В национальном прошлом, связанном с легендарными временами, авторы предромантических исторических повестей стремятся обрести то, что навсегда было утрачено современным миром. Писателей волновало особое, героическое время, которое воспринималось ими, с одной стороны, в качестве противоположного безгеройности, заземленности, будничности сегодняшнего времени, с другой – как эпоха “настоящих людей”, воплощающих чувство эпической связи с миром: сопричастности личности с человеческой общиной (Е. М. Мелетинский). Этот своеобразный подход к историческому материалу наиболее полно воплотился в цикле “Славенские вечера” В. Т. Нарежного (первая часть – 1809 г.).
Здесь же ярко проявился характерный для этого времени поэтический тип исторического повествования, отразивший свойственное началу века условное (чувствительное, романтизированное) изображение прошлого, навеянное ароматом старины и исполненное высокой поэзии (“Предслава и Добрыня” К. Батюшкова, “Марьина роща”, “Вадим Новгородский” В. Жуковского, “Оскольд” М. Муравьева, “Ермак, завоеватель Сибири” Ив. Буйницкого и др.). Вместе с тем “Вечера” Нарежного не обойдены и дидактическим элементом, также свойственным предромантической исторической повести и обусловившим присутствие в ней прозаического типа исторического повествования, маркированного ориентацией на фактологическую точность, с опорой на летописные и исторические материалы и стремлением к нравоучительному эффекту (“Русские исторические и нравоучительные повести”, “Образец любви и верности супружеской, или бедствия и добродетели Наталии Борисовны Долгорукой” С. Глинки и др.).
Определяющими для стиля исторической повести стали древнерусская (летописи, агиография и пр.), эпическая (классический героический эпос) традиции и оссианизм.
Оссианическое начало присутствует и в тексте “Вечеров”. Однако Нарежный, создавая художественный образ героического мира, по преимуществу опирается на эпическую традицию, преследуя в первую очередь дидактические цели.
В цикле “Славенские вечера” представлено время, когда человек ощущал себя членом родового коллектива, когда правитель считал главной своей заботой – устройство для людей благополучного, процветающего, полного земных благ и изобилия мира. Таковы первые славянские князья-первопредки Кий и Славен, открывающие своим народам “таинства” возделывания земли. И народы, “раздирая недра земными плугами, ввергали в оные семена”, а те “росли, зрели и… приносили в воздаяние трудолюбивого плод сторичный”. Князья едины со своим народом в битве и в пире. Рассказывая о пире Славена, Нарежный делает акцент на том, что в гости к князю пришли не подданные, а “возлюбленные дети его”.
И не тщеславие движет Славеном, когда на пиру он предлагает старейшему из своего окружения “поведать в песнях” о княжеских подвигах. Рассказ о времени Славена должен стать уроком и примером тому, кто примет на свои плечи бремя княжеской власти: “Да научится же Волхв, сын и наследник мой, – что есть благо владетеля и слава народа”.
Аналогичная трактовка представлена А. М-ским (“Рюрик”, 1805) в образе новгородского правителя Гостомысла, умирающего с твердым осознанием исполненного им княжеского долга: “Вы видели, что счастие было единственным предметом всех моих намерений и деяний”. Картина всеобщей скорби и уныния сопровождает последние часы жизни Гостомысла: “Печаль водворилась в домах, и тишина царствовала на стогнах Великого Новаграда”. Умирал великий князь, которого “народ более любил … как товарища, нежели боялся как могущественного своего властелина”.
Миропорядок, при котором правитель выступает отцом большой семьи – “народа ему подвластного”, разделял и С. Н. Глинка. В его представлении государство восходит к понятиям “дом”, “семья”. Повествуя о добродетелях предков в “Русских исторических и нравоучительных повестях”, он пытался внушить современникам, что идеальные отношения в человеческом коллективе существовали на самом деле.
Другой обязательной и органичной стороной эпического социума, воссозданного Нарежным в “Славенских вечерах”, является мир героического воинства. С этой целью писатель обратился к былинной традиции, представляющей богатырей и витязей защитниками всего созданного их мудрым князем. Тема Киевской Руси с ее богатырями и государями становится одной из ведущих в исторических повестях начала века (“Предслава и Добрыня” К. Батюшкова, “Марьина роща” В. Жуковского, “Громобой” из “Вечеров” В. Нарежного), и именно ее осмысление, несмотря на всю условность исторического материала, сопряжено с глубоким лиризмом и высокой патетикой.
Воинский мир в “Вечерах” живет законом долга перед отечеством. “Единственно отечеству посвящена жизнь витязя земли Русской, – для него только проливается кровь его”. Но героические деяния богатырей могут быть обращены и на защиту социальной справедливости: “наказать власть жестокосердную и защитить невинность угнетенную”. Как и в былинах, богатыри Нарежного наделены непременным качеством настоящего воина – великодушием. И если великодушное отношение к поверженному врагу Нарежный, следуя традиции, расценивает как норму воинской этики, своего рода богатырское вежество, то участие богатыря в судьбе младшего товарища представляется ему глубоко индивидуальным качеством человеческой души. Это качество делает Добрыню – сурового воина, борца за справедливость – необыкновенно обаятельным героем, сохранившим в умудренной зрелости память о своей пылкой любвеобильной юности и потому сумевшим понять и проникнуться сердечной тоской оруженосца Громобоя.
Богатыри Нарежного не стесняются говорить о чувствах и оплакивать “тщетную” любовь, способны присягнуть на верность возлюбленной и провести годы на ее могиле. Им свойственно переживать внутренний разлад, выбирая между долгом и страстью. От богатырей Нарежного удивительным образом веет духом рыцарства. И это не случайно, так как зачастую в “Вечерах” воинский мир погружается в мир куртуазный. В случае с Громобоем становится очевидным куртуазность поведения эпического князя. Владимир, награждая молодого воина “златой гривной”, знаком витязя, благословляет его на необычное богатырское деяние – подвиг во имя защиты любви. В этом смысле батюшковский Добрыня пойдет еще дальше – он умрет за любовь с именем Предславы на устах.
Не скрывая своего восхищения легендарным эпическим миром, соединившим в себе такие великие человеческие качества, как преданность, нежность, мудрость, Нарежный также не оставляет без внимания и то обстоятельство, что мир “настоящих людей” подвержен глубоким кризисам: происходит нарушение долга княжеским окружением (“Ирена”), правитель отходит от своих эпических обязанностей (“Любослав”) и, наконец, наивысшая кризисная точка – умирает князь (“Игорь”).
По мысли автора, смерть великого князя символизирует безвозвратный уход героического мира. Сознавая невозможность его повторения, он, тем не менее, страстно желает этого: “Века отдаленные! Времена давно протекшие! Когда возвратитесь вы на землю Славенскую ” И сам же смертью Игоря однозначно отвечает на поставленный вопрос – никогда они не возвратятся.
Картины прошлого, отделенные от настоящего непреходящими границами и потому рождающие чувство горечи утраты и тоски по невозвратному времени, обусловили присутствие оссианических мотивов в “Вечерах”. Оссианизм Нарежного преимущественно сопряжен с лейтмотивом поэмы Макферсона – обращением певца Оссиана памятью к ушедшим годам, которые “текут… со всеми своими деяниями” перед его внутренним взором. Последний из рода Фингала, он скорбит по ушедшим, лежащим в земле, рукою осязая их могилы.
Так и мир величественных русских витязей, прекрасных в битве и в пире, умеющих быть благородными и великодушными, не оставляющих даже по смерти щита и меча, с почестями похороненных на высоких холмах, оплаканных народом и воинством, навсегда отошел в прошлое, уступил место безгеройному настоящему и заставил тосковать по легендарной старине.
Благоговейное отношение к прошлому как к предмету художественного изображения сохраняется и в исторической повести 1820-х годов. Однако теперь материалом литературы становятся не баснословные времена, а исторические события в их конкретности и научной обоснованности. Не случайно тексты повестей этого периода изобилуют предисловиями, примечаниями, ссылками на источники, историческими отступлениями и пр. Другими словами, если прежде авторы стремились выразить эмоциональную притягательность исторического колорита, то теперь внимание сосредоточилось на тщательном его воспроизведении.
Конкретное изображение исторической эпохи становится отличительной чертой декабристов-романтиков. Вместе с тем, в подходе декабристов к изображению прошлого присутствует свойственная предромантическому историзму условность взгляда на историю. В прошлом им виделось прямое созвучие с современным состоянием общества. Отсюда проистекает характерная для декабристской исторической литературы вообще аллюзионность, когда в истории отыскиваются события, поступки, качества, непосредственно налагаемые на современность и опрокидываемые в нее. Но такое положение вещей не уравнивалось с простым иллюстрированием историей современности. Смысл метода аллюзий был глубже. Он сфокусировал и проявил своеобразие декабристского историзма.
В отличие от Карамзина, убежденного в непрекращающемся обновлении исторических эпох, декабристы, апеллируя к таким качествам национального характера, как патриотизм и свободолюбие, повторяющимся во все времена, проводили мысль об исторической устойчивости нравственного бытия русского человека, не зависящего от смены жизненных обстоятельств. Мысль о духе вечной вольности, перетекающей из одной эпохи в другую, явилась для них основанием идеи тождественности свободолюбивых идей и настроений древней поры и современности. Эту позицию декабристов подтверждал выводимый ими основной конфликт истории: неутихающая борьба республиканцев с тиранией и ее поборниками. Отсюда для декабристской литературы являлось вполне логичным то обстоятельство, что древние и новые защитники свободы отягчены общими проблемами, мыслят и говорят одинаково.
Однако декабристы сознавали всю степень условности такого поведения героев, поэтому старались всячески подчеркнуть историческую достоверность самих описываемых событий. С этой целью они предпосылали тексту произведения историческую “справку”, где рассказывалось, со ссылкой на источник (зачастую это была “История…” Карамзина), об изображаемом событии. Постепенно ориентированность писателей-декабристов на исторически достоверную основу все более возрастает и упрочивается, хотя функция самого исторического материала по-прежнему обусловливалась теми задачами, которые ставила перед собой декабристская литература, являясь средством выражения мироощущения декабристов и пропаганды их идей. Этим задачам была подчинена также декабристская историческая проза, и в частности повесть.
Жанровая история романтической исторической повести начинается с декабристской исторической повести, поскольку зачинщиками этого жанра стали писатели-декабристы (А. Бестужев, Н. Бестужев, В. Кюхельбекер, А. Корнилович). В их ранних произведениях сразу же определился интерес к двум темам: новгородской вольнице и ливонскому рыцарству, связанным с основными идеями декабристской литературы – гражданственностью и свободолюбием.
Не делая различий между общественным и личным, герои декабристских повестей положили за личное благо служение Отечеству. “Меня зовет Отечество” – этой фразой героя Кюхельбекера Адо может быть определен смысл жизни героев декабристов, их нравственный выбор (“Но что скажет обо мне потомство, когда собственные выгоды предпочту выгодам Отечества, когда для моего счастия миллионы будут несчастливы… Нет, лучше соглашусь остаться в презрении, в оковах”. – А. Раевский. “Василько в тюрьме”.) Поэтому ничто не доставляет им столько страданий, сколько беды родной страны, главной из которых является несвобода. Не случайно Осмунд Ф. Глинки (“Богдан Хмельницкий”), “никогда не плакавший о собственных горестях, проливал слезы о пленении отечества”. Отсюда свобода отечества, неудержимое желание видеть его благоденствующим становятся главными побудительными мотивами поступков героев в декабристских повестях. Чтобы представить их свободолюбивые характеры, писатели-декабристы обратились к темам Новгорода и Ливонии.
Исторические повести Н. А. Полевого (1796–1846)
Писателем, поставившим себе целью “оживить” русское прошлое, найти в нем, подобно декабристам, необыкновенные, героические характеры, которым нет равных в современности, проследить их драматическую, подчас роковую, но прекрасную своей исключительностью судьбу, был Н. А. Полевой. Таким героем у него является Святослав (“Пир Святослава Игоревича, князя Киевского”) – великий воин, воспринявший слова князя Олега из Велесовой песни о том времени, когда к воротам Цареградским “придет молодец” его, Олега, “удалее, возьмет, полонит он Царьгород”, для себя пророческими.
Святослав решает продолжить начатое Олегом Вещим – “зачерпнуть шеломами воды Дуная широкого”, отомстить за убитых товарищей. Поэтому никакие преграды не могут ему стать помехами в достижении судьбоносной цели. Когда-то Олег прошел море, “обернув свои ладьи цаплями долгоносыми”, сушу – поставив ладьи на колеса, воинов “оборотил” “чайками белокрылыми”, управляя “облаками небесными”, “водой дождевой”, погасил греков “огонь неугасимый”. Подобно Олегу, Святослав – “исполин”, “непобедимый” вождь – сможет достойно пройти путь своей судьбы.
Под стать русскому князю верный сын Новгорода Василий Буслаев. Подобно Святославу, которого воодушевляет, придает силы и уверенность в правоте выбора живущий в нем дух предков, Василия направляет звук вечевого колокола – “голос вольности Новгорода”.
Делая личность героя содержательным центром повествования, Полевой вместе с тем считает, что в исторической повести первостепенную роль играют, говоря словами писателя, “условия всеобщего бытия” – обстоятельства общезначимого характера, отношение к которым является определяющим в авторской оценке героя. Так, например, Симеон (“Повесть о Симеоне, Суздальском князе”) пытается восстановить право своего княжения в Новгороде в то время, когда разобщенная княжескими междоусобицами Русь оказалась перед угрозой нашествия Тимура и когда все личное должно быть подчинено общественному. Новгородец Буслай, не желающий разобраться в намерениях московского князя, становится невольным противником идеи централизованного русского государства, необходимого для борьбы с ордынскими завоевателями. Не отвечают надеждам Царьграда на приход великодушного, мудрого и справедливого правителя действия Иоанна Цимисхия – героя одноименной повести Полевого, пытающегося пробить себе дорогу к престолу мечом и обманом, “сметая” на пути всех, ему неугодных. Писатель осуждает “частные” воли героев, вступающих в противоречие с исторической необходимостью.
Погруженный в личные проблемы и интересы, суздальский князь Симеон не видит надвигающейся беды на Русь в лице Тимура. Для него главную опасность представляет Василий Дмитриевич, московский князь – главный противник его княжения в Суздале. Продолжая вести борьбу с Москвой, Симеон не только не способствует прекращению междоусобной войны, столь необходимому в обстоятельствах угрозы Тимурова нападения, а, напротив, разжигает эту войну, что, по мысли Полевого, и обрекает князя на роковую участь, о которой повествуют древние летописи: “добиваясь своей отчины. много труд подъя, и много напастей и бед потерпе, пристанища не имея, и не обретая покоя ногама своима, и не успе ничтожа, но яко всуе труждаясь”.
В “Повести о Буслае Новгородце” герой, влюбленный в новгородскую вольницу, не желая склонить головы перед боярами московскими, почитая это за личное оскорбление, не оставляет тем самым для себя ни малейшей возможности осмыслить истинное положение дел на Руси. Духовная гордыня приводит Буслая к непредвиденным поступкам. Когда вече “определило” покориться Москве, он сжигает и грабит Ярославль, “за новгородцев” “жег”, “опустошал” другие “селения и города” и “не каялся, что запятнал руки кровию христианскою”, ибо, как говорит сам Буслай, “честным боем сражался я”.
Однако у Полевого историческая правда оказывается на стороне московских князей Василия Дмитриевича и Димитрия Ивановича, которые стремятся, не исключая пути интриг (“Мы видели, как посланник московского князя в Суздале Белевут успел усыпить князя Бориса, умел найти изменников в окружавших его вельможах и между тем узнал тайных сообщников Симеона”), грозя “огнем и мечом”, “собрать воедино рассыпанное и совокупить разделенное”. Именно они выступают защитниками общенациональных интересов, выразителями исторической неизбежности установления единодержавной власти как залога будущего величия России.
Изображая эпоху княжеских междоусобиц, страну, “сжигаемую пожарами”, разграбленную и иссеченную “вражескими мечами”, Полевой стремился к исторической точности событий, фактов, деталей. Тексты исторических повестей (особенно “Повесть о Симеоне…”) свидетельствуют о серьезной, глубокой осведомленности автора в том, о чем он пишет. Например, изложение событий, связанных с нашествием “Тохтамыша окаянного”, во многом опирается на летописные повести XV в. о Темир-Аксаке. В них Полевой почерпнул и сказание об иконе Владимирской Богоматери, которую писатель вслед за древнерусским автором расценивает как “благодать Божию”, спасшую Москву “от гибели”.
Установка на правдивое воспроизведение эпохи, следование историческим фактам, логике истории не помешала повествованию Полевого быть предельно личностным. Объяснение этому заключается в способе показа автором исторических событий: через отношение к ним героев, их личной точки зрения на происходящее, которая часто закрепляется у Полевого в эмоционально окрашенном слове, проливающем свет на характер героя. Так, например, Василий Дмитриевич, ощущая свою миссию на земле как избранническую, нацеленную на воплощение “великих идей”, заложенных Богом, соответственно выстраивает и собственное поведение в решении вопроса централизации русских земель: не уступать “частным” волям, включая Симеона с его претензиями на княжение в Нижнем. Отсюда слова великого князя, с одной стороны, приобретают императивный характер (“Не говорите мне, ни ты, владыко, ни ты, князь Владимир, – я не отдам Нижнего!”), с другой, говорит “сын судьбы, посланник провидения”, и потому слова, произносимые им, звучат, как прорицание, в торжественно-возвышенной тональности: “Не на того падет гнев Божий, кто хочет собрать воедино рассыпанное и совокупить разделенное! Симеон и Борис противятся мне., и меч правосудия тяготеет над главами их! Так я думаю, так должны все думать”.
Совершенно иное отношение к происходящим событиям у Белевута. Он принимает сторону Василия Дмитриевича в спорах о судьбе Новгорода исключительно в целях извлечения личной выгоды. И, соответственно, речь Белевута “снижена” бытовым и “деловым” лексиконом: “уговорить”, не “выпустить из рук”, “попалось”.
Несмотря на то, что Полевому удается создать выразительные бытовые характеры, писателя более привлекают герои исключительные, выламывающиеся из своего окружения, наделенные драматической судьбой, страстные, решительные, не изменяющие собственных убеждений и идеалов, – подлинно романтические герои. Таков Симеон – сильный, благородный человек, убежденный в личной правоте, не смиряющийся с несправедливым к себе отношением московского князя. Ощущая несбыточность притязаний на княжение, он, тем не менее, не позволит Василию Дмитриевичу распорядиться своей жизнью. Предпочтение собственного удела, нередко исполненного глубокого трагизма, – “родовая” черта героев исторических повестей Полевого, что придает всему повествованию романтически-возвышенную приподнятость.
