ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 18 страницаИ вместе со всеми бросился к вагону.
(8) Я внимательно присмотрелся к этому заблудшему существу и попытался ласково ей растолковать: - Товарищ Зоя, если наше воспитание будет вообще успешным, вы не станете протестовать? - Смотря какой успех, и для кого он кажется успехом. - Как для кого кажется? Для вас и для меня. - Наверное, у нас разные вкусы, товарищ Макаренко. По моему мнению, воспитание должно быть основано на науке, а по вашему - на здравом смысле и на правилах свиноводства. - На какой это науке? - спросил я уже не так ласково. - Ах, вы даже не знаете, на какой науке? Да, я и забыла, что вы не читаете педагогической литературы. Вероятно, поэтому ваш идеал воспитания - свиньи. Товарищ Зоя так покраснела, так была некрасиво и так очевидно для меня глупа, что я получил возможность снова возвратиться к ласковому тону: - Нет, идеал у меня другой. - Не свинья? - Нет. - А кто? - Вы. Брегель бесшабашно треснула о землю своей важностью и расхохоталась.
(9)...из толпы Ховрах. - Ага! - обрадовался Жорка. - А кто виноват? Дяди и тети виноваты, Пушкин виноват? Ты на них, товарищ, не сворачивай, мало ли кому чего хочется? Скажем, Чемберлену захочется побить советскую власть. Так ты будешь сидеть и хныкать? Скажи, какой этот несимпатичный Чемберлен, набил мне морду, гад? Куряжане, хотя и не знакомы были с Чемберленом и его желаниями, засмеялись и ближе переступили к Жорке. - Вы виноваты, - строго протянул руку вперед оратор. - Вы виноваты. Вы не имеете такого права расти дармоедами, занудами, сявками... (слово написано неразборчиво. - Сост.) не имеете права. А если какой-нибудь дурак сказал вам, понимаете, что вы имеете право, так вы на него посмотрите хорошенько, и вы сразу видите, что он дурак, а вам какая честь дураков слушать. И грязь у вас в то же время. Как же человек может жить в такой грязи? Мы свиней каждую неделю моем с мылом, надо вам посмотреть, вы думаете, что какая-нибудь свинья не хочет мыться и говорит: "Пошел ты вон со своим мылом"? Ничего подобного, кланяется и говорит спасибо. А у вас мыла нет два месяца.
(10) - Так. Это все конечно... довольно организованно. Там у этого Жевелияцелый магазин: ведра, тряпки, веники. Но у него их никто не получает... - Значит, командиры еше не кончили подготовки... ещё рано... К столовой начали прибегать захлопотанные командиры. - Для чего они собираются? - спросила Брегель, провожая пристальным взглядом каждого мальчика. - Таранец будет распределять столы между отрядами. Столы в столовой. - Кто такой Таранец? - Сегодняшний дежурный командир. - Очередной дежурный? - Да. - Он часто дежурит? - Приблизительно два раза в месяц. Брегель возмущенно наморщила подбородок. - Серьезно, товарищ Макаренко, вы, вероятно, просто шутите. Я прошу вас серьезно со мной говорить. Или я действительно ничего не понимаю. Как это так? Мальчик дежурный распределяет столовую, а вы спокойно здесь стоите. Вы уверены, что Таранец ваш все это сделает правильно, никого не обидит, наконец... он может просто ошибиться. Гуляева снизу посмотрела на нас и улыбнулась. И я улыбнулся ей. - Это, видите ли, не так трудно. Таранец - старый колонист. И кроме того, у нас очень старый, очень хороший закон. - Интересно. Закон... - Да. Закон. Такой: все приятное и все неприятное или трудное распределяется между отрядами по порядку их номеров. - Как это? Что ж такое: не понимаю. - Это очень просто. Сейчас первый отряд получает самое лучшее место в столовой, за ним второй, и так далее. - Хорошо. А "неприятное", что это такое? - Бывает очень часто так называемое неприятное. Ну, вот например: если сейчас нужно будет проделать какую-нибудь срочную внеплановую работу, то будет вызван первый отряд, за ним второй. Когда будут распределять уборку, первому отряду в первую очередь дадут чистить уборные. Это, конечно, относится к работам очередного типа. - Это вы придумали такой ужасный закон? - Нет, почему я? Это хлопцы. Для них так удобнее: ведь такие рапспределения делать очень трудно, всегдап будут недовольные. А теперь это делается механически. Очередь передвигается через месяц. - Так... Значит, ваш двадцатый отряд будет чистить уборные только через 20 месяцев? - Кошмар. Но ведь через 20 месяцев в этом отряде будут уже новые дети. Ведь так же? - Да, отряд значительно обновится. Но это ничего не значит. Вы же поймите. Отряд - это коллектив, у которого свои традиции, история, заслуги, если хотите - слава. До нашего перехода сюда отряды просуществовали по пяти лет. Мы стараемся, чтобы отряд был длительным коллективом. - Не понимаю. Все это какие-то выдумки. Все это знаете... несереьезно. Какое имеет значение отряд, слава, еслит там новые люди? Глаза Брегель, выпусклые и круглые, смотрели на меня ошарашенно и строго, лоб наморщился, напряглись полные щеки. Гуляева вдруг громко рассмеялась и, опираясь рукой на ступеньку, подняла к нам возбужденное мыслью лицо: - Знаете, товарищи, я вас слушаю и никак сначала не могла разобрать: ваша беседа мне что-то напоминает, а что, никак не вспомню. А сейчас вдруг вспомнила. Такая книга есть, наверное, читали. Написал Беланин, а называется "В царстве будущего" или в этом роде. Там что-то такое через сто лет или через двести. Помните. Кто-то спал, спал, проснулся – ничего не понимает. Ему все показывают, рассказывают, все новое и не такое. Брегель крепко сжала губы, рассматривая красивую воодушевленную головку Гуляевой. - Это, выходит, я проснулась? - Да... нет. Но так похоже. Антон Семенович будто провожает вас по новому миру и обьясняет. Я серьезно сказал Гуляевой: - Для меня много чести быть проводником в новом мире. Но... я бы очень хотел... Новый мир дозарезу нужен. Брегель рассердилась. - Какой новый мир? Вот эти выдумки, да? Традици двадцатого отряда? Это называется социалистическим воспитанием? На что это похоже? Для него дороги не люди, а какой-то абстрактный двадцатый отряд. На что это похоже? - Это похоже на Чапаевскую дивизию, - сказал я отчетливо и сухо. - Что? На Чапаевскую дивизию? - Да. Уже нет техлюдей и нет Чапаева... И новые люди. Но они несут на себе славу и честь Чапаева и его полков, понимаете или нет? Они отвечают за славу Чапаева... А если они опазорятся, через двадцать лет новые люди будут отвечать за их позор. Брегель немного растерялась: - Не понимаю, для чего это вам нужно? Но я не успел ответить. За стены собора вышел первый отряд, и его командир Гуд, быстро оглянув паперть, спросил громко...
(11) В своей душе я ощущаю сложную тонкую машину, от которой проведены невидимые провода к глазам, к мозгам, к мускулам, к нервам, к совести, к классовому чутью всех этих четырехсот колонистов. Одним только прикосновением к той или иной кнопке я разрешаю и создаю целые страницы переживаний у этих маленьких людей. Я ощущаю в себе неизмеримое могущество и рядом ощущаю что-то страшно широкое, размахнувшееся тысячами километров полей, лесов и морей, во все стороны, то, что является основанием моего могущества, - СССР. Все это я ощущаю в духовной тесноте и в духовном просторе и в тот же самый момент отмечаю направленный на меня взгляд Веры Березовской. Я думаю: "Да, вот Вера... Надо с ней сегодня же поговорить, как она себя чувствует... очень важно". И о другом думаю. Передо мной, как живая, встает красивая талия тонкого сукна вицемундира, ослепительно-элегантный пластрон (туго накрахмаленная грудь мужской сорочки), синий покрой бархатного воротника и серебряная звездочка в петлице статского советника, а над всем этим выхоленное лицо, мешки под глазами и порожние, холостые глаза, смотрящие на меня не потому, что я человек, и не потому, что я работник, а только "на основании советствующих законоположений и вследствие занимаемой мною должности". Какая волнующая разница между тогдашней моей позой чинуши и сегодняшним моим творческим простором!
(12)...рассказывать как о некоторой форме счастья. Тенденция рассматривать труд только как приятное переживание, только как блаженство и горний полет существует преимущественно у людей, которые сидят за письменными столами, но ничего не пишут и ни о чем даже не думают, а только разговаривают. Спасибо профессору Павлову, в настоящее время появилась надежда, что скоро механизмы этих людей будут изучены и всем станет ясно, что ничего особенно хитрого в этих механизмах нет. У собаки, если ей показать мясо, происходит слюнотечение. У этих людей в том же самом порядке происходит словотечение, как только им показывают некоторые определенные предметы: студента педагогического вуза или техникума, заведующего колонией или детским домом, карточку беспризорного или даже простой лист бумаги, испещренный письменами какими угодно, но чтобы сверху было написано что-то либо определенное, заранее обусловленное для возбуждения словотечения, привычное. Если, скажем, сверху будет написано: "Основные принципы организации детского коллектива" или "Ребенок и общественно полезный труд", то словотечение обязательно будет наблюдаться в очень сильной степени. Замечено при этом, что в словотечении учавствуют не все слова русского языка, а только некоторые, при этом связанные в определенные комплексы, и таких комплексов немного... Сколько угодно можно показывать исследуемому его собственного ребенка, исследуемое лицо в этом случае ничем не будет отличаться от других людей. Живой беспризорный также не вызывает рефлекса словотечения, в этом случае исследуемое лицо обычно произносит слово "милиционер" или два слова "караул, грабят".
(13) Если у человека есть семья, которую нужно кормить, если его работа сопровождается заработком, человеку легче заставить свои мускулы работать, преодолевая и боль, и усталость, иногда и отвращение. Если человек принадлежит к коллективу, интересы которого зависят от его работы и работы других членов коллектива, в этом случае преодоление мускульного сопротивления совершается не так легко, ибо эффект этого сопротивления кажется не столь решающим. А что можно сказать о детях, у которых нет семьи, труд которых не сопровождается заработком, а представление о коллективе находится в эмбриологическом состоянии? При помощи каких институтов в этом случае преодолевается тяжесть труда, его физическая непривлекательность? Будущая настоящая педагогика когда-нибудь, может быть даже очень скоро, разработает этот вопрос, разберет механику человеческого усилия, укажет место, какое место принадлежит в нем воле, самолюбию, стыду, внушаемости, подражанию, страху, соревнованию и как все это конструируется с деталями чистого сознания, убежденности, разума.
(14) Первые месяцы в Куряже для меня были полны крупных и мелких задач в области именно этой проблемы. Я сам находился в положении довольно трудном. Предыдущая работа в колонии имени Горького была построена на иных математических отношениях. В начале колонии, совершенно безоружный педагогически, я разрешил задачу организации человеческого усилия при помощи крайнего волевого давления, в самых простых его формах - в формах насилия. В дальнейшем мне повезло. Колония росла в количестве колонистов очень медленро, вновь прибывающие ее члены составляли ничтожную часть целого, и я мог спокойно допустить очень постепенное и длительное освоение новичков, уверенно ожидая того момента, когда сложившаяся система внутриколлективных мотиваций окончательно захватит новичка и вооружит его мноними приспособлениями и привычками, необходимыми в борьбе с мускульным сопротивлением. В Куряже я оказался в ином положении.
(15) Гораздо распостраннее были легальные причины: плохая сапка, не знал, куда назначили, ходил на перевязку. В этом методе неожиданно оказался большим специалистом Ховрах. Уже на второй день у него начались солнечные удары, и он со стонами залезал под куст и укладывался отдыхать. Хлопцы ещё могли прощать трудовые слабости пацанам, но простить Ховраху против которого и так накипело, они не могли. Я тоже собирался с ховрахом поступить строго, но меня предупредил в разговоре Таранец: - Не нужно пржимать, мы сами сделаем. Ховрах работал в самом большом сводном отряде на посадке картофеля. Сводный отряд работал под лесом у самого края поля. В жаркое застойное утро из сводного отряда прибежал ко мне пацан и шепнул: - Таранец зовет, говорит, солнечный удар произошел... Я отправился к отряду. Человек двадцать ребят рассыпались по всему полю, еле-еле успевая за несколькими плугами. Таранец подошел ко мне: - Лежит бедный Ховрах, Пойдемте. Ховрах лежал на опушке леса и стонал. Я и раньше знал, что он симулиует, и теперь ещё раз уверился в этом, взяв его пульс. Но Ховрах закрывал глаза и вообще валял дурака. Таранец с презрением смотрел на него: - Значит, ты болен? - Ты, может, не веришь? - Как не верю? Верю, ещё и как... Сейчас тебе поможем... Ховрах, у которого были все основания не сомневаться в изобретательности Таранца, поднялся на локте, но было уже поздно. От колонии полной рысью летел Молодец, а за его крупом прыгал на каком-то странном экипаже сам Антон Братченко. Высоко над экипажем реял в небе белый флаг с красным крестом, да и весь экипаж, представлявший из себя высокий деревянный ящик, поставленный на линейку, был испещрен красными крестами на белом фоне. На ящике сидело не меньше полдесятка хлопцев, и все они были в халатах и все были украшены красными крестами. Кузьма Легий был только без спасательной формы, но зато он держал в руке целый кузнечный мех и ещё издали направлял его в Ховраха... Ховрах вскочил но ноги и бросился в лес, но он выпустил из виду, что имел дело с Таранцем. В лесу Ховрах сразу наперся на его подручных. Сам Федоренко положил Ховраха на землю, а Кузьма Леший мнгновенно установил против больного свой мех и несколько человек заработало им с искренним увлечением. Они обдули Ховраха во всех местах, где предполагали притаившийся солнечный удар, и повлекли к карете скорой помощи. Я насилу остановил их рвение и просил отпустить Ховраха на работу. - Так куда ж ему работать? - серьезно сказал Таранец. - Больной же человек, разве не видно. Карета медленно... (слово написано неразборчиво. - Сост.) двинулась в колонию, а у сводного отряда утроились силы, любят пацаны такие шутки. Так же медленно Ховраха провезли по колонии и сгрузили перед больничкой. Затем вызвали фельдшерицу и предьявили ей больного. Старенькая наша Елена Михацловна повозилась с Ховрахом три минуты и только открыла рот для того, чтобы выразить удивление, как Ховрах сам сказал диагноз: - Да чего там... отпустите, хлопцы... - А побежишь бегом в поле? - спросил Таранец. - Бегом? Аж туда на картошку? - Ну да, на картошку... - Так жарко же, хлопцы... Бегом бегать... Та ну его к черту... - Ну, тогда едем в город... - Чего в город? - А в больницу? - Та бросьте хлопцы... Честное слово... - Повезем. - Ну хорошо... Так далеко ж... - Дрянь, - сказал Таранец. - Ты знаешь, сколько ты вреда делаешь. На тебя пацаны смотрят... Марш на работу... Ховрах поплелся к сводному. Никто не подгонял его бежать, потому что и так лучи его былой славы были безжалостно сломаны. Таким и другими способами ребята уничтожали всякие легальные поводы для лени, но оставалась ещё самая страшная лень, бесповодная, отравляющая самое рабочие движение. Здесь борьба была гораздо труднее потому, что решительно все двести восемьдесят человек работать не привыкли и работали кое-как. Мускульные привычки к куряжанам приходили очень медленно, но ещё меньше развивались психические установки труда, вот то самое желание сделать как можно скорее и как можно лучше, которое только и нужно, чтобы человечество было счастливо... Горьковцы были замечательными техниками в области индивидуальной обработки, но в этой сфере требовались широко задуманные и глубокие операции. Я и приступил к ним с первого дня. И тогда и теперь, после моей пятнадцатилетней работы во главе нового детского коллектива, в области организации трудового усилия я считаю, что решающим методом является не метод, направленный прямо на личность, а метод, направленный на (слово написано неразборчиво. - Сост.). Есть два метода в области организации трудового усилия. Первый из них заключается в прямом воздействии на личность при помощи регулярного воздействия на ее материальные интересы. Но такой способ мне был запрещен ещё со времен "конкуренции" сводных отрядов Федоренко и Корыто. Несмотря на мои частые представления, также решительно запрещались мне самые невинные виды зарплаты. Как только дело доходило до самого незначительного количества рублей, которые можно было выдать воспитанникам либо в виде зарплаты, либо в виде карманных денег, пропорциональных производительности труда, на Олимпе подымался настоящий скандал. Эти небесные существа были глубоко убеждены, что деньги от дьявола, одно только представление о детской колонии, в которой дети получают и тратят деньги, доводило их до самых глубоких обмороков. И в самом деле: с одной стороны - как будто дети, а с другой - люди гибнут за металл, сатана там правит бал. Дети должны были воспитываться в глубоком отвращении к сребролюбию, вообще в своих поступках они должны руководиться исключительно альтруистическими побуждениями. Что я мог поделать с этим ханжеством?
(16) Учение о перспективе сделается когда-нибудь самым важным отделом коллективного воспитания и жизни коллектива вообще. Я, конечно, не обладаю никаким учением, но некоторые небольшие разведки в этой важной области были мною сделаны, и я мог даже в своей практике пользоваться кое-какими формулами. Собственно говоря, человек не может жить на свете, если у него впереди нет ничего радостного. Истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость. В педагогической технике эта завтрашняя радость представляется одним из важнейших обьектов работы, причем рапбота эта направляется по двум линиям. Первая линия заключается в организации самой радости, в подборе ее внешних форм и выражений. Вторая линия состоит в регулярном настойчивом претворении более простых видов радости в более сложные и человечески значительные. Здесь проходит самая интересная линия: от примитивного удовлетворения каким-нибудь дешевым пряником до глубокого чувства долга.
(17) Человек, поступки которого равняются по самой далекой перспективе, допустим в стремлении накопить денег и приобрести имение, есть человек сильный, и он будет тем сильнее, чем больше препятствий преодолевает, то есть чем дальше становятся его перспективы. И красота человека заклюбчается в его отношении к перспективе. Если он удовлетворяется только перспективой своей собственной, тем он невзрачнее, обыкновеннее, иногда тем он гаже. Чем шире коллектив, перспективы которого являются для него перспективами личными, тем человек красивее и выше. Имея на своей педагогической заботе только беспризорных, я тем не менее обязан всегда стоять в плоскости только что приведенных теорем. Организация перспективы и претворения перспектив с личных форм на формы общественные является главной моей работой. Но всякая радостная перспектива, если она уже организована, неизменно повышает тон всей жизни, и прежде всего повышает способность человека к работе. В этом вопросе не всегда наблюдается применение строго эгоистической логики. Здесь дело решается не столько логикой, сколько повышением какого-то общего модуса жизни. Зарплата не потому только повышает производительность труда, что человек хочет как можно больше заработать, но главным образом потому, что представление о будущем заработке и связанных с ним перспективах неизменно повышает общее ощущение личности, ее энергию, улучшает ее отношение к миру. Это ещё более заметно в области перспективы коллективной. Завтрашняя радость коллектива не может никаким образом логически связаться с сегодняшней работой отдельной личности. Она связывается с нею только эмоционально, и эти эмоции часто гораздо плодотворнее какой угодно меркантильной логики. Правильно воспитывать коллектив - это значит окружить его сложнейшей цепью перспективных представлений, ежедневно возбуждать в коллективе образ завтрашнего дня, образы радостные, поднимающие человека и заражающие радостью его сегодняшний день.
(18) Со своей стороны, у нас было столько внутреннего своего дела, что нам и в голову не приходило заняться делами Подворок, хотя много было обстоятельств, которые предсказывали, что в самом ближайшем будущем нам придется заняться вплотную кое-какими сельскими вопросами. Ребята очень хорошо помнили приключение Жорки Волкова на переезде, вероятно, это событие и на селе в некоторых кругах будоражило совесть. Не забыли мы также и Каинов, в свое время собиравших дань с социального воспитания. До первого снопа совет командиров категорически запретил колонистам бывать на селе, и на подходящем пункте день и ночь дежурил наш пост, наблюдавший за исполнением этого приказа.
(19) Особенно дружелюбно и знакомо окружили шефскую комиссию. Шефская комиссия давно уже приезжает в колонию и чуть не ежедневно. Это очень дружная компания, даром, что она представляет целых шесть предприятий. Здесь Надежда Андреевна Белецкая - председатель комиссии, молодая, красивая женщина, румяная, разговорчивая, полюбившая колонистов, как сорок тысяч братьев любить не могут, здесь и товарищ Яковлев, с холеной шевелюрой над рабочим лицом, - от харьковской электростанции, и товарищ Перетц, старичок с табачной фабрики, человек убежденный, что колония имени Горького стоит его стариковской работы. И в шефском комитете неисповедимыми путями провидения оказалась и Галя Подгорная - черниговка с черными глазами, которые и сейчас не дают покоя черным глазам Карабанова.
(20) Будущее у нас получилось сложное. Близость большого промышленного города вызвала у нас аппетиты к станкам, к производственному воздуху. Уже трудно было представить себе колонию имени Горького в виде хлебородской коммуны, да ещё на 100 десятинах. Энергия и находчивость Шере и здесь, правда, очень быстро привела к добротному и выгодному хозяйству. К осени мы закончили постройку великолепной свинарни. Все в ней устроено было разумно. Она была очень велика и упорядочена. Разные нечистоты и вода после уборки в этой свинарне уносились в особые подземные каналы и собирались в отдельном резервуаре, откуда и развозились в специальных сосудах в поле. Все свое хозяйство Шере построил исходя из интересов свинарни. В близком от нас пивном заводе он очень дешево покупал разные полезные остатки. Мы продавали только племенных поросят, это был почти единственный продукт нашего труда. Шере настоял, чтобы даже продукты для питания ребят мы покупали в городе, а поля предоставил исключительно для кормовых культур. Все это было очень разумно, и у Шере всегда водились деньги, которые я принципиально не хотел у него отнимать - пусть себе разживается. Скоро у Шере появились новые машины, новые приспособления, он уже затевал расширение свинарни, прирезку земли, собственную систему орошения.
(21) Мы давно привыкли к жизни педагогов и были поэтому терпеливы. Мы находили силы в глубокой уверенности, что строгие глаза вклеены в самые обыкновенные головы российских интеллектуалов. Это вымирающее племя всё равно не имеет будущего. Собственно говоря, оно уже изгнано из всех областей жизни, может быть, его оставили для музея или для заповедной рощи и, чтобы оно не погибло с голоду, позволили ему кормиться самой дешевой пищей - педагогами. Но ведь и педагоги когда-нибудь понадобятся. Тогда вымирающее племя интеллигентов, потомков Онегиных, Карамазовых и Идиотов будет переведено на ещё более дешевый корм и, может быть, незаметно... исчезнет. Так мы верили. Только благодаря нашей вере мы легко перепрыгивали через засоренные круги, через многочисленные табу и ещё более многочисленные речи и подвигались вперед. Иногда наша жизнь была тяжела. Над нами стоял чиновник из финотдела, существо ещё более древней формации, бесславно протащившее свою историю через века и поколения, тот самый "ярыга", который основательно засел в российские печенки ещё при московских государях. Это был настоящий организатор и вдохновитель соцвосовской практики, истинный хозяин всех наших идеалов, принципов и идей. Выдавая в год десятки миллионов, он зорко следил, чтобы они были именно истрачены, проедены, прожиты в той норме бедности, которую он считал наиболее подходящей. Это был сущий сказочный Кащей, сухой, худой, злобный и, кроме того, принципиально бессмертный. Кащей Бессмертный выдавал нам деньги полумесячными долями, и его желтые глаза торчали над каждым нашим карманом. - Как же это? - скрипел он. - Вам было выдано 115 рублей на обмундирование, а вы приобрели на них какие-то доски... На обмундирование вам было выдано... На доски вам ничего не полагается... - Кащей, Кащей! С обмундированием мы можем подождать, а доски – это материал. Из негомы сделаем вещи, вложим труд, продадим за 300 рублей... - Что вы говорите? Какие доски, какой труд? Вам было выдано на обмундирование... - Кащей, Кащей! Лучше нам купить обмундирование на 300 рублей. - Что такое "лучше"? Зачем "лучше" или "хуже", когда есть смета, а по смете нет никаких "лучше", а есть обмундирование. Статья... Чарлз Дарвин - великий мыслитель и великий ученый. Но он был бы ещё более великим, если бы наблюдал нас, заведующих колониями. Он бы увидел совершенно исключительные формы приспособления, мимикрии, защитной окраски, поедения слабейших, естественного отбора и прочих явлений биологии. Он бы увидел, с какой гениальной приспособляемостью мы все-таки покупали доски и делали кое-что, как быстро и биологически совершенно мы все-таки обращали 115 рублей в 300 и приобретали поэтому не бумажные костюмы, а суконные, а потом, дождавшись очередной сутолоки у Кащея Бессмертного, представляли ему каллиграфически выписанный отчет. Окрасившись в зеленый цвет, цвет юности, надежды и соцвоса, мы прятались на общем фоне наркомпросовской зелени и, затаив дыхание, слушали кащеевские громы, угрозы начетами и уголовщиной. Мы даже видели, как, распостершись на сухих крючковатых крыльях, Кащей Бессмертный ширял над нами и клевал наших коллег, защитная окраска которых была хуже сделана, чем у нас. Заведующий колонией вообще существо недолговечное. Где-то у Дарвина, а может быть, у Тимирязева, а может, ещё у кого подсчитано, какое большое потомство у мухи или у одуванчика и какой грандиозный процент его погибает в борьбе за существование. К мухам и одуванчикам нужно приписать нас, заведующих детскими колониями. Одни из нас погибали от непосредственной бедности, замученные бурьяном забот и обследований, их десятками проглатывали кооперативные, торговые и иные организации, других в самые первые моменты поедала мамаша, родившая их, - есть такие мамаши, и такой мамашей часто бывал Наркомпрос, третьих клевал Кащей Бессмертный, четвертых клевали иные птицы. Очень немногие выживали и продолжали ползать на соцвосовских листьях, но и из них большинство предпочитало своевременно окуклиться и выйти из кокона нарядной бабочкой в образе инспектора наробраза или аспиранта педагогических наук. А таких, как я, были сущие единицы, и во всем Союзе, может быть, я второй-третий человек, восемь лет просидевший на беспризорной капусте. По таким строгим биологическим законам продолжалась наша жизнь дальше.
(22)...и сложившемуся вокруг них общественному мнению для нашей работы хватало кислорода, и до некоторого времени и мы имели возможность терпеливо выдерживать гипнотизирующие ненавидящие взгляды, направленные на нас с высот педагогического Олимпа. Колония в это время неустанно крепила коллектив, находила для него новые, более усовершенствованные формы, применяясь к всевозрастающей силе и влиянию комсомола, постепенно уменьшала авторитарное значение заведующего. Уже наш комсомол, достигший к этому времени полутораста членов, начинал играть заметную роль не только в колонии, но и в городских комсомольских организациях. Рядом с этим и благодаря этому пошла вглубь культурная работа колонии. Школа уже доходила до шестого класса. Отбиваясь от безумного бездельного комплекса (имеетмя в виду комплексная система обучения, принятая в советской школе в 20-е гг.), мы все-таки не называли нашу школу никакими официальными названиями, а шла она у нас под флагом подготовительных к рабфаку групп. Это позволяло нам в школе сильно нажимать на грамотность. Разумеется, это лишало наших учеников всякой возможности вкусить сладость с высот "развитого ассоциативного мышления", но зато синица в руки нам всегда попадалась прекрасная: экзамены на рабфак наши ребята всегда выдерживали с честью.
(23)...прекрасную вещь. Кащей Бессмертный только шипел из своего логова, когда мы отвалили четыре тысячи рублей на это дело. Товарищ Зоя потеряла последние сомнения в том, что я бывший полковник, более солидные небожители ещё раз воздели руки по поводу такого соцвосохульства, но зато совет командиров был доволен. Первого мая вы вошли в Харьков с собственной музыкой, о, сколько в этот день было ярких переживаний, слез умиления и удивленных восторгов у харьковских интеллигентов, старушек, газетных работников и уличных мальчишек! И вот что удивительно: принципиально все оркестр отвергали, но, когда он заиграл, всем захотелось получить его на торжественный вечер, на похороны, на встречи, на проводы и даже на праздничные марши. И если раньше мне грозили боги и скорпионы за то, что я заводил оркестр, теперь они начали грозить мне за то, что я отказывался дать оркестр в город. И больше по телефону.
|
