Рассказ мисс Апчхи

Включается интерком. Сперва из крошечного динамика вырывается треск помех, а потом – громкий женский голос:

– Хорошие новости, подруга. Это Ширли, из ночной охраны. Ее голос в динамике говорит:

– Есть все шансы, что ты поимеешь зажигательный секс уже в этой жизни…

Он поступил на этой неделе, говорит Ширли. Еще один переносчик вируса Кигана первого типа. Этот новый парень, он бессимптомный, и, что еще лучше, у него просто огромный член.

Ширли, самая лучшая ее подруга, насколько это вообще возможно в таком месте.

Знаете про того мальчика, который жил внутри пластикового пузыря, потому что у него вообще не было иммунитета… так вот, здесь, в этом месте, все с точностью до наоборот. Люди, которые живут на Колумбия‑Айленд, его постоянные обитатели – все, как один, переносчики смертельно опасных заболеваний, способных убить все население мира. Они носят в себе заразу. Вирусы. Бактерии. Паразитов.

И я в том числе.

Люди в правительстве, да и в самой больнице называют это место Сиротским приютом. Так говорит Ширли. Его называют Сиротским приютом, потому что – если ты здесь оказался – твоя семья вся мертва. Так же есть вероятность, что мертвы все твои учителя. И друзья. Все, с кем ты общался, они мертвы, и их убил ты.

Правительство в панике, они не знают, что делать. Конечно, можно было бы просто убить всех переносчиков вирусов – ради защиты общественных интересов – но эти люди, они же не виноваты. Поэтому правительство делает вид, что можно будет найти лекарство. Зараженных людей держат на карантине, на острове. Раз в неделю у них берут кровь на анализ. Им меняют постельное белье раз в неделю и кормят три раза в день.

Каждую каплю их мочи стерилизуют озоном, а потом облучают. Каждый твой выдох проходит через систему фильтров и прогревается ультрафиолетовым светом, прежде чем воздух, которым ты дышишь, поступает обратно во внешний мир. Обитатели Колумбия‑Айленд, у них не бывает простуды и насморка. Они не общаются с больными людьми, их никто не заражает гриппом. За исключением того, что они сами содержат в себе заразу, способную вызвать глобальную пандемию, это самые здоровые люди на свете. Здоровее никто не встречал.

И желательно, чтобы не встретил впредь.

Выполнение этой задачи возложено на сотрудников военно‑морского госпиталя.

Почти все, что я знаю, я знаю от Ширли, моей ночной «надзирательницы». Ширли говорит, что жизнь взаперти здесь, на острове, это не так уж и плохо. Она говорит, что людям в большом мире приходится много работать, причем каждый день, и они все равно не получают и половины того, чего хотят.

Ширли советует мне заказать набор термобигуди. Чтобы слегка причупуриться. Для моего нового будущего жениха. Для этого нового паря с вирусом Кигана первого типа.

Тут все просто: подходишь к компьютеру и печатаешь список, чего тебе нужно. Если бюджет позволяет, оно – твое. Главная сложность – когда ты назаказываешь много‑много всего. Книги. Диски с музыкой. Фильмы на DVD. Тебе их приносят, но после того, как ты к ним прикоснешься, все, считай, что они отравлены. И самая главная сложность: как их сжечь до стерильного пепла.

Ширли придумала, как решить эту проблему. Она просит заказывать то, чего хочется ей самой. Ширли любит всякое старье. Элвиса Пресли. Бадди Холли. Я включаю все это в список, и когда приносят заказ, Ширли забирает все эту фигню себе. Все тихо‑мирно. И все довольны. И комната не загромождается токсичным хламом.

Сотрудники военно‑морского госпиталя говорят, что не могут включить в статью расходов книги поэзии. Вся информация открыта, согласно Закону о свободе информации, и если кто‑то из службы общественного контроля увидит в списке заказов что‑нибудь вроде «Листьев травы», может подняться такая буча, что всем чертям станет тошно. Так что Ширли покупает мне книги из своего кармана. А я с ней расплачиваюсь дисками Элвиса, которые заказываю якобы для себя и которые мне не нужны. Ширли любит меня просвещать. Почти каждый вечер она рассказывает мне о том, что сейчас происходит в мире: кто какую страну бомбит, и как зовут нового мальчика из рок‑звезд, от которого млеют все девочки.

А мне интересно совсем другое: то, о чем Ширли мне не расскажет. То, о чем я уже начала забывать – например, об ощущении дождя на коже. И то, о чем я вообще никогда не знала – например, что такое целоваться взасос?

Мы разговариваем через интерком. Это значит, что когда ты говоришь, надо нажимать на кнопку, а когда слушаешь, кнопку надо отпускать. Даже теперь, когда я пытаюсь представить себе лицо Ширли, мне представляется только крошечный динамик, затянутый сеткой, на стене у крова', и.

Ширли все время спрашивает, как я здесь оказалась. И я говорю ей: из‑за папиной гениальной идеи. Ширли вечно меня донимает, чтобы я брила ноги. Чтобы я заказала себе горизонтальный солярий. Чтобы тренировалась на моем велотренажере, проезжая по тысячи миль в никуда. Ширли мне говорит, ее голос в динамике говорит:

– Эту штуку теряешь всего один раз.

Мне двадцать два, и я все еще девушка. И до сегодняшнего дня все шло к тому, что так и останусь девственницей.

И все‑таки в плане общественной жизни я не сказать, чтобы

совсем уже «тормоз». Обитатели острова смотрят телевизор. У них есть Интернет. Разумеется, ты не можешь общаться по Интернету. Ты можешь сидеть в любом чате, читать все мессаги, но не можешь участвовать в разговоре. Можешь читать все посты на форумах, но сам ответить не можешь. Потому что само твое существование – это большая тайна. На уровне национальной безопасности.

И Ширли, ее голос в динамике говорит:

– Так что там была за идея у твоего старика, из‑за которой ты здесь оказалась?

Это случилось в школе, в выпускном классе. Люди, которые меня окружали, начали умирать. Точно так же, как умерли мои родители. За десять лет до того.

Моя учительница английского, мисс Фрасур, читает в классе мое сочинение и хвалит меня перед всеми, а на следующий день приходит на урок в темных очках. Говорит, что свет режет глаза. Жует таблетку аспирина со вкусом апельсина, из тех, которые школьная медсестра дает девочкам во время месячных. Вместо того чтобы вести урок, мисс Фрасур выключает свет и ставит нам фильм под названием «Как свежевать и разделывать туши животных, убитых на охоте». Даже не цветной. Просто это – единственный фильм под кинопроектор, который нашелся в аудиовидеокомнате.

В тот день мисс Фрасур пришла в школу в последний раз.

Больше мы ее не видели.

На следующий день половина ребят из моего класса обращаются к медсестре, просят тот самый аспирин со вкусом апельсина. Вместо урока английского нас загоняют в библиотеку на час самостоятельных занятий. Половина ребят из класса говорят, что не могут читать, потому что им трудно сосредоточиться. Спрятавшись за книжными шкафами, я разрешаю мальчику по имени Реймон поцеловать меня в губы. Пока он твердит мне, что я красивая, я разрешаю ему держать руку у меня под рубашкой.

На следующий день Реймон не приходит в школу.

На третий день моя бабушка идет в поликлинику при больнице: у нее начались жуткие головные боли, так что темнеет в глазах, и все, что ее окружает, как будто обведено черным ободком. Кажется, она слепнет. Я не иду в школу, провожаю бабушку к врачу, жду в приемной. Сижу на пластмассовом стуле, читаю старый журнал «National Geographic», вокруг сидят бабушки‑дедушки, мамы с плачущими младенцами, и тут в комнату входит дяденька с каталкой для перевозки больных. На нем белый комбинезон и марлевая хирургическая маска.

Волосы у него всклокочены, торчат во все стороны. Он говорит из‑под марлевой маски, чтобы мы все покинули помещение. Они срочно эвакуируют это крыло больницы. Я подхожу к нему, спрашиваю, все ли нормально с бабушкой, и он, этот дядька, хватает меня за руку. На нем латексные перчатки. Пока бабушки‑дедушки и мамы с плачущими детьми бегут по коридору, огибая каталку, этот дядька держит меня за руку, не дает уйти, Спрашивает, не я ли Лайза Нунен, семнадцати лет, проживающая по адресу: Вест‑Крествуд‑драйв, 3438.

Он, этот дядька, берет с каталки синий сверток в прозрачном пластиковом пакете. Внутри – синий цельный комбинезон с рукавами, сплошной нейлон и винил, с молниями впереди и на спине.

Я снова спрашиваю про бабушку.

Дядька встряхивает комбинезон и говорит: надевай. Когда наденешь, пойдем к твоей бабушке, в отделение интенсивной терапии. Этот комбинезон, объясняет он, необходим для бабушкиной защиты. Он держит комбинезон за плечи, чтобы мне было удобнее в него влезть. Три слоя винила, причем каждый застегивается на отдельную молнию. Прямо в комбинезон вшиты носки и перчатки. Голову закрывает колпак‑капюшон с окошком из прозрачного пластика, чтобы все было видно. Самая последняя, внешняя молния застегивается на спине и закрывается на замочек, так что тебя запирают внутри, и без посторонней помощи ты эту штуку уже не снимешь.

Когда я снимаю свои теннисные туфли, дядька берет их рукой в латексной перчатке и убирает в пакет.

В школе ходили слухи, что мисс Фрасур сделали компьютерную томографию и обнаружили у нее в мозгу опухоль. Размером с лимон, с какой‑то желтой жидкостью внутри. И эта опухоль, по слухам, еще растет.

Перед тем как я натягиваю капюшон, дядька дает мне маленькую голубую таблетку и говорит, что надо держать ее под языком, пока она полностью не растворится.

На вкус она сладкая, таблетка. Такая сладкая, что рот наполняется слюной, которую мне приходится проглотить.

Он, этот дяденька, говорит, чтобы я легла на каталку. Головой на белую бумажную подушку. И мы поедем к бабушке.

Я спрашиваю, что будет с бабушкой? Она растила меня с восьми лет. Это мамина мама, и, когда умерли мама с папой, она проехала через всю страну, чтобы забрать меня к себе. Я уже легла на каталку, и дяденька в хирургической маске повез меня по коридору. Двери были открыты, и было видно, что все палаты пустуют. Простыни сняты. На матрасах остались вмятины от тел больных, которые лежали на этих кроватях. В каких‑то палатах работали телевизоры. В каких‑то палатах на тумбочках у кроватей стояли подносы с обедом, от томатного супа еще поднимался пар.

Дядька катил каталку так быстро, что плитка на потолке сливалась в смазанное пятно, и мне пришлось закрыть глаза, чтобы меня не стошнило.

В динамиках системы больничного радиовещания повторяли одно и то же:

– Режим тревоги: оранжевый. Восточное крыло, второй этаж… Режим тревоги: оранжевый. Восточное крыло, второй этаж…

А я все глотала слюну с приторно‑сладким вкусом той голубой таблетки.

Эта маленькая таблетка, говорит Ширли, две таких – это смертельная доза.

Очнулась я уже здесь, в этой комнате с видом на Пьюджет‑Саунд. С этим большим телевизором, с этой чистенькой ванной, отделанной бежевой плиткой. С интеркомом на стене у кровати. Сюда привезли кое‑что из моей одежды и музыки, из дома. Все было сложено в большие коробки, обернутые в целлофан. Наверное, за мной наблюдали через камеру, потому что, как только я села на кровати, интерком сразу сказал:

– С добрым утром.

Бабушка умерла. Реймон умер. Мисс Фрасур, моя учительница английского, умерла. Это случилось четыре Рождества назад, но с тем же успехом это мог быть и повтор старой черно‑белой телепередачи, которую я смотрела сто лет назад.

В Сиротском приюте теряется ощущение времени. По документам, мне сейчас двадцать два года. Вполне взрослая девушка, мне уже можно пить пиво, а я целовалась всего один раз, с мертвым мальчиком.

Один, два, три дня – и жизнь закончилась. Я даже не окончила школу.

Вирус Кигана первого типа может накапливаться в организме годами, а потом наступает такой момент, когда ты заражаешь другихлюдей. И не жди, что тебе предоставят адвоката. Или омбудсмена. Или специалиста, который бы изучил твое дело и

признал, что ты остро нуждаешься в моральной поддержке. Все кончается здесь, на Колумбия‑Айленд, где тебя поселяют в приличную комнату, как в хорошей гостинице, скажем в «Рамаде» или «Шератоне», но уже до конца жизни. Та же самая комната. С тем же самым видом. Та же самая ванная. Еда прямо в номер. Кабельное телевидение. Коричневое покрывало. Две подушки. Одно кресло с откидной спинкой.

Эти люди, запертые здесь навсегда, они ни в чем не виноваты. Если они и сделали что‑то не так, то только одно. Сели рядом не с тем человеком в самолете. Долго ехали в лифте с кем‑то, с кем не обмолвились ни единым словом – а потом просто не умерли. Существует немало способов, как провести жизнь взаперти. Здесь, на маленьком острове посреди Пьюджет‑Саунд, штат Вашингтон, в военно‑морском госпитале Колумбия‑Айленд.

Большинство обитателей Приюта, они поступили сюда "в возрасте семнадцати‑восемнадцати лет. Здешний главврач, доктор Шумахер, говорит, что мы сами заразились еще в детстве, и долгие годы вирус никак себя не проявлял, а просто накапливался в организме. И как только его концентрация достигла некоей критической массы, люди, нас окружавшие, начали умирать.

Когда Центры контроля вирусных заболеваний фиксируют случаи множественных смертей, тебя вычисляют, упаковывают в трехслойный виниловьгй комбинезон и привозят на остров, где тебе предстоит оставаться до конца жизни.

У каждого обитателя Колумбия‑Айленд – своя собственная зараза, говорит Ширли. Уникальный убийственный вирус. Смертоносные паразиты или бактерии. Вот почему их всех держат в строгой изоляции. Чтобы они не поубивали друг друга.

И все‑таки, говорит Ширли, им обеспечивают все удобства. Зимой работает отопление. Летом – кондиционер. Их хорошо кормят, готовят специально для них. Рыба и овощи. Мороженое. «Клубные» сандвичи. Все, что позволяет бюджет.

В августе, в самую жаркую пору, говорит Ширли, она уже страшно довольна, что работает здесь – из‑за одного только кондиционера.

Ширли называет всех обитателей Приюта «дойными коровами крови». В комнате каждого пациента из стены под зеркалом торчат две длинные резиновые руки – две перчатки из плотной пуленепробиваемой резины. Раз в два‑три дня за зеркалом зажигается свет, и становится видно, что там сидит лаборант, он или она сует руки в перчатки в стене и берет у тебя кровь для анализа; пробирка с кровью помещается в маленький переходный шлюз, и ее забирают туда, на ту сторону.

Когда зажигается свет, когда зеркало у тебя на стене превращается в смотровое окно, становится видно камеру, которая всегда на «посту». Всегда наблюдает. Записывает каждое твое движение.

Помимо прочего, в должностные обязанности Ширли входит выводить дойных коров на прогулку.

Раз в два‑три дня коровам разрешают надеть герметичные комбинезоны. Внутри этого комбинезона‑скафандра пахнет припудренным латексом. Срываешь цветок или ложишься на травку – и чувствуешь только латекс. Под закрытым наглухо капюшоном слышен лишь звук твоего собственного дыхания. Обитатели приюта кидают друг другу тарелку фрисби и всегда знают, сколько у них остается минут, пока Ширли не загонит их всех обратно. Они ни на миг не забывают о снайперах с винтовками, которые следят за ними на случай, если кто‑нибудь из обитателей Приюта бросится в воду и попытается совершить побег. В этом костюме‑скафандре с автономной системой подачи кислорода можно спокойно пройти по дну Пьюджет‑Саунд до самого Сиэтла. Наблюдая за тем, как у тебя над головой проплывают темно‑синие силуэты больших кораблей.

Если вам интересно, как я оттуда сбежала…

– После той долгой подводной прогулки, – говорит Мисс Апчхи, – у меня что‑то случилось с носовыми пазухами. – И она вытирает нос рукавом.

Там, на больничной лужайке на Колумбия‑Айленд, они кидают друг другу тарелку фрисби. В своих мешковатых синих комбинезонах они похожи на компанию плюшевых зверей. Все ярко‑синие, с головы до ног. Все обливаются потом под несколькими слоями латекса и прорезиненного нейлона. Бегают, ловят тарелку под прицелом снайперских винтовок. Звучит не особенно весело, но все равно хочется плакать, когда время прогулки кончается, и надо опять возвращаться к себе, в эту комнату, где тебе предстоит провести целую жизнь в одиночестве.

Среди обитателей Приюта есть молодая девчонка с зелеными глазами. И парень – с карими. Когда на всех надеты синие скафандры, видны только глаза. Этот парень с карими глазами, говорит Ширли, и есть тот самый новенький с вирусом Кигана первого типа.

Тот самый новенький с большим членом. Ширли видела. Через одностороннее зеркало.

Ширли говорит, что в следующий раз, когда я буду общаться с доктором Шумахером, мне стоит спросить у него насчет учреждения программы «разведения и размножения». Может, у нас с этим парнем родятся дети с иммунитетом к вирусу Кигана первого типа. Хотя существует опасность, что у нас с ним разные подвиды вируса, и мы просто убьем друг друга.

Или у нас родится здоровый ребенок… и мы убьем его своей заразой.

– Погоди, – говорит Ширли. – Не торопись. Не думай о детях. Не думай о смерти. – Она говорит, что сейчас самое главное – это моя дефлорация.

Мы, вдвоем с этим парнем, запертые в одной комнате. Оба – девственники. Видеокамера за зеркалом – наблюдает. Врачи надеются, что мы выродим панацею, которую правительство сможет запатентовать. Эти хитрые дяди из компании, производящей лекарственные препараты. И все же, если появится лекарство, это будет хорошо.

И секс. Секс – это тоже хорошо.

Ширли говорит, что неплохо было бы устроить танцы для обитателей Приюта, но вы только представьте себе эти синие мешковатые комбинезоны, которые жмутся друг к другу и покачиваются под музыку… не самое приятное зрелище.

Когда мы общаемся с доктором Шумахером, я говорю мало. Как это видится мне, у меня не так много воспоминаний, чтобы растрачивать их впустую. Мои самые лучшие воспоминания: как я спасаю планету от злобных пришельцев или убегаю на моторном катере от сексапильных русских шпионов. Но это не настоящие воспоминания. Это из фильмов. Я забываю о том, что девчонка, которая все это переживала, – актриса.

У меня в комнате висит плакат: «Занят делом = счастлив». Ширли говорит, что такой же плакат висит в комнате каждого из обитателей Приюта. Комнаты освещаются специальными лампами полного спектра, которые воспроизводят естественный солнечный свет, чтобы в коже вырабатывался витамин и чтобы у нас было бодрое настроение. Ширли говорит, что официально наши комнаты называются «номерами». Я, например, живу в «номере б‑В». По всем документам я прохожу как «пациент 6‑В».

Информация об обитателях Приюта, говорит Ширли, используется для целого ряда параллельных исследований. Например, как обеспечить нормальные условия существования людей в изолированных космических колониях.

Да, случается, что Ширли выдает очень полезные сведения. – Представь себе, – говорит Ширли, – что ты – космонавт, живущий в гостинице «Рамада» на планете, которая находится всего в шести милях к юго‑западу от Сиэтла.

Ширли, ее голос из интеркома по вечерам… она спросит меня об отце, о его гениальной задумке, из‑за которой я тут оказалась. Потом Ширли отпустит кнопку со своей стороны и будет ждать моего ответа.

Отец не учился в университете, но зато он умел делать деньги. Он знал ребят, которые дожидались, когда ты уедешь из дома на все выходные, а потом заявлялись к тебе во двор с целой бригадой рабочих и спиливали двухсотлетнее ореховое дерево. Обрубали все ветки, а ствол аккуратно распиливали на части. Прямо там, во дворе у тебя перед домом. Соседям они говорили, что их нанял ты. К тому времени, когда ты возвращался домой, твое дерево уже давно обреталось, срубленное, обработанное и высушенное, на какой‑нибудь фабрике за дюжину штатов отсюда.

Вполне может быть, что оно к тому времени уже превратилось в предмет мебели.

Это и есть та самая предприимчивость, которая до усрачки пугает людей с университетским дипломом.

У отца были карты. Карты с захороненными сокровищами, как он их называл.

Эти карты с сокровищами остались с 1930‑х годов, со времен Великой Депрессии. Была такая организация. Управление общественных работ. Они нанимали людей, чтобы те ездили по стране и вели перепись всех заброшенных кладбищ, во всех штатах. Во всех. Это было такое время, когда большинство этих маленьких кладбищ шли под снос или впадали в забвение под щебеночно‑асфальтовым покрытием. Эти старые кладбища пионеров – все, что еще оставалось от городов, исчезнувших с карт больше ста лет назад. Быстро выросшие города, стены которых давно раскрошились, а пыль унес ветер. Деревянные города, сгоревшие дотла во время лесного пожара. Поселения у исчерпанных золотых приисков. У закрытых железнодорожных веток. Их давно уже нет. Остались только кладбища: заросшие сорняками участки с опрокинутыми надгробиями. Папины карты с сокровищами – это были карты УОР с указаниями, где находится каждый такой участок, сколько там могил и какие надгробные камни.

Каждое лето, во время школьных каникул, мы с папой ездили по старым кладбищам, обозначенным на картах. В Вайоминг или Монтану, в пустыню или в горы, где исчез целый город. Скажем, Новый Киган, штат Монтана, от которого не осталось вообще ничего, кроме древних надгробий. А за эти надгробия магазины садовых товаров в больших городах давали хорошие деньги. В Сиэтле или Денвере. В Сан‑Франциско или Лос‑Анджелесе. За гранитных ангелов ручной работы. Или спящих собачек, или овечек из белого мрамора. Людям нравится украшать свои новенькие сады чем‑нибудь древним, замшелым, старинным. Чтобы всем сразу было понятно, что это не просто так милый садик. Чтобы показать всем и каждому, что тут живут люди с деньгами, и деньги были у них всегда.

Там, в Новом Кигане, не осталось ни одного надгробия, на котором можно было бы хоть что‑то прочесть.

– Крем для бритья, – объяснил мне папа. – Крем для бритья или мел. Идиоты. Кладбищенские уроды.

Он объяснил, что люди, которым нравится гулять по заброшенным кладбищам и читать надписи на памятниках – едва различимые надписи, стертые временем и кислотными дождями, – наносят на надгробие слой крема для бритья. Излишки крема «сбривают» картонкой, а в выгравированных знаках он остается. Белые буквы и цифры легко читать, их удобно фотографировать. Но вот в чем гадство: в креме для бритья содержится стеариновая кислота. Понятно, что никому не приходит в голову вымыть после себя испачканное надгробие. И кислота разъедает камень. Другие любители кладбищенской экзотики натирают надгробия мелом; при этом поблекшая эпитафия выделяется на белом фоне чуть более темным цветом. Меловая пыль, то есть раскрошенный гипс, забивается в невидимые трещинки в камне. И в следующий раз, когда идет дождь… гипсовая пыль намокает и разбухает, увеличиваясь в размерах в два раза. Точно так же, как древние египтяне расщепляли каменные блоки для пирамид при помощи деревянных клиньев, разбухшая меловая пыль медленно разрывает поверхность каменного надгробия.

Эти упоминания про стеариновую кислоту, гипс и египетские пирамиды, они доказывают, что мой папа был не идиот.

Он говорил мне, что все эти кладбищенские исследователи, исполненные самых благих намерений, в конце концов, уничтожили то, что, по их утверждениям, они так любили.

И все‑таки там мне было хорошо, в эти последние летние дни, вдвоем с папой, на том холме, где раньше был город под названием Новый Киган, штат Монтана. Жаркое солнце обжигало высохшую траву. В траве были ящерицы, такие коричневые. Которые, если поймать их за хвост, оставят хвост у тебя в руке.

Если бы мы смогли прочитать надписи на надгробиях, мы бы узнали, что почти все население города умерло в один месяц. Это была первая вспышка смертей того, что потом назовут вирусом Кигана. Вирусная опухоль мозга, которая вырастает буквально за несколько дней.

Папа продал целую партию ангелов и овечек магазину садовых товаров в Денвере. По дороге домой он уже жевал аспирин и едва удерживал руль нашего грузовичка. Папа и мама умерли в больнице еще до того, как приехала бабушка.

После этого все успокоилось на десять лет. До тех пор, пока в мозге мисс Фрасур не обнаружили опухоль размером с лимон. Пока вирус у меня в крови не достиг критической массы, и я не стала заразной.

В наше время меня не могут просто убить. И не знают, как вылечить. Все, что власти могут со мной сделать – изолировать в Приюте, в рамках мер по борьбе со стихийными бедствиями.

Этот новенький парень, который с большим членом… я знала, что он должен чувствовать. Потому что я чувствовала то же самое, когда меня привезли сюда. У него никого не осталось. Родные умерли. Друзья тоже умерли. Может быть, полшколы умерло – если он пользовался популярностью. Он целыми днями сидит один, у себя в комнате. Ему страшно. Но он все же надеется, что врачи найдут обещанное лекарство.

Я могла бы ему подсказать, что и как. Ввести в курс дела. Успокоить его. Помочь приспособиться к жизни в Сиротском приюте.

В тот последний хороший день моей жизни мы с папой доехали до Денвера, штат Колорадо, где он знал один магазинчик, торгующий всякими антикварными штуками для украшения сада. Чугунными оленями и бетонными птичьими купальнями, сплошь заросшими мхом. Почти все, что там продавалось, – это были краденые вещи. Хозяин магазина расплатился с отцом наличными и помог ему сгрузить ангелов с грузовичка. У хозяина был маленький сын, который вышел из дома и встал на дорожке, наблюдая за тем, как они разгружают машину.

Мы с Ширли общаемся по интеркому, и сейчас я нажму кнопку и спрошу про этого нового парня… у него, случайно, не рыжие волосы, такие кудрявые? А глаза – карие?

Он примерно моего возраста? Я спрошу: он откуда? Не из Денвера? И чем занимались его родители, которые умерли? Может быть, у них был магазин всяких старинных штуковин для сада?

 

23.

 

Призрачий огонек – наш единственный свет. Костер в непроглядной ночи. Наш последний шанс. Голая лампочка на столбе в центре сцены. Клапан сброса давления. Для безопасности. Чтобы старый театр с газовым освещением не взорвался. По старинной театральной традиции, ночью на сцене всегда оставляют свет – отпугивать привидений, чтобы никому из них не пришло в голову поселиться в здании.

Мы сидим вокруг этого огонька, те из нас, кто остался. Сидим на сцене, откуда видны золоченые контуры кресел в зале, медные ограждения, змеящиеся по переднему краю балконов, облака паутины, затянувшие мертвое небо электрической ночи.

В темных комнатах позади других комнат лежат мертвые Хваткий Сват и Недостающие Звено. В холле, отделанном в стиле итальянского ренессанса. В самом нижнем подвале гниют тела мистера Уиттиера и Товарища Злыдни, Леди Бомж и Герцога Вандальского. Мисс Америка и миссис Кларк – у себя в гримерках за сценой. Их клетки переваривают друг друга, превращаясь в желтую белковую жижу. В кишках и легких плодятся бактерии. Животы раздуваются.

То есть нас остается всего одиннадцать.

Мы сидим в круге света.

В нашем мире, где есть только люди и нет человечности.

Агент Краснобай потихоньку ходил по комнатам, добивая оставшиеся лапочки. Графиня Предвидящая и Директриса Отказ занимались тем же самым.

Каждый из нас был уверен, что он такой один. Каждому из нас хотелось, чтобы в нашем мире стало немножко темнее. Но только – немножко. Никто не знал, что та же самая мысль пришла в голову и другим тоже. Жертвы собственной низкой сопротивляемости к скуке. Жертвы самих себя. Может быть, это все из‑за голода. Может быть, это своеобразная форма голодного бреда. Но вот все, что осталось.

Последняя лампочка. Призрачий огонек.

Этот свет не дает тепла, и мы сидим, все укутанные в пальто и бушлаты, в шубы и махровые халаты. Шеи гнутся под тяжестью париков, громоздящихся друг на друга, и шляп с полями, которые еле проходят в дверь. Мы ждем. Мы готовы.

Когда распахнется входная дверь, мы все сделаемся знаменитыми. Когда провернется замок, и дверь откроется с натужным скрипом, а потом кто‑то защелкает выключателем, пытаясь зажечь свет, у нас уже будет готова история на продажу. Наши скулы узников лагеря смерти будут готовы для съемки крупным планом.

Мы расскажем, как мистер Уиттиер и миссис Кларк заманили нас сюда обманом. Они заперли нас в этом здании и держали в заложниках. Они нас запугивали, заставляли писать. Книги, стихи и сценарии. А когда мы не стали писать, они принялись нас истязать. Они морили нас голодом.

Мы сидим скрестив ноги, на дощатой сцене, и даже не можем пошевелиться под слоями бархата и простеганного твида, которые не дают нам замерзнуть. Все силы уходят на то, чтобы повторять нашу историю друг другу: как миссис Кларк выдрала из Мисс Америки ее нерожденного ребенка и сварила его на глазах умирающей матери. Как мистер Уиттиер повалил Хваткого Свата на пол и отрубил ему пенис. А потом мистер Уиттиер зарезал миссис Кларк и так обожрался ее ногой, что у него разорвало живот. Мы тренируемся. Учимся произносить без запинки «перитонит». Мы бормочем себе под нос: паховая грыжа. И еще: тюрнировка моркови.

Вот так оба злодея отдали концы, бросив нас умирать от голода.

Карандаш Святого Без‑Кишок оставил немало отметин на стене. Эти резкие черточки на стене – его единственный шедевр. Домовладелец, сотрудник риэлторской фирмы, кто‑нибудь должен прийти и проверить, что тут происходит. Может быть, кто‑то из службы энергоснабжения придет отключить электричество за неуплату.

В тишине даже щелчок выключателя прозвучит, словно выстрел.

Тихий щелчок заставляет нас всех обернуться. Скрежет металла о металл – мы все оборачиваемся на звук. Туда, в направлении кулис. В направлении боковой двери.

Пронзительный скрип, и темнота как будто взрывается. При таком ярком свете, после того, как мы столько времени провели в темноте, мы вообще не различаем цветов. Только черный и белый. Только сияющие силуэты, на которые приходится жмуриться.

Такой ослепительно яркий свет, гораздо ярче любой лампочки.

Свет режет глаза.

Это не боковая дверь. Свет, изливающийся на сцену – как плотный луч восходящего солнца, откуда‑то сверху. И мы жмуримся, и закрываем глаза руками, чтобы спастись от этого луча. Этот новый день, он такой солнечный, такой светлый, что наши длинные тени ложатся на сцену у нас за спиной. Тени горбятся и сжимаются поверх бурых засохших подтеков воды на старом киноэкране.

Там, на экране, видны силуэты наших накренившихся париков. Наши тела кажутся такими угловатыми и худосочными, что Товарищ Злыдня сказала бы про нас, что мы можем носить что угодно.

Это кинопроектор без пленки, его лампа светит на нас. Огромный прожектор. Яркий, как луч маяка. Это солнце сияет почти из полуночи, на задней стене кинозала.

–И все же никто из нас не в состоянии встать на ноги. Остается лишь пригибать головы и отводить глаза.

Свет кинопроектора такой яркий, что кажется, будто призрачий огонек перегорел. Сделался бледным, как свечка на день рожденьевском торте в ясный солнечный день.

– Опять наш призрак, – говорит Обмороженная Баронесса. Двухголовый ребенок Святого Без‑Кишок. Старик‑антиквар Графини Предвидящей.

Частный детектив Агента Краснобая, отравленный газом и забитый молотком.

Мисс Апчхи зевает и говорит:

– Тоже хорошая сцена для нашей истории. Как попкорн. Как печка, которую опять починили. Как наша одежда, которую постирали и высушили. Всякое сверхъестественное явление, всякое чудо – это просто еще один спецэффект.

Святой Без‑Кишок говорит, повернувшись к Матери‑Природе:

– Слушай, раз мы с тобой все‑таки любовный сюжет… может, заделаешь мне ноги?

Агент Краснобай говорит:

– Когда мы выйдем отсюда, я заторчу на месяц, не меньше… Преподобный Безбожник говорит:

– А я сожгу всякую церковь, которая мне попадется… Каждый из нас, просто ком тканей, волос и меха. Директриса Отказ говорит:

– Я поставлю Коре Рейнольдс надгробие… Слова отражаются эхом от стен, с той стороны слепящего света, на который так больно смотреть. Далекие отзвуки:

–…надгробие… надгробие…

Каждому хочется, чтобы последнее слово осталось за ним. Граф Клеветник чуть обматывает кассету и проигрывает слова: «Надгробие… надгробие…». И эхо, записанное на пленке, вновь отражается эхом. Эхо эха от эха.

Эхо носится по пространству, пока голос издалека, с той стороны горящего солнца, не произносит:

– Вы играете перед пустым залом.

Это голос с того света. То же самое, как в нашей истории о том, как Товарищ Злыдня восстала из мертвых, и спустилась по лестнице в холл, и потребовала кусок своей собственной татуировки. В слепящем свете никто не видит, как наш призрак идет по центральному проходу. Никто не слышит, как он идет к сцене по черной ковровой дорожке. Никто не может понять, что именно движется к нам в этом ярком сиянии, пока тот же голос не повторяет:

– Вы играете перед пустым залом.

Это наш старый подросток, трясущийся мистер Уиттиер. Наш умирающий панк‑скейтбордист. Наш маленький дьявол в старческих пятнах.

Он идет. Труп в теннисных туфлях. На сморщенной шее лежит петля – дужка наушников плеера.

– Вы послушайте сами себя, – говорит он, качая головой. Те немногие волосы, которые еще остались, болтаются из стороны в сторону. Он говорит: – Чем вы тут занимаетесь? Только и делаете, что рассказываете друг другу свои истории. Превращаете прошлое в рассказ, чтобы доказать всем свою правоту.

Сестра Виджиланте назвала бы это нашей культурой вины.

Ничто не меняется, говорит он. Еще одна группа, которая была тут до нас, у них все закончилось тем же самым. Люди буквально влюбляются в свою боль, они просто не в состоянии ее бросить. Как и истории, которые они рассказывают. Мы сами себя загоняем в ловушку.

Есть истории, которые быстро изнашиваются, если их часто рассказывать. А есть истории… и мистер Уиттиер указывает на нас, ходячих скелетов.

– Когда мы рассказываем историю о чем‑то, что с нами случилось, для нас это способ переварить случившееся, – говорит мистер Уиттиер. – Способ переварить нашу жизнь. Наши переживания.

Так говорит мистер Уиттиер. Мальчик, который умирает от старости.

Для призрака он выглядит очень даже неплохо. Жидкие волосы на черепушке причесаны. Галстук аккуратно завязан. Ногти чистые, дрожащие белые полумесяцы. Он весь такой взрослый, такой солидный.

– Вы перевариваете и усваиваете свою жизнь, обращая ее в истории, – говорит он ‑Точно так же, как этот театр, похоже, переваривает людей. – Он указывает на пятно на ковре, темное, липкое, заплесневелое пятно с руками и ногами.

Есть события, которые вы не можете переварить, – и они вас отравляют. Самое дурное, что было в жизни, то, о чем никогда никому не расскажешь – эти мгновения, они как порча. Гниль, разлагающая вас изнутри. И вы так и будете гнить, до конца. Пока не превратитесь во влажную тень Кассандры на земле. Утопленные в своей собственной желтой белковой слизи.

Но истории, которые вы можете переварить, которые вы можете рассказать… вы в состоянии взять под контроль эти мгновения из прошлого. Придать им форму, тщательно их обработать. Одолеть их, создать шедевр. И употребить их с пользой для себя.

Эти истории так же важны, как пища.

Эти истории можно использовать для того, чтобы рассмешить других. Или заставить их плакать. Или вызвать у них тошноту. Или же напугать. Сделать так, чтобы люди почувствовали то же самое, что и вы. Истощить эти мгновения из прошлого – и для других, и для себя. Пока эти мгновения не умрут. Употребленные. Переваренные. Усвоенные.

Это – наш способ сожрать все дерьмо, что случается в жизни.

Так говорит мистер Уиттиер.

Глядя на мистера Уиттиера, Графиня Предвидящая говорит:

– Сатана.

Слово тихонько шипит, как змея.

С уст Сестры Виджиланте, сжимающей Библию, срывается:

– Дьявол…

И мистер Уиттиер только вздыхает и говорит:

– Как же мы любим, когда у нас есть злодеи‑враги… – На, держи, – говорит Повар Убийца и бросает нож. Нож с грохотом пролетает чере