БОЛОГОЕ
– Это что за остановка? – Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела». За окном началась пристанционная суета огней. – Остановка может быть только одна – Бологое. Других нет, – ответил я. – Отлично! Жизнь кидается в нас розами. – Почему? – А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! – Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. – У вас ничего нет? – Вообще-то я не пью. – Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю? – Любопытно. – Ох уж эти мне писатели – «любопытно». Берете сюжет? – Я еще не знаю, чем все закончится… – Узнаете. Берете? – Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью? – Сначала прочитаю. – И? – Сожгу. – Тогда я не буду писать. – Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги. – Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно… Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь. – Толик! – негромко позвал Павел Николаевич. – Спит, – предположил я. – Исключено. И действительно – через мгновенье дверь отъехала в сторону и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель. – Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики… Сколько стоим? – Двенадцать минут. – Успеешь. Давай! Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад. – Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, – после долгого молчания произнес Павел Николаевич. – Куда? – Догадайтесь!.. – Попытаюсь. – А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. – Он посмотрел на меня значительно. – О чем? – О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да? – Нет, как раз это мне понятно… Наверное, очень приятно – чувствовать себя укротителем! – Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы «вискас», а самая натуральная рысь или даже пантера… Здорово, правда же? – А если в горло вцепится? – Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое – у меня уж стольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя… Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал… Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете – с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? – Нет. – Вы несчастный человек. Хотите попробовать? – Нет. – Боитесь? – Ленюсь. – Вы инвалид лени! А вы знаете, куда лучше всего приземляться с парашютом? – Куда? – В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и она прыгаете одновременно и приземляетесь в одну постель! – Метафора? – Хренафора… Это – фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в Майами… Дверь купе снова отодвинулась – и телохранитель поставил на стол две бутылки донского игристого: – Вот. Другого красного нет. Про французское и не слышали. Сказали: это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют… – Ну что ж, – философски заметил Павел Николаевич. – Такова Россия – смесь бургундского с донским игристым! Спасибо, отдыхай! Толик вышел. – Замечательный мужик! Знаете, за что его из «девятки» поперли? – За что? – За то, что он Советский Союз развалил! – Не понял? – Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огареве подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту сволочь глядеть. Они там, в «девятке», умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет, Мирча Снегур привязался. Что-то ему не понравилось. Мол, не так смотришь, не так стоишь, Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюханного ЦК Молдавии – и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повинова-титься, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: «Иди ты лесом, Мирча!» – Что вы себе позволяете! – закричал Снегур. – Я – президент Молдовы! – А я капитан 9-го управления КГБ! – вдруг брякнул Толик. – Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов «девятки» раз, два и обчелся! Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если бы бронзовый матрос с маузером на станции метро «Площадь революции» вдруг заматерился! Это как если бы на Валтасаровом пиру на стене вдруг три страшных слова проявились: «Идите вы лесом!» Не было никогда такого раньше! У Снегура от возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же на банкете, кудахча, стал исключать Толика из партии. Три прибалтийских президента под шумок радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в этом происшествии знак скорого распада проклятой империи. Кравчук от волнения забыл, как по-украински будет «независимость». Шеварднадзе, отпросившись якобы по малой нужде, побежал Гельмуту Колю звонить-докладывать. А Ельцин устроил скандал, заявив, что Толика специально Раиса Максимовна подослала… В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор – и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так и вообще охренело. А Россия совсем сбрендила и объявила себя независимой, как Берег Слоновой Кости. Горбачев в сердцах после того случая разогнал «девятку», набрал новых людей – они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика – этого в учебниках, разумеется, нет – исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется – плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: «Что я наделал! Что я наделал!» Вот ведь как!.. Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении. – Прямо сейчас придумали? – Кто знает, кто знает! – заулыбался Павел Николаевич – и на его щеках появились ямочки. Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек – пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отскакивая от стен. В этот миг поезд дернулся – и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы. – За что? – осведомился Павел Николаевич. – Каждый за свое. Впотай… – предложил я. – «Впотай»? Никогда не слышал,– восхитился он. – Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какое-нибудь странное слово… Впотай! И все – больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал – «впотай!» А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова… Ну что ты молчишь? – А мы разве перешли на ты? – О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но – впотай! Мы переплелись руками и, обливаясь донским игристым, выпили – вино было сладкое, с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались – от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился: – Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту – концептуальные! – Одно стихотворение! – твердо предупредил я. – Заметано. Один концепт. Слушай: То березка, то рябина, То ольха, то бересклет,– То бывалая вагина, То девический минет… Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева? – Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату! – Серьезно? – А то! – Знаешь, если бы я был голубым – я бы тебе сейчас отдался. Впотай… Может, мне вообще, к черту, сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых… – Попробуй. – А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в «Белый дом» приедешь – так сразу и начинается… Даю, даю, даю… – Впотай? – Какой там впотай – внаглую! Скольким я дал! Они уже знают: раз Шарман пришел – значит, сейчас давать будет… Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной – целка… А чем я до этого говорил? – О голубых. – Нет, до этого. – Кажется, о Майами.
|