". В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз. Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, ещё бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал: - Простите, Антон Семенович... Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня - я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что-то спешил поправить в костюме. Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати: - Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из колонии к чертовой матери! И вышел из спальни. Пройдя к сараю, в котором находились наши инструменты, я взял топор и хмуро посматривал, как воспитанники разбирали топоры и пилы. У меня мелькнула мысль, что лучше в этот день не рубить лес - не давать воспитанникам топоров в руки, но было уже поздно: они получили все, что им полагалось. все равно. Я был готов на все, я решил, что даром свою жизнь не отдам. У меня в кармане был ещё и револьвер. Мы пошли в лес. Калина Иванович догнал меня и в страшном волнении зашептал: - Что такое? Скажите на милость, чего это они такие добрые? Я рассеяно глянул в голубые очи Пана и сказал: - Скверно, брат, дело... Первый раз в жизни ударил человека. - Ох ты, лышенько! - ахнул Калина Иванович. - А если они жаловаться будут? - Ну, это ещё не беда... К моему удивлению, все прошло прекрасно. Я поработал с ребятами до обеда. Мы рубили в лесу кривые сосенки. Ребята в общем хмурились, но свежий морозный воздух, красивый лес, убранный огромными шапками снега, дружное участие пилы и топора сделали свое дело. В перерыве мы смущенно закурили из моего запаса махорки, и, пуская дым к верхушке сосен, Задоров вдруг разразился смехом: - А здорово! Ха-ха-ха-ха!.. Приятно было видеть его смеющуюся румяную рожу, и я не мог не ответить ему улыбкой: - Что - здорово? Работа? - Работа само собой. Нет, а вот как вы меня съездили! Задоров был большой и сильный юноша, и смеяться ему, конечно, было уместно. Я и то удивлялся, как я решился тронуть такого богатыря. Он залился смехом и, продолжая хохотать, взял топор и направился к дереву: - История, ха-ха-ха!.. Обедали мы вместе, с аппетитом и шутками, но утренние события не вспоминали. Я себя чувствовал все же неловко, но уже решил не сдавать тона и уверенно распорядился после обеда. Волохов ухмыльнулся, но Задоров подошел ко мне с самой серьезной рожей: - Мы не такие плохие, Антон Семенович! Будет все хорошо. Мы понимаем... 3. Характеристика первичных потребностей На другой день я сказал воспитанникам: - В спальне должно быть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В город можно уходить только с моего разрешения. Кто уйдет без отпуска, пусть не возвращается - не приму. - Ого! - сказал Волохов. - А может быть, можно полегче? - Выбирайте, ребята, что вам нужнее. Я иначе не могу. В колонии должна быть дисциплина. Если вам не нравится, расходитесь, кто куда хочет. А кто останется жить в колонии, тот будет соблюдать дисциплину. Как хотите. "Малины" не будет. Задоров протянул мне руку. - По рукам - правильно! Ты, Волохов, молчи. Ты ещё глупый в этих делах. Нам все равно здесь пересидеть нужно, не в допр#8 же идти. - А что, и в школу ходить обязательно? - спросил Волохов. - Обязательно. - А если я не хочу учиться?.. На что мне?.. - В школу обязательно. Хочешь ты или не хочешь, все равно. Видишь, тебя Задоров сейчас дураком назвал. Надо учиться - умнеть. Волохов шутливо завертел головой и сказал, повторяя слова какого-то украинского анекдота: - От ускочыв, так ускочыв!
В области дисциплины случай с Задоровым был поворотным пунктом. Нужно правду сказать, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую законность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих педагогических рук - дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей. Я твердо решил, что буду диктатором, если другим методом не овладею. Через некоторое время у меня было серьезное столкновение с Волоховым, который будучи дежурным, не убрал в спальне и отказался убрать после моего замечания. Я на него посмотрел сердито и сказал: - Не выводи меня из себя. Убери! - А то что? Морду набьете? Права не имеете!.. Я взял его за воротник, приблизил к себе и зашипел в лицо совершенно искренно: - Слушай! Последний раз предупреждаю: не морду набью, а изувечу! А потом ты на меня жалуйся, сяду в допр, это не твое дело! Волохов вырвался из моих рук и сказал со слезами: - Из-за такого пустяка в допр нечего садиться. Уберу, черт с вами! Я на него загремел: - Как ты разговариваешь? - Да как же с вами разговаривать? Да ну вас к..! - Что? Выругайся... Он вдруг засмеялся и махнул рукой. - Вот человек, смотри ты... Уберу, уберу, не кричите! Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашел в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я стал бояться, что могу броситься в сторону наименьшего сопротивления. Из воспитательниц прямо и настойчиво осудила меня Лидия Петровна. Вечером того же дня она положила голову на кулачки и пристала: - Так вы уже нашли метод? Как в бурсе#9, да?
ПРИМЕЧАНИЕ 9 с.499: Бурса - общежитие при духовных семинариях и училищах, синоним сурового режима и грубых нравов с применением телесных наказаний (ZT. Помяловский Ник Герасимович М.1951. Очерки бурсы).
- Отстаньте, Лидочка! - Нет, вы скажите, будем бить морду? И мне можно? Или только вам? - Лидочка, я вам потом скажу. Сейчас я ещё сам не знаю. Вы подождите немного. - Ну хорошо, подожду. Екатерина Григорьевна несколько дней хмурила брови и разговаривала со мной официально-приветливо. Только дней через пять она меня спросила, улыбнувшись серьезно: - Ну, как вы себя чувствуете? - Все равно. Прекрасно себя чувствую. - А вы знаете, что в этой истории самое печальное? - Самое печальное? - Да. Самое неприятное то, что ведь ребята о вашем подвиге рассказывают с упоением. Они в вас даже готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это такое? Я не понимаю. Что это, привычка к рабству? Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне: - Нет, тут не в рабстве дело. Тут как-то иначе. Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий здрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию#10, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все-таки нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. все-таки они люди. Это важное обстоятельство. - Может быть, - задумалась Екатерина Григорьевна. Но задумываться нам было некогда. Через неделю, в феврале 1921, я привез на мебельной линейке полтора десятка настоящих беспризорных и по-настоящему оборванных ребят. С ними пришлось много возиться, чтобы обмыть, кое-как одеть, вылечить чесотку. К марту в колонии было до тридцати ребят. В большинстве они были очень запущены, дики и совершенно не приспособлены для выполнения соцвосовской мечты. Того особенного творчества, которое якобы делает детское мышление очень близким по своему типу к научному мышлению, у них пока что не было. Прибавилось в колонии и воспитателей. К марту у нас был уже настоящий педагогический совет. Чета из Ивана Ивановича и Натальи Марковны Осиповых, к удивлению всей колонии, привезла с собою значительное имущество: диваны, стулья, шкафы, множество всякой одежды и посуды. Наши голые колонисты с чрезвычайным интересом наблюдали, как разгружались возы со всем этим добром у дверей квартиры Осиповых. Интерес колонистов к имуществу Осиповых был далеко не академическим интересом, и я очень боялся, что все это великолепное переселение может получить обратное движение к городским базарам. Через неделю особый интерес к богатству Осиповых несколько разрядился прибытием экономки. Экономка была старушка - очень добрая, разговорчивая и глупая. Ее имущество хотя и уступало осиповскому, но состояло из очень аппетитных вещей. Было там много муки, банок с вареньем и ещё с чем-то, много небольших аккуратных мешочков и саквояжиков, в которых прощупывались глазами наших воспитанников разные ценные вещи. Экономка с большим старушечьим вкусом и уютом расположилась в своей комнате, приспособила свои коробки и другие вместилища к разным кладовочкам, уголкам и местечкам, самой природой назначенным для такого дела, и как-то очень быстро сдружилась с двумя-тремя ребятами. Сдружились они на договорных началах: они доставляли ей дрова и ставили самовар, а она за это угощала их чаем и разговорами о жизни. делать экономке в колонии было, собственно говоря, нечего, и я удивлялся, для чего ее назначили. В колонии не нужно было никакой экономки. Мы были невероятно бедны. кроме нескольких квартир, в которых поселился персонал, из всех помещений колонии нам удалось отремонтировать только одну большую спальню с двумя унтермарковскими печами#11. В этой комнат стояло тридцать "дачек" и три больших стола, на которых ребята обедали и писали. Другая большая спальня и столовая, две классные комнаты и канцелярия ожидали ремонта в будущем. Постельного белья у нас было полторы смены, всякого иного белья и вовсе не было. Наше отношение к одежде выражалось почти исключительно в разных просьбах, обращенных к наробразу и к другим учреждениям. Завгубнаробразом, так решительно открывавший колонию, уехал куда-то на новую работу, его преемник колонией мало интересовался - были у него дела поважнее. Атмосфера в наробразе меньше всего соответствовала нашему стремлению разбогатеть. В то время губнаробраз представлял собой конгломерат очень многих комнат и комнаток и очень многих людей, но истинными выразителями педагогического творчества здесь были не комнаты и не люди, а столики. Расшатанные и облезшие, то письменные, то туалетные, то ломберные, когда-то черные, когда-то красные, окруженные такими же стульями, эти столики изображали различные секции, о чем свидетельствовали надписи, развешанные на стенках против каждого столика. Значительное большинство столиков всегда пустовало, потому что дополнительная величина - человек - оказывался в существе своем не столько заведующим секцией, сколько счетоводом в губраспреде. Если за каким-нибудь столиком вдруг обнаруживалась фигура человека, посетители сбегались со всех сторон и набрасывались на нее. Беседа в этом случае заключалась в выяснении того, какая это секция, и в эту ли секцию должен обратиться посетитель или нужно обращаться в другую, и если в другую, то почему и в какую именно; а если все-таки не в эту, то почему товарищ, который сидел за тем вон столиком в прошлую субботу, сказал, что именно в эту? После разрешения всех этих вопросов заведующий секцией снимался с якоря и с космической скоростью исчезал. Наши неопытные шаги вокруг столиков не привели, естественно, ни к каким положительным результатам. Поэтому зимой двадцать первого года колония очень мало походила на воспитательное учреждение. Изодранные пиджаки, к которым гораздо больше подходило блатное наименование "клифт", кое-как прикрывали человеческую кожу; очень редко под клифтами оказывались остатки истлевшей рубахи. Наши первые воспитанники, прибывшие к нам в хороших костюмах, недолго выделялись из общей массы; колка дров, работа на кухне, в прачечной делали свое, хотя и педагогическое, но для одежды разрушительное дело. К марту все наши колонисты были так одеты, что им мог бы позавидовать любой артист, исполняющий роль мельника в "Русалке". На ногах у очень немногих колонистов были ботинки, большинство же обвертывало ноги портянками и завязывало веревками. Но и с этим последним видом обуви у нас были постоянные кризисы. Пища наша называлась кондером#12. Другая пища бывала случайна. В то время существовало множество всяких норм питания: были нормы обыкновенные, нормы повышенные, нормы для слабых и для сильных, нормы дефективные, санаторные, больничные. При помощи очень напряженной дипломатии нам иногда удавалось убедить, упросить, обмануть, подкупить своим жалким видом, запугать бунтом колонистов, и нас переводили, к примеру, на санаторную норму. В норме было молоко, пропасть жиров и белый хлеб. Этого, разумеется, мы не получали, но некоторые элементы кондера и ржаной хлеб начинали привозить в большем размере. через месяц-другой нас постигало дипломатическое поражение, и мы вновь опускались до положения обыкновенных смертных и вновь начинали осторожную и кривую линию тайной и явной дипломатии. Иногда нам удавалось производить такой сильный нажим, что мы начинали получать даже мясо, копчености и конфеты, но тем печальнее становилось наше житье, когда обнаруживалось, что никакого права на эту роскошь дефективные морально не имеют, а имеют только дефективные интеллектуально. Иногда нам удавалось совершать вылазки из сферы узкой педагогики в некоторые соседние сферы, например в губпродком, или в опродкомарм Первой запасной, или в отдел снабжения какого-нибудь подходящего ведомства. В наробразе категорически запрещали подобную партизанщину, и вылазки нужно было делать втайне. Для вылазки необходимо было вооружиться бумажкой, в которой стояло только одно простое и выразительное предположение: "Колония малолетних преступников просит отпустить для питания воспитанников сто пудов муки". В самой колонии мы никогда не употребляли таких слов, как "преступник", и наша колония никогда так не называлась. В то время нас называли морально дефективными. Но для посторонних миров последнее название мало подходило, ибо от него слишком несло запахом воспитательного ведомства. С своей бумажкой я помещался где-нибудь в коридоре соответствующего ведомства, у дверей кабинета. В двери это входило множество людей. Иногда в кабинет набивалось столько народу, что туда уже мог заходить всякий желающий. Через головы посетителей нужно было пробиться к начальству и молча просунуть под его руку нашу бумажку. Начальство в продовольственных ведомствах очень слабо разбиралось в классификационных хитростях педагогики, и ему не всегда приходило в голову, что "малолетние преступники" имеют отношение к просвещению. Эмоциональная же окраска самого выражения "малолетние преступники" было довольно внушительна. Поэтому очень редко начальство взирало на нас строго и говорило: - Так вы чего сюда пришли? Обращайтесь в свой наробраз. Чаще бывало так, - начальство задумывалось и произносило: - Кто вас снабжает? Тюремное ведомство? - нет, видите ли, тюремное ведомство нас не снабжает, потому что это же дети... - А кто же вас снабжает? - До сих пор, видите ли, не выяснено... - Как это - "не выяснено"?.. Странно! Начальство что-то записывало в блокнот и предлагало прийти через неделю. В таком случае дайте пока хоть двадцать пудов. - Двадцать я не дам, получите пока пять пудов, а я потом выясню. Пяти пудов было много, да и завязавшийся разговор не соответствовал нашим предначертаниям, в которых никаких выяснений, само собой, не ожидалось. Единственно приемлемым для колонии имени М. Горького был такой оборот дела, когда начальство ни о чем не расспрашивало, а молча брало нашу бумажку и чертило в углу: "Выдать". В этом случае я сломя голову летел в колонию: - Калина Иванович!.. Ордер!.. Сто пудов! Скорее ищи дядьков и вези, а то разберутся там... Калина Иванович радостно склонялся над бумажкой: - Сто пудов? Скажи ж ты! А откедова ж такое? - Разве не видишь? Губпродком отдела#13... - Кто их разберет!.. Та нам все равно: хоть черт, хоть бис, абы яйца нис, хе-хе-хе!.. Первичная потребность у человека - пища. Поэтому положение с одеждой нас не так удручало, как положение с пищей. Наши воспитанники всегда были голодны, и это значительно усложняло задачу их морального перевоспитания. Только некоторую, небольшую часть своего аппетита колонистам удавалось удовлетворять при помощи частных способов. Одним из основных видов частной пищевой промышленности была рыбная ловля. Зимой это было очень трудно. Самым легким способом было опустошение ятерей (сеть, имеющая форму четырехгранной пирамиды), которые на недалекой речке и на нашем озере устанавливались местными хуторянами. Чувство самосохранения и присущая человеку экономическая сообразительность удерживали наших ребят от похищения самих ятерей, но нашелся среди наших колонистов один, который нарушил это золотое правило. Это был Таранец. Ему было шестнадцать лет, он был из старой воровской семьи, был строен, ряб, весел, остроумен, прекрасный организатор и предприимчивый человек. Но он не умел уважать коллективные интересы. Он украл не реке несколько ятерей и притащил их в колонию. Вслед за ним пришли и хозяева ятарей, и дело окончилось большим скандалом. Хуторяне после этого стали сторожить ятеря, и нашим охотникам очень редко удавалось что-нибудь поймать. Но через некоторое время у Таранца и у некоторых других колонистов появились собственные ятеря, которые им были подарены "одним знакомым в городе". При помощи этих собственных ятерей рыбная ловля стала быстро развиваться. Рыба потреблялась сначала небольшим кругом лиц, но к концу зимы Таранец неосмотрительно решил вовлечь в этот круг и меня. Он принес в мою комнату тарелку жареной рыбы. - Это вам рыба. - Вижу, только я не возьму. - Почему? - Потому что неправильно. Рыбу нужно давать колонистам. - С какой стати? - покраснел Таранец от обиды. - С какой стати? Я достал ятеря, я ловлю, мокну на речке, а давать всем? - Ну и забирай свою рыбу: я ничего не доставал и не мок. - Так это мы вам в подарок... - Нет, я не согласен, мне все это не нравится. И неправильно. - В чем же тут неправильность? - А в том: ятерей ведь ты не купил. Ятеря подарены? - Подарены. - Кому? тебе? Или всей колонии? - Почему - "всей колонии"? Мне... - А я так думаю, что и мне и всем. А сковородки чьи? Твои? Общие. А масло подсолнечное вы выпрашиваете у кухарки - чье масло? Общее. А дрова, а печь, а ведра? Ну, что ты скажешь? А я вот отберу у тебя ятеря, и кончено будет дело. А самое главное - не по-товарищески. Мало ли что - твои янтеря! А ты для товарищей сделай. Ловить же все могут. - Ну, хорошо, - сказал Таранец, - хай будет так. А рыбу вы все-таки возьмите. Рыбу я взял. С тех пор рыбная ловля сделалась нарядной работой по очереди, и продукция сдавалась на кухню. Вторым способом частного добывания пищи были поездки на базар в город. Каждый день Калина Иванович запрягал Малыша - киргиза - и отправлялся за продуктами или в поход по учреждениям. За ним увязывались два-три колониста, у которых к тому времени начинала ощущаться нужда в городе: в больницу, на допрос в комиссию, помочь Калине Ивановичу, подержать Малыша. Все эти счастливцы обыкновенно возвращались из города сытыми и товарищам привозили кое-что. Не было случая, чтобы кто-нибудь на базаре "засыпался". Результаты этих походов имели легальный вид: "тетка дала", "встретился со знакомым". Я старался не оскорблять колониста грязным подозрением и всегда верил этим объяснениям. Да и к чему могло бы привести мое недоверие? Голодные, грязные колонисты, рыскающие в поисках пищи, представлялись мне неблагодарными объектами для проповеди какой бы то ни было морали по таким пустяковым поводам, как кража на базаре бублика или пары подметок. В нашей умопомрачительной бедности была и одна хорошая сторона, которой потом у нас уже никогда не было. Одинаково были голодны и бедны и мы, воспитатели. Жалованья тогда мы почти не получали, довольствовались тем же кондером и ходили в такой же приблизительно рвани. У меня в течение всей зимы не было подметок на сапогах, и кусок портянки всегда вылезал наружу. Только Екатерина Григорьевна щеголяя вычищенным, аккуратными, прилаженными платьями.
4. Операции внутреннего характера В феврале у меня из ящика пропала целая пачка денег – приблизительно мое шестимесячное жалованье. В моей комнате в то время помещались и канцелярия, и учительская, и бухгалтерия, и касса, ибо я соединял в своем лице все должности. Пачка новеньких кредиток исчезла из запертого ящика без всяких следов взлома. Вечером я рассказал об этом ребятам и просил возвратить деньги. Доказать воровство я не мог, и меня свободно можно было обвинить в растрате. После собрания, когда я проходил в свой флигель, на темном дворе ко мне подошли двое: Таранец и Гуд. Гуд - маленький, юркий юноша. - Мы знаем, кто взял деньги, - прошептал Таранец, - только сказать при всех нельзя: мы не знаем, где спрятаны. А если объявим, он подорвет (убежит) и деньги унесет. - Кто взял? - Да тут один... Гуд смотрел на Таранца исподлобья, видимо не вполне одобряя его политику. Он пробурчал: - Бубну ему нужно выбить... Чего мы здесь разговариваем? - А кто выбьет? - обернулся к нему Таранец. - Ты выбьешь? Он тебя так возьмет в работу... - Вы мне скажите, кто взял деньги. Я с ним поговорю, - предложил я. - Нет, так нельзя. Таранец настаивал на конспирации. Я пожал плечами: - Ну, как хотите. Ушел спать. Утром в конюшне Гуд нашел деньги. Их кто-то бросил в узкое окно конюшни, и они разлетелись по всему помещению. Гуд, дрожащий от радости, прибежал ко мне, и в обоих руках у него были скомканные в беспорядке кредитки. Гуд от радости танцевал по колонии, все ребята просияли и прибегали в мою комнату посмотреть на меня. Один Таранец ходил, важно задравши голову. Я не стал расспрашивать ни его, ни Гуда об их действиях после нашего разговора. Через два дня кто-то сбил замок в погребе и утащил несколько фунтов сала - все наше жировое богатство. Утащил и замок. ещё через день вырвали окно в кладовой - пропали конфеты, заготовленные к празднику Февральской революции, и несколько банок колесной мази, которой мы дорожили как валютой. Калина Иванович даже похудел за эти дни; он устремлял побледневшее лицо к каждому колонисту, дымил ему в глаза махоркой и уговаривал:
- Вы ж только посудите! Все ж для вас, сукины сыны, у себя ж крадете, паразиты! Таранец знал больше всех, но держался уклончиво, в его расчеты почему-то не входило раскрывать это дело. Колонисты высказывались очень обильно, но у них преобладал исключительно спортивный интерес. Никак они не хотели настроиться на тот лад, что обокрадены именно они. В спальне я гневно кричал: - Вы кто такие? Вы люди или... - Мы урки#14, - послышалось с какой-то дальней "дачки". - Уркаганы! - Врете! Какие вы уркаганы! Вы самые настоящие сявки#15, у себя крадете. Вот теперь сидите без сала, ну и черт с вами! На праздниках – без конфет. Больше нам никто не даст. Пропадайте так! - Так что мы можем сделать, Антон Семенович? Мы не знаем, кто взял. И вы не знаете, и мы не знаем. Я, впрочем, с самого начала понимал, что мои разговоры лишние. Крал кто-то из старших, которых все боялись. На другой день я с двумя ребятами поехал хлопотать о новом пайке сала. Мы ездили несколько дней, но сало выездили. Дали нам и порцию конфет, хотя и ругали долго, что не сумели сохранить. По вечерам мы подробно рассказывали о своих похождениях. Наконец сало привезли в колонию и водворили в погребе. В первую же ночь оно было украдено. Я даже обрадовался этому обстоятельству. Ожидал, что вот теперь заговорит коллективный, общий интерес и заставит всех с большим воодушевлением заняться вопросом о воровстве. Действительно, все ребята опечалились, но воодушевления никакого не было, а когда прошло первое впечатление, всех вновь обуял спортивный интерес: кто это так ловко орудует?
|
