4 мая 1771 г. Как счастлив я, что уехал! Бесценный друг, что такое сердцечеловеческое? Я так люблю тебя, мы были неразлучны, а теперь расстались, и ярадуюсь! Я знаю, ты простишь мне это. Ведь все прочие мои привязанностисловно нарочно были созданы для того, чтобы растревожить мне душу. БедняжкаЛеонора! И все-таки я тут ни при чем! Моя ли вина, что страсть росла всердце бедной девушки, пока меня развлекали своенравные прелести еесестрицы! И все же - совсем ли я тут неповинен? Разве не давал я пищи ееувлечению? Разве не были мне приятны столь искренние выражения чувств, надкоторыми мы частенько смеялись, хотя ничего смешного в них не было, развея... Ах, да смеет ли человек судить себя! Но я постараюсь исправиться,обещаю тебе, милый мой друг, что постараюсь, и не буду, по своемуобыкновению, терзать себя из-за всякой мелкой неприятности, какуюпреподносит нам судьба; я буду наслаждаться настоящим, а прошлое пустьостанется прошлым. Конечно же, ты прав, мой милый, люди, - кто их знает,почему они так созданы, - люди страдали бы гораздо меньше, если бы неразвивали в себе так усердно силу воображения, не припоминали бы без концапрошедшие неприятности, а жили бы безобидным настоящим. Не откажи в любезности сообщить моей матери, что я добросовестноисполнил ее поручение и вскоре напишу ей об этом. Я побывал у тетки, и онаоказалась вовсе не такой мегерой, какой ее у нас изображают. Этожизнерадостная женщина сангвинического нрава и добрейшей души. Я изложил ейобиды матушки по поводу задержки причитающейся нам доли наследства; теткапривела мне свои основания и доводы и назвала условия, на которых согласнавыдать все и даже больше того, на что мы притязаем. Впрочем, я не хочусейчас распространяться об этом; скажи матушке, что все уладится. Я же,милый мой, лишний раз убедился на этом пустячном деле, что недомолвки изакоренелые предубеждения больше вносят в мир смуты, чем коварство и злоба.Во всяком случае, последние встречаются гораздо реже. А вообще живется мне здесь отлично. Одиночество - превосходноелекарство для моей души в этом райском краю, и юная пора года щедросогревает мое сердце, которому часто бывает холодно в нашем мире. Каждоедерево, каждый куст распускаются пышным цветом, и хочется быть майскимжуком, чтобы плавать в море благоуханий и насыщаться ими. Город сам по себе мало привлекателен, зато природа повсюду вокругнесказанно прекрасна. Это побудило покойного графа фон М. разбить сад наодном из холмов, расположенных в живописном беспорядке и образующихпрелестные долины. Сад совсем простой, и с первых же шагов видно, чтопланировал его не ученый садовод, а человек чувствительный, искавший длясебя радостей уединения. Не раз уже оплакивал я усопшего, сидя в обветшалойбеседке, - его, а теперь и моем любимом уголке. Скоро я стану полнымхозяином этого сада; садовник успел за несколько дней привязаться ко мне, ижалеть ему об этом не придется. 10 мая Душа моя озарена неземной радостью, как эти чудесные весенние утра,которыми я наслаждаюсь от всего сердца. Я совсем один и блаженствую вздешнем краю, словно созданном для таких, как я. Я так счастлив, мой друг,так упоен ощущением покоя, что искусство мое страдает от этого. Ни одногоштриха не мог бы я сделать, а никогда не был таким большим художником, как вэти минуты. Когда от милой моей долины поднимается пар и полдневное солнцестоит над непроницаемой чащей темного леса и лишь редкий луч проскальзываетв его святая святых, а я лежу в высокой траве у быстрого ручья и, прильнув кземле, вижу тысячи всевозможных былинок и чувствую, как близок моему сердцукрошечный мирок, что снует между стебельками, наблюдаю эти неисчислимые,непостижимые разновидности червяков и мошек и чувствую близость всемогущего,создавшего нас по своему подобию, веяние вселюбящего, судившего нам парить ввечном блаженстве, когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надомной запечатлены в моей душе, точно образ возлюбленной, - тогда, дорогойдруг, меня часто томит мысль: "Ах! Как бы выразить, как бы вдохнуть врисунок то, что так полно, так трепетно живет во мне, запечатлеть отражениемоей души, как душа моя - отражение предвечного бога!" Друг мой... Но нет!Мне не под силу это, меня подавляет величие этих явлений. 12 мая Не знаю, то ли обманчивые духи населяют эти места, то ли моесобственное пылкое воображение все кругом превращает в рай. Сейчас же загородком находится источник, и к этому источнику я прикован волшебнымичарами, как Мелузина и ее сестры. Спустившись с пригорка, попадаешь прямо кглубокой пещере, куда ведет двадцать ступенек, и там внизу из мраморнойскалы бьет прозрачный ключ. Наверху низенькая ограда, замыкающая водоем,кругом роща высоких деревьев, прохладный, тенистый полумрак - во всем этоместь что-то влекущее и таинственное. Каждый день я просиживаю там не меньшечаса. И городские девушки приходят туда за водой - простое и нужное дело,царские дочери не гнушались им в старину. Сидя там, я живо представляю себе патриархальную жизнь: я словно воочиювижу, как все они, наши праотцы, встречали и сватали себе жен у колодца икак вокруг источников и колодцев витали благодетельные духи. Лишь тот непоймет меня, кому не случалось после утомительной прогулки в жаркий летнийдень насладиться прохладой источника! 13 мая Ты спрашиваешь, прислать ли мне мои книги. Милый друг, ради бога,избавь меня от них! Я не хочу больше, чтобы меня направляли, ободряли,воодушевляли, сердце мое достаточно волнуется само по себе: мне нужнаколыбельная песня, а такой, как мой Гомер, второй не найти. Часто стараюсь яубаюкать свою мятежную кровь; недаром ты не встречал ничего переменчивей,непостоянней моего сердца! Милый друг, тебя ли мне убеждать в этом, когдатебе столько раз приходилось терпеть переходы моего настроения от уныния кнеобузданным мечтаниям, от нежной грусти к пагубной пылкости! Потому-то я илелею свое бедное сердечко, как больное дитя, ему ни в чем нет отказа. Неразглашай этого! Найдутся люди, которые поставят мне это в укор. 15 мая Простые люди нашего городка уже знают и любят меня, в особенности дети.Я сделал печальное открытие. Вначале, когда я подходил к ним и приветливорасспрашивал о том о сем, многие думали, будто я хочу посмеяться над ними, идовольно грубо отмахивались от меня. Но я не унывал, только еще живеечувствовал, как справедливо одно давнее мое наблюдение: люди с определеннымположением в свете всегда будут чуждаться простонародья, словно боясьунизить себя близостью к нему; а еще встречаются такие легкомысленные и злыеозорники, которые для вида снисходят до бедного люда, чтобы только сильнеечваниться перед ним. Я отлично знаю, что мы неравны и не можем быть равными; однако яутверждаю, что тот, кто считает нужным сторониться так называемой черни изстраха уронить свое достоинство, заслуживает не меньшей хулы, чем трус,который прячется от врага, боясь потерпеть поражение. Недавно пришел я к источнику и увидел, как молоденькая служанкапоставила полный кувшин на нижнюю ступеньку, а сама оглядывалась, не идет ликакая-нибудь подружка, чтобы помочь ей поднять кувшин на голову. Я спустилсявниз и посмотрел на нее. - Помочь вам, девушка? - спросил я. Она вся так и зарделась. - Что вы, сударь! - возразила она. - Не церемоньтесь! Она поправила кружок на голове, и я помог ей. Она поблагодарила и пошлавверх по лестнице. 17 мая Я завел немало знакомств, но общества по себе еще не нашел. Сам непонимаю, что во мне привлекательного для людей: очень многим я нравлюсь,многим становлюсь дорог, и мне бывает жалко, когда наши пути расходятся.Если ты спросишь, каковы здесь люди, мне придется ответить: "Как везде!"Удел рода человеческого повсюду один! В большинстве своем люди трудятся поцелым дням, лишь бы прожить, а если остается у них немножко свободы, они дотого пугаются ее, что ищут, каким бы способом от нее избавиться. Вот оно -назначение человека! Однако народ здесь очень славный: мне крайне полезно забыться иногда,вместе с другими насладиться радостями, отпущенными людям, просто ичистосердечно пошутить за обильно уставленным столом, кстати устроитькатанье, танцы и тому подобное; только не надо при этом вспоминать, что вомне таятся другие, без пользы" отмирающие, силы, которые я принуждентщательно скрывать. Увы, как больно сжимается от этого сердце! Но чтоподелаешь! Быть непонятым - наша доля. Ах, почему не стало подруги моей юности! Почему мне было суждено узнатьее! Я мог бы сказать: "Глупец! Ты стремишься к тому, чего не сыщешь наземле!" Но ведь у меня была же она, ведь чувствовал я, какое у нее сердце,какая большая душа; с ней я и сам казался себе больше, чем был, потому чтобыл всем тем, чем мог быть. Боже правый! Все силы моей души были в действии,и перед ней, перед моей подругой, полностью раскрывал я чудесную способностьсвоего сердца приобщаться природе. Наши встречи порождали непрерывный обментончайшими ощущениями, острейшими мыслями, да такими, что любые их оттенки,любые шутки носили печать гениальности. А теперь! Увы, она была старше менягодами и раньше сошла в могилу. Никогда мне не забыть ее, не забыть еесветлого ума и ангельского всепрощения! На днях я встретился с некиим Ф., общительным молодым человекомудивительно приятной наружности. Он только что вышел из университета, и хотьне считает себя мудрецом, однако думает, что знает больше других. Правда, повсему видно, что учился он прилежно: так или иначе, образование у негопорядочное. Прослышав, что я много рисую и владею греческим языком (дванеобычных явления в здешних местах), он поспешил мне отрекомендоваться ищегольнул множеством познаний от Батте до Вуда, от Пиля до Винкельмана иуверил меня, что прочел из Зульцеровой "Теории" всю первую часть до конца ичто у него есть рукопись Гайне об изучении античности. Я все это принял наверу. Познакомился я еще с одним превосходным, простым и сердечным человеком,княжеским амтманом. Говорят, душа радуется, когда видишь его вместе сдетьми, а у него их девять; особенно превозносят его старшую дочь. Онпригласил меня, и я вскорости побываю у него. Живет он на расстоянииполутора часов отсюда в княжеском охотничьем доме, куда получил разрешениепереселиться после смерти жены, потому что ему слишком тяжело былооставаться в: городе на казенной квартире. Кроме того, мне повстречалось несколько оригинальничающих глупцов, вкоторых все невыносимо, а несносней всего их дружеские излияния. Прощай! Письмо тебе понравится своим чисто повествовательнымхарактером. 22 мая Многим уже казалось, что человеческая жизнь - только сон, меня тоже непокидает это чувство. Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какимитесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека,когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей,в свою очередь имеющих только одну цель - продлить наше жалкоесуществование, а успокоенность в иных научных вопросах - всего лишьбессильное смирение фантазеров, которые расписывают стены своей темницыяркими фигурами и привлекательными видами. Я ухожу в себя и открываю целыймир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых,полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, и я живу, точново сне улыбаясь миру. Все ученейшие школьные и домашние учителя согласны в том, что дети незнают, почему они хотят чего-нибудь; но что взрослые не лучше детей ощупьюбродят по земле и тоже не знают, откуда пришли и куда идут, точно так же невидят в своих поступках определенной цели, и что ими так же управляют припомощи печенья, пирожного и розог, - с этим никто не хочет согласиться, а помоему разумению, это вполне очевидно. Спешу признаться тебе, помня твои взгляды, что почитаю счастливцамитех, кто живет не задумываясь, подобно детям, нянчится со своей куклой,одевает и раздевает ее и умильно ходит вокруг шкафа, куда мама заперлапирожное, а когда доберется до сладенького, то уплетает его за обе щеки икричит: "Еще!" Счастливые создания! Хорошо живется и тем, кто дает пышныеназвания своим ничтожным занятиям и даже своим страстишкам и преподносит ихроду человеческому как грандиозные подвиги во имя его пользы и процветания. Благо тому, кто может быть таким! Но если кто в смирении своемпонимает, какая всему этому цена, кто видит, как прилежно всякийблагополучный мещанин подстригает свой садик под рай и как терпеливо даженесчастливец, сгибаясь под бременем, плетется своим путем и все одинаковожаждут хоть на минуту дольше видеть свет нашего солнца, - кто все этопонимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, чтоон человек. И еще тем, что, при всей своей беспомощности, в душе он хранитсладостное чувство свободы и сознание, что может вырваться из этой темницы,когда пожелает. 26 мая Ты издавна знаешь мою привычку приживаться где-нибудь, находить себеприют в укромном уголке и располагаться там, довольствуясь малым. Я и здесьоблюбовал себе такое местечко. Приблизительно в часе пути от города находится деревушка, называемаяВальхейм {Пусть читатель не трудится отыскивать названные здесь места; нампришлось изменить стоявшие в оригинале подлинные названия. (Прим. автора.)}.Она очень живописно раскинулась по склону холма, и когда идешь к деревнеповерху, пешеходной тропой, перед глазами открывается вид на всю долину.Старуха, хозяйка харчевни, услужливая и расторопная, несмотря на годы,подает вино, пиво, кофе; а что приятнее всего - две липы своими раскидистымиветвями целиком укрывают небольшую церковную площадь, окруженную со всехсторон крестьянскими домишками, овинами и дворами. Уютнее, укромнее я редковстречал местечко: мне выносят столик и стул из харчевни, и я посиживаю там,попиваю кофе и читаю Гомера. Первый раз, когда я в ясный полдень случайно очутился под липами,площадь была совсем пустынна. Все работали в поле, только мальчуган летчетырех сидел на земле и обеими ручонками прижимал к груди другого,полугодовалого ребенка, сидевшего у него на коленях, так что старший какбудто служил малышу креслом, и хотя черные глазенки его очень задорнопоблескивали по сторонам, сидел он не шевелясь. Меня позабавило это зрелище: я уселся на плуг, напротив них, и свеличайшим удовольствием запечатлел эту трогательную сценку. Пририсовал ещеближний плетень, ворота сарая, несколько сломанных колес, все, как оно былорасположено на самом деле, и, проработав час, увидел, что у меня получилсястройный и очень интересный рисунок, к которому я не добавил от себя ровноничего. Это укрепило меня в намерении впредь ни в чем не отступать отприроды. Она одна неисчерпаемо богата, она одна совершенствует большогохудожника. Много можно сказать в пользу установленных правил, примерно тоже, что говорят в похвалу общественному порядку. Человек, воспитанный направилах, никогда не создаст ничего безвкусного и негодного, как человек,следующий законам и порядкам общежития, никогда не будет несносным соседомили отпетым злодеем. Зато, что бы мне ни говорили, всякие правила убиваютощущение природы и способность правдиво изображать ее! Ты скажешь: "Этослишком резко! Строгие правила только обуздывают, подрезают буйные побеги ит. д.". Привести тебе сравнение, дорогой друг? Тут дело обстоит так же, как слюбовью. Представь себе юношу, который всем сердцем привязан к девушке,проводит подле нее целые дни, растрачивает все силы, все состояние, чтобыкаждый миг доказывать ей, как он беззаветно ей предан. И вдруг являетсянекий филистер, чиновник, занимающий видную должность, и говоритвлюбленному: "Милый юноша! Любить свойственно человеку, но надо любитьпо-человечески! Умейте распределять свое время: положенные часы посвящайтеработе, а часы досуга-любимой девушке. Сосчитайте свое состояние, и на то,что останется от насущных нужд, вам не возбраняется делать ей подарки,только не часто, а так, скажем, ко дню рождения, к именинам и т. д.". Еслиюноша послушается, из него выйдет дельный молодой человек, и я первыйпорекомендую всякому государю назначить его в коллегию, но тогда любви егопридет конец, а если он художник, то конец и его искусству. Друзья мои!Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводнымпотоком, потрясая ваши смущенные, души? Милые мои друзья, да потому, что пообоим берегам проживают рассудительные господа, чьи беседки, огороды иклумбы с тюльпанами смыло бы без следа, а посему они ухитряютсязаблаговременно предотвращать опасность с помощью отводных каналов и запруд. 27 мая Я вижу, что увлекся сравнениями, ударился в декламацию и забыл тебедосказать, что сталось дальше с ребятишками. Часа два просидел я на плуге,погрузившись в творческие раздумья, весьма бессвязно изложенные во вчерашнеммоем письме. Вдруг в сумерки появляется молодая женщина с корзиной на руке,спешит к детям, которые за все время не шелохнулись, и уже издали кричит:"Молодец, Филипс!" Мне она пожелала доброго вечера, я поблагодарил,поднялся, подошел ближе и спросил, ее ли это дети. Она ответилаутвердительно, дала старшему кусок сдобной булки, а малыша взяла на руки ирасцеловала с материнской нежностью. "Я велела Филипсу подержать малыша, асама пошла со старшим в город купить белого хлеба, сахара и глиняную мискудля каши. (Все это виднелось в корзинке, с которой упала крышка.) Мне надосварить Гансу (так звали маленького) супчик на ужин; а старший мой,баловник, поспорил вчера с Филипсом из-за поскребышков каши и разбил миску".Я спросил, где же старший, и не успела она ответить, что он гоняет на лугугусей, как он прибежал вприпрыжку и принес брату ореховый прутик. Япродолжал расспрашивать женщину и узнал, что она дочь учителя и что муж ееотправился в Швейцарию получать наследство после умершего родственника. "Егохотели обойти, - пояснила она, - даже на письма ему не отвечали, так уж онпоехал сам. Только бы с ним не приключилось беды! Что-то ничего о нем неслышно". Я едва отделался от нее, дал каждому из мальчуганов по крейцеру,еще один крейцер дал матери, чтобы она из города принесла маленькому булку ксупу, и на этом мы расстались. Верь мне, бесценный друг, когда чувства мои рвутся наружу, лучше всегоих волнение смиряет пример такого существа, которое покорно бредет потесному кругу своего бытия, перебивается со дня на день, смотрит, как падаютлистья, и видит в этом только одно - что скоро наступит зима. С того дня я стал часто бывать в деревушке. Дети совсем ко мнепривыкли; когда я пью кофе, им достается сахар, за ужином я уделяю им хлебас маслом и простокваши. В воскресенье они обязательно получают по крейцеру,а если меня нет после обедни, хозяйке харчевни раз навсегда приказано даватьим монетки. Дети доверчиво рассказывают мне всякую всячину. Особенно жезабавляет меня в них игра страстей, простодушное упорство желаний, когда кним присоединяются другие деревенские ребятишки. Немало труда стоило мнеубедить их мать, что они не беспокоят меня. 30 мая Все, что я недавно говорил о живописи, можно, без сомнения, отнести и кпоэзии; тут важно познать совершенное и найти в себе смелость выразить егословами - этим немногим сказано многое. Сегодня я наблюдал сцену, которуюнадо просто описать, чтобы получилась чудеснейшая в мире идиллия. Ах, при чем тут поэзия, сцена, идиллия? Неужели нельзя без ярлыковприобщаться к явлениям природы? Если ты после такого предисловия ждешь чего-то возвышенного,изысканного, то опять жестоко обманешься; такое сильное впечатление произвелна меня всего лишь крестьянский парень. Я, как всегда, буду плохорассказывать, а ты, как всегда, найдешь, что я увлекаюсь. Родина этих чудес- снова Вальхейм, все тот же Вальхейм. Целое общество собралось пить кофе под липами. Мне оно было не по душе,и я, выставив благовидный предлог, устранился от него. Крестьянский пареньвышел из ближнего дома и стал починять тот самый плуг, который я срисовал наднях. Юноша понравился мне с виду, и я заговорил с ним, расспросил об егожизни; вскоре мы познакомились и, как всегда выходит у меня с такого родалюдьми, даже подружились. Он рассказал мне, что служит в работниках у однойвдовы и она очень хорошо с ним обращается. Он так много говорил о ней и дотого ее расхваливал, что я сразу понял - он предан ей телом и душой. По егословам, она женщина уже немолодая, первый муж дурно обращался с ней, и онане хочет больше выходить замуж; из рассказа его совершенно ясно было, чтокраше ее, милее для него нет никого на свете, что он только и мечтает статьее избранником и заставить ее позабыть провинности первого мужа, но мнепришлось бы повторить все слово в слово, чтобы дать тебе представление очистоте чувства, о любви и преданности этого человека. Мало того, мне нуженбыл бы дар величайшего поэта, чтобы охватить и выразительность его жестов, извучность голоса, и затаенный огонь во взорах. Нет, никакими словами неописать той нежности, которой дышало все его существо: что бы я ни сказал,все выйдет грубо и нескладно. Особенно умилила меня в нем боязнь, что яневерно истолкую их отношения и усомнюсь в ее благонравии. Только в тайникахсвоей души могу я вновь прочувствовать, как трогательно он говорил о ееосанке, о ее теле, лишенном юной прелести, но властно влекущем ипленительном для него. В жизни своей не видел я, да и не воображал себенеотступного желания, пламенного страстного влечения в такой нетронутойчистоте. Не сердись, если я признаюсь тебе, что воспоминание о такой искренностии непосредственности чувств потрясает меня до глубины души и образ этойверной и нежной любви повсюду преследует меня и сам я словно воспламенен ею,томлюсь и горю. Постараюсь поскорей увидеть эту женщину, впрочем, если подумать,пожалуй, лучше воздержаться от этого. Лучше видеть ее глазами влюбленного;быть может, собственным моим глазам она предстанет совсем иной, чем рисуетсямне сейчас, а зачем портить прекрасное видение? 16 июня Почему я не пишу тебе, спрашиваешь ты, а еще слывешь ученым. Мог бы самдогадаться, что я вполне здоров и даже... словом, я свел знакомство, котороеживо затронуло мое сердце... Боюсь сказать, но, кажется, я... Не знаю, удастся ли мне описать по порядку, каким образом япознакомился с одним из прелестнейших в мире созданий. Я счастлив и доволен,а значит, не гожусь в трезвые повествователи. Это ангел! Фи, что я! Так каждый говорит про свою милую. И все же я нев состоянии выразить, какое она совершенство и в чем ее совершенство; корочеговоря, она полонила мою душу. Какое сочетание простосердечия и ума, доброты и твердости, душевногоспокойствия и живости деятельной натуры! Все эти слова только пошлый вздор,пустая отвлеченная болтовня, не отражающая ни единой черточки ее существа. Вдругой раз... нет, не в другой, а сейчас, сию минуту расскажу я тебе все!Если не сейчас, я не соберусь никогда. Между нами говоря, у меня уже трираза было поползновение отложить перо, оседлать лошадь и поехать туда. Я сутра дал себе слово остаться дома, а сам каждую минуту подхожу к окну исмотрю, долго ли до вечера... Я не мог совладать с собой, не удержался и поехал к ней. Теперь явозвратился, буду ужинать хлебом с маслом и писать тебе, Вильгельм. Что занаслаждение для меня видеть ее в кругу восьмерых милых резвых ребятишек, еебратьев и сестер! Если я буду продолжать в том же роде, ты до конца не поймешь ничего.Слушай же! Сделаю над собой усилие и расскажу все в мельчайших подробностях. Я писал тебе недавно, что познакомился с амтманом С. и он пригласилменя посетить его уединенную обитель, или, вернее, его маленькое царство. Япренебрег этим приглашением и, вероятно, так и не побывал бы у него, если быслучайно не обнаружил сокровища, спрятанного в этом укромном уголке. Наша молодежь затеяла устроить загородный бал, в котором я охотнопринял участие. Я предложил себя в кавалеры одной славной, миловидной, но,впрочем, бесцветной девушке, и было решено, что я заеду в карете за моейдамой и ее кузиной, что по дороге мы захватим Шарлотту С. и вместеотправимся на праздник. "Сейчас вы увидите красавицу", - сказала мояспутница, когда мы широкой лесной просекой подъезжали к охотничьему дому."Только смотрите не влюбитесь!" - подхватила кузина. "А почему?" - спросиля. "Она уже просватана за очень хорошего человека, - отвечала та, - онсейчас в отсутствии, поехал приводить в порядок свои дела после смерти отцаи устраиваться на солидную должность". Эти сведения произвели на меня маловпечатления. Солнце еще не скрылось за горной грядой, когда мы подъехали к воротам.Было очень душно, и дамы беспокоились, не соберется ли гроза, потому чтокругом на горизонте стягивались иссера-белые пухлые облака. Я успокоил ихстрах мнимонаучными доводами, хотя и сам начал побаиваться, что наш праздникне обойдется без помехи. Я вышел из кареты, и служанка, отворившая ворота,попросила обождать минутку: мамзель Лотхен сейчас будет готова. Я вошел водвор, в глубине которого высилось красивое здание, поднялся на крыльцо, и,когда переступил порог входной двери, передо мной предстало самое прелестноезрелище, какое мне случалось видеть. В прихожей шестеро детей от одиннадцатидо двух лет окружили стройную, среднего роста девушку в простеньком беломплатье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала в руках каравайчерного хлеба, отрезала окружавшим ее малышам по куску, сообразно их годам иаппетиту, и ласково оделяла каждого, и каждый протягивал ручонку ивыкрикивал "спасибо" задолго до того, как хлеб был отрезан, а потом однивесело, вприпрыжку убегали со своим ужином, другие же, те, что посмирнее,тихонько шли к воротам посмотреть на чужих людей и на карету, в которойуедет их Лотхен. "Простите, что я затруднила вас и заставила дам дожидаться,- сказала она. - Я занялась одеванием и распоряжениями по дому на времямоего отсутствия и забыла накормить детишек, а они желают получить ужинтолько из моих рук". Я пробормотал какую-то банальную любезность, а сам отвсей души восхищался ее обликом, голосом, движениями и едва успел оправитьсяот неожиданности, как она убежала в соседнюю комнату за перчатками и веером.Дети держались в сторонке, искоса поглядывая на меня, тогда я решительнонаправился к младшему, прехорошенькому малышу. Он только собралсяотстраниться, как вошла Лотта и сказала: "Луи, дай дяде ручку!" Мальчугансейчас же послушался, а я не мог удержаться и расцеловал его, несмотря насопливый носик. "Дяде? - спросил я, подавая ей руку. - Вы считаете менядостойным быть вам родней?" - "Ну, у нас родство обширное, - возразила она сигривой улыбкой, - неужели же вы окажетесь хуже других?" На ходу онапоручила сестренке Софи, девочке - лет одиннадцати, хорошо надзирать задетьми и поклониться папе, когда он вернется домой с прогулки верхом.Малышам она наказала слушать сестрицу Софи, все равно как ее самое, чтопочти все они твердо обещали. Только одна белокурая вострушка лет шестивозразила: "Нет, это не все равно, Лотхен, тебя мы любим больше!" Двое старших мальчиков взобрались на козлы, и по моей просьбе онаразрешила им прокатиться до леса после того, как они пообещали крепкодержаться и не ссориться между собой. Не успели мы рассесться, не успели дамы поздороваться, оценить новыенаряды, а главное, шляпки друг друга и разобрать по косточкам всехприглашенных, как Лотта велела кучеру остановиться и заставила братьевслезть с козел, причем оба они пожелали на прощание поцеловать ей руку, чтостарший проделал со всей нежностью пятнадцатилетнего юноши, а младший - сбольшой живостью и горячностью. Она еще раз передала привет малышам, и мыпоехали дальше. Кузина спросила, прочла ли Лотта книгу, которую она на днях послала ей."Нет! - отвечала Лотта. - Она мне не понравилась, возьмите ее назад. Ипрежняя была не лучше". Спросив, что это за книги, я поразился ее ответу {Мывынуждены опустить это место в письме, чтобы не давать повода к дальнейшейобиде, хотя, в сущности, какого писателя может тронуть суждение первойвстречной девушки и несложившегося молодого человека? (Прим. автора.)}. Вовсех ее суждениях чувствовалась самобытность, и с каждым словом мнеоткрывалось все новое очарование в ее лице, оно становилось всеодухотвореннее и все более прояснялось, потому что она видела, как хорошо японимаю ее. "Когда я была помоложе, мне больше всего нравились романы, - говорилаона. - Одному богу известно, как приятно бывало мне усесться в воскресенье вуголок и всем сердцем переживать радости и невзгоды какой-нибудь миссДженни. Не буду отрицать, и сейчас еще такого рода чтение не утратило дляменя привлекательности. Я редко могу взяться за книгу, а потому она должнабыть мне особенно по вкусу. И мне милее всего тот писатель, у которого янахожу мой мир, у кого в книге происходит то же, что и вокруг меня, и чейрассказ занимает и трогает меня, как моя собственная домашняя жизнь. Пустьэто далеко не райская жизнь, но в ней для меня источник несказанныхрадостей". Я постарался скрыть волнение, вызванное этими словами. Правда, надолгомоего благоразумия не хватило: когда Лотта мимоходом обронила меткиезамечания о "Векфилдском священнике"...о... {Здесь также пропущены именанекоторых отечественных писателей. Тот, кого Лотта похвалила, несомненно,угадает это чутьем, прочитав настоящее место в книге, а другим нет нуждызнать об этом. (Прим. автора.)}. Я не выдержал и высказал ей все, что думал,и лишь после того, как Лотта вовлекла в разговор наших спутниц, заметил, чтоте все время сидели с отсутствующим видом. Кузина не раз посматривала наменя, насмешливо наморщив носик, но мне это было безразлично. Речь шла о любви к танцам. "Пусть эта страсть порочна, - сказала Лотта,- сознаюсь вам, что ставлю танцы выше всего. Стоит мне, когда я чем-нибудьозабочена, побренчать на моем расстроенном фортепьяно контрданс, и все мигомпроходит". Как любовался я во время разговора ее черными глазами! Как тянулсядушой к выразительным губам, к свежим, цветущим щекам, как, проникаясьсмыслом ее речей, я порою не слышал самих слов, - все это ты, зная меня,легко себе представишь. Короче говоря, когда мы подъехали к бальномупавильону, я вышел из кареты точно во сне и так замечтался, убаюканныйвечерним сумраком, что не слышал музыки, гремевшей нам навстречу сверху, изосвещенной залы. Кавалеры кузины и Лотты - Одран и некий N. N., - разве упомнишь всеимена, - встретили нас у кареты и подхватили своих дам, я тоже повел своюнаверх. Мы переплетались в менуэтах, я приглашал одну даму за другой, и, какназло, самые несносные все медлили поблагодарить и отпустить меня. Лотта иее кавалер начали танцевать англез, и ты сам поймешь, как было мне приятно,когда ей пришлось проделывать фигуру с нами! Надо только посмотреть, как онатанцует! Видишь ли, она всем сердцем, всей душой отдается танцу, вседвижения ее так гармоничны, так беспечны, так непринужденны, как будто вэтом для нее все, как будто она больше ни о чем не думает, ничего нечувствует, и, конечно же, в те минуты все остальное не существует для нее. Я попросил у нее второй контрданс; она обещала мне третий и сочаровательной откровенностью призналась, что до страсти любит танцеватьнемецкий вальс. "Тут у нас принято, - продолжала она, - чтобы дама танцевалавальс со своим постоянным кавалером. Но мой кавалер прескверно вальсирует ибудет мне признателен, если я избавлю его от этого труда. Ваша дама тоже неохотница и не мастерица танцевать вальс, а я заметила еще в англезе, что вывальсируете превосходно. Так вот, если вам хочется танцевать со мной,ступайте попросите разрешения у моего кавалера, а я пойду к вашей даме". Ясогласился, и мы решили, что ее танцор будет между тем занимать моютанцорку. Танец начался, и мы некоторое время с увлечением выделывалиразнообразные фигуры. Как изящно, как легко скользила она! Когда же все парызакружились в вальсе, поднялась сутолока, потому что мало кто умеетвальсировать. Мы благоразумно подождали, чтобы наплясались остальные, икогда самые неумелые очистили место, вступили мы еще с одной парой, сОдраном и его дамой, и не посрамили себя. Никогда еще не двигался я таксвободно. Я не чувствовал собственного тела. Подумай, Вильгельм, - держать всвоих объятиях прелестнейшую девушку, точно вихрь носиться с ней, ничего невидя вокруг и... Однако, сознаюсь тебе, я поклялся мысленно, что никогда, низа какие блага в мире не позволил бы своей любимой, своей невесте,вальсировать с другим мужчиной. Ты меня, конечно, поймешь! Мы несколько раз просто прошлись по зале, чтобы отдышаться. Потом Лоттасела, и апельсины, с трудом добытые мною, превосходно освежили нас, толькокаждый ломтик, который она из вежливости уделяла беззастенчивой соседке, былмне словно острый нож в сердце. Третий англез танцевали мы во второй паре. Когда мы проходили в танцепо ряду к я с неизъяснимым упоением держал ее руку, смотрел в ее глаза,откровенно выражавшие искреннейшее, чистейшее удовольствие, мы поравнялись сженщиной, которая раньше еще привлекла мое внимание приятным выражениемнемолодого лица. Она с улыбкой поглядела на Лотту, погрозила пальцем идважды многозначительно произнесла вдогонку имя Альберта. "Разрешите узнать, кто такой Альберт?" - спросил я Лотту. Только онасобралась ответить, как нам пришлось разлучиться, чтобы проделать длиннуювосьмую фигуру, а когда мы снова встретились в танце, мне показалось, чтолицо у нее стало задумчивым. "Зачем таиться перед вами? - сказала она, подавая мне руку дляпроменада. - Альберт - хороший человек, с которым я почти что помолвлена".Это известие не было для меня ново (ведь барышни рассказали мне об этом подороге), но теперь оно прозвучало для меня совсем по-новому, потому чтотеперь я связывал его с ней, а она за короткий миг стала мне так дорога.Словом, я смутился, растерялся и перепутал пары, так что все смешалось,только благодаря находчивости Лотты, ее стараниям и усилиям порядок былвосстановлен. Танец еще не кончился, когда молнии, которые давно уже поблескивали нагоризонте и которые я упорно называл зарницами, засверкали сильнее, и громстал заглушать музыку. Три дамы выбежали из цепи танцующих, и кавалерыпоследовали за ними; все смешалось, музыка смолкла. Когда несчастье илинеожиданное потрясение настигают нас посреди удовольствия, вполнеестественно, что они действуют сильнее, отчасти уже по контрасту, но главнымобразом потому, что чувства наши тут особенно обострены и, значит, мы темлегче поддаемся впечатлениям. Только этой причине могу я приписать нелепыевыходки многих женщин. Самая благоразумная уселась в угол спиной к окну изаткнула уши; другая стала перед ней на колени и зарылась головой в ееплатье, третья втиснулась между ними и, заливаясь слезами, прижимала к себесвоих сестриц. Одни рвались домой; другие совсем не помнили себя, у них нехватало самообладания обуздать дерзость наших юных шалунов, усердностаравшихся перехватить с губ прекрасных страдалиц жалобные мольбы,обращенные к небесам. Некоторые мужчины отправились вниз выкурить без помехи трубочку, прочиеже гости воспользовались счастливой мыслью хозяйки перейти в комнату, гдеимелись ставни и занавеси. Не успели мы собраться там, как Лотта приняласьрасставлять стулья в круг и, усадив все общество, предложила затеять игру. Я видел, как многие уже облизывались и потягивались, предвкушаяпикантный фант. "Мы будем играть в счет, - объявила Лотта. - Внимание! Япойду по кругу справа налево, и вы считайте за мной; каждый должен называтьто число, которое придется на него, и так до тысячи, только живо, беззадержки, а кто запнется или ошибется-получит пощечину". Зрелище былопревеселое. Она пошла по кругу с поднятой рукой. Первый сказал "раз", соседего - "два", следующий - "три" и так далее. Потом она зашагала быстрее, всебыстрее; один ошибся, бац! - пощечина, от смеха спутался другой, опять -бац! - а она шла все быстрее. Я сам получил две оплеухи и с тайной радостьюотметил, что они были явно увесистее тех, что доставались другим. Игразакончилась всеобщим смехом и гамом, не дойдя до тысячи. Парочки уединились; гроза прошла, и я последовал за Лоттой в залу. Находу она заметила: "Пощечины заставили их забыть и погоду, и все на свете!"Я не нашелся, что ответить. "Я первая струсила, - продолжала она, - ностаралась бодриться, чтобы придать храбрости другим, и сама расхрабрилась". Мы подошли к окну. Где-то в стороне еще громыхало, благодатный дождьструился на землю, и теплый воздух, насыщенный живительным ароматом,поднимался к нам. Она стояла, облокотясь на подоконник и вглядываясь вокрестности; потом посмотрела на небо, на меня; я увидел, что глаза ееподернулись слезами; она положила руку на мою и
