V. Город Видимый, но Незаметный 7 страница. — Я готов, — подобострастно ответил Джабраил

— Я готов, — подобострастно ответил Джабраил. — Я всё равно собирался уходить.

— Посмотри, — сказала Алли Конус, — Джабраил, чёрт возьми, забудь о своей борьбе. Послушай: я люблю тебя.

Теперь в квартире остались только они вдвоём.

— Я должен идти, — спокойно произнёс Джабраил.

Она повисла у него на руке.

— Правда, я не думаю, что с тобой на самом деле всё в порядке.

Он был непреклонен.

— Велев мне уходить, ты потеряла право распоряжаться моим здоровьем.

Он начинал свой исход. Аллилуйя, попытавшаяся последовать за ним, была поражена столь острой болью в обеих ногах, что, не имея иного выбора, с рыданием повалилась на пол: словно актриса в масала -фильме[††††††††]; или Рекха Мерчант в тот день, когда Джабраил уходил от неё в последний раз. Словно, в конце концов, героиня рассказа, принадлежащей которому она никогда не могла себя вообразить.

 

*

Метеорологическая буря, порождённая гневом Бога на своего слугу, сменилась ясной, ароматной ночью, возглавляемой густой кремовой луной. Только упавшие деревья остались немым свидетельством могущества ныне-отбывшей Сущности. Джабраил, надвинув шляпу на голову, плотно затянув денежный пояс вокруг талии, глубоко укутавшись в габардин — и ощущая там, под правой рукой, упругость книги в мягкой обложке, — тихо благодарил судьбу за свой исход. Убеждённый ныне в своём архангельском статусе, он изгнал теперь из своих мыслей все раскаяния времени своих сомнений, заменив их новым решением: привести эту безбожную столицу, этих нынешних «Адитов и Самудян»[821], назад к познанию Бога, к ливню благословенных Провозглашений, священных Слов. Он почувствовал, как его прежняя самость каплями стекает с него, и простился с нею пожатием плеч, но пока что решил сохранять свои человеческие масштабы. Ещё не время было расти, заполняя небо от горизонта до горизонта — хотя, конечно, оно тоже должно было вскорости наступить.

Городские улицы сплелись вокруг него, извиваясь, как змеи. Лондон снова стал непостоянным, демонстрируя свою истинную, причудливую, болезненную природу — мучения города, который потерял смысл жизни и потому погряз в бессилии собственной самости, сердитого Настоящего масок и пародий, душимый и выворачиваемый невыносимым, неотвратимым бременем своего Прошлого, глядящий в однообразие своего истощённого Будущего. Он бродил по улицам всю эту ночь, и весь следующий день, и всю следующую ночь, и так до тех пор, пока смена тьмы и света перестала иметь значение. Казалось, он больше не нуждался в пище или отдыхе, но лишь без устали двигался сквозь эту измученную столицу, чья ткань теперь совершенно преобразилась, и дома в богатых кварталах оказались выстроены из затвердевшего страха, правительственные здания — наполовину из тщеславия, наполовину из презрения, а жилища городской бедноты — из замешательства и грёз о материальном благосостоянии. Когда ты смотришь глазами ангела, что зрят самую суть, а не наружность, ты видишь распад души, горячей и пузырящейся на обнажённой коже людей на улице, ты видишь величие духов, отдыхающих у них на плечах в птичьем обличии. Блуждая по изменённому городу, он разглядывал существа с крыльями летучей мыши, сидящие на углах домов, сделанных из обмана, и замечал домовых, червеобразно сочившихся из облицованных плиткой общественных писсуаров. Как некогда немецкий монах тринадцатого века Рихалмус[822], едва закрыв глаза, наблюдал окутывающие каждого мужчину и каждую женщину на земле облака крохотных демонов, танцующих подобно пыли в столпе солнечного света, так теперь Джабраил открытыми глазами, при лунном свете так же, как и при солнечном, повсюду обнаруживал присутствие своего врага, своего — дабы придать древнему слову его настоящее значение — шайтана.

Задолго до Потопа, вспоминал он (теперь, когда он повторно принял на себя роль архангела, весь спектр архангельской памяти и мудрости медленно, но верно возвращались к нему) сонмы ангелов (имена Семьяза и Азазель первыми всплыли в его сознании) спустились с Небес, ибо они возжелали дочерей человеческих [823], породивших впоследствии злобную расу исполинов. Он начал понимать степень опасности, от которой был спасён, когда избегнул близости Аллилуйи Конус. О наилживейшая из тварей! О принцесса сил воздуха! — Когда Пророк, мир его имени, сперва получил вахи [824], Откровение, разве не испугался он за свой рассудок? — И кто предложил ему ободряющую уверенность, в которой он так нуждался? — Конечно, Хадиджа, его жена. Это она убедила его, что он не какой-то бредящий безумец, но Посланник Бога. — А что же сделала для него Аллилуйя? Это не ты, я не думаю, что с тобой на самом деле всё в порядке. — О приносящая несчастья, творительница распри и сердечной боли! Сирена, искусительница, чудовище в человеческом обличии! Это белоснежное тело с бледными, бледными волосами: как легко она пользовалась им, чтобы затуманить его душу, и как трудно было обнаружить это ему, Джабраилу Фариште, чья плоть оказалась слишком слаба, чтобы сопротивляться... Уловленный в сети её любви, столь сложной, чтобы быть вне его понимания, он подступил к самому краю окончательного Падения. Сколь благодетельным оказался для него тогда Всесущий! — Теперь он видел, сколь прост был выбор: адская любовь к дочерям человеческим — или же небесное почитание Бога. Он сумел выбрать последнее; в самый последний миг.

Он извлёк из правого кармана пальто книгу, находившуюся там с тех пор, как он покинул дом Розы тысячелетие назад: атлас города, который он взялся спасти — Благословенного Лондона, столицы Вилайета, представленного для своей вящей выгоды в мельчайших деталях, приготовленного к удару. Он должен искупить этот город: География-Лондон, все дороги от А до Я.

 

*

На углу улицы в той части города, что изобиловала некогда художниками, радикалами и мужчинами, ищущими проституток, а ныне была передана рекламным агентам и мелким кинопродюсерам[825], архангел Джабраил случайно обнаружил потерянную душу. Она принадлежала молодому мужчине, высокому и чрезвычайно красивому, с поразительным орлиным носом и длинными чёрными волосами, умасленными снизу и разделёнными посредине; зубы его были золотыми. Потерянная душа стояла на самом краю тротуара, спиной к дороге, немного наклонясь вперёд и сжимая в правой руке нечто, по-видимому, очень дорогое для неё. Её поведение поражало: сперва она остервенело смотрела на то, что держала в руке, а затем оглядывалась по сторонам, хлестая этим предметом свою голову справа налево и разглядывая с выражением пламенной концентрации лица прохожих. Решив не приближаться слишком быстро, Джабраил с первого захода заметил, что предметом, который сжимала потерянная душа, была небольшая фотография паспортного формата. Со второго захода он направился прямиком к незнакомцу и предложил свою помощь. Тот подозрительно оглядел его, затем сунул фотографию ему под нос.

— Этот мужчина, — сказал он, тыча в изображение длинным указательным пальцем. — Вы знаете этого мужчину?

Когда Джабраил увидел смотрящего с фотографии молодого человека чрезвычайной красоты, с поразительным орлиным носом и длинными чёрными волосами, умасленными, разделёнными посредине, он понял, что его инстинкты не подвели, что здесь, стоя на углу шумной улицы, разглядывая толпу в надежде, что увидит идущего себя, находится в поисках своего утраченного тела Душа, призрак, отчаянно нуждающийся в потерянном физическом кожухе — поскольку, как известно архангелам, душа или ка [‡‡‡‡‡‡‡‡] не может существовать (лишь только прервётся серебряная нить света, связующая её с телом) дольше, чем в течение дня и ночи.

— Я могу тебе помочь, — пообещал он, и молодая душа взглянула на него в диком недоверии.

Джабраил наклонялся вперёд, обхватил лицо ка руками, крепко поцеловал её в губы, ибо дух, которого поцеловал архангел, немедленно обретает утраченное чувство направления, и устремил на путь истинный и праведный.

Потерянная душа, однако, проявила удивительную реакцию на благословение архангельским поцелуем.

— Пидарас, — вскричала она, — может быть, я в отчаянном положении, помощничек, но не в настолько отчаянном, — после чего, проявив самую необычную для бесплотного духа твёрдость, звучно ударила архангела Господнего по носу кулаком, в котором было зажата фотокарточка; с дезориентирующими и кровавыми последствиями.

Когда зрение восстановилось, потерянной души не было, но вместо неё, плывущая на ковре в паре футов от земли, появилась Рекха Мерчант, насмехаясь над его замешательством.

— Не слишком великое начало, — фыркнула она. — Архангел моих ног. Джабраил- джанаб [§§§§§§§§], ты — порождение собственной головы, попомни мои слова. Ты слишком часто играл крылатых типчиков, чтобы самому быть хорошим. На твоём месте я бы не стала думать, что Божество может быть таким же, как ты, — добавила она более заговорщическим тоном, хотя Джабраил подозревал, что её намерения остались сатирическими. — Он делал такие значительные намёки, уклоняясь, как обычно, от ответа на твой вопрос про Упар-Ничай. Понятие об этом разделении функций, свет против тьмы, зло против добра, кажется, достаточно ясно даётся в исламе — О сыны Адама! Пусть Дьявол не искусит вас, как он извёл ваших родителей из рая, совлёкши с них одежду, чтобы показать им их мерзость [826], — но оглянись назад, и ты увидишь, что это — довольно недавнее изобретение. Амос, восьмое столетие до Рождества Христова, вопрошает: «Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь попустил бы?»[827] Также и Яхве, о котором двумя столетиями позже говорит «второй Исаия», замечает: «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю всё это»[828]. Только после Книги Паралипоменон, всего лишь в четвёртом веке до нашей эры, слово шайтан стало использоваться для обозначения действительного понятия, а не просто атрибута Бога[829].

Это была одна из тех речей, на которую «настоящая» Рекха была явно неспособна, поскольку она воспитывалась в политеистической традиции и никогда не проявляла ни малейшего интереса к сравнительному религиоведению или, тем более, к апокрифам[830]. Но Рекха, преследующая его с тех пор, как он упал с «Бостана», понимал Джабраил, не была реальной с какой-либо объективной, психологической или материальной, точки зрения. — Чем, в таком случае, она была? Было бы просто представить её предметом его собственного творения — его личным сообщником-противником, его внутренним демоном. Это объясняло бы её непринуждённость в тайнах. — Но откуда он сам получил такие познания? Верно ли то, что во дни минувшие он обладал ими, а затем растерял, о чём сообщала ему теперь память? (У него было ноющее ощущение погрешности в этой версии, но, пытаясь восстановить свои мысли в «тёмные годы», то есть в период, когда он отказывался поверить в свою ангелосущность, он налетал на плотные рифы облаков, сквозь которые, озираясь и моргая, мог разглядеть немногим более чем неясные тени.) — Или, быть может, материя, заполняющая сейчас его мысли (как отголосок того единственного случая, когда его лейтенант-ангелы Итуриил и Зефон нашли врага прикорнувшим в жабьем виде у Евиного уха в Эдеме и использующим свою хитрость, дабы «к сокрытому проникнуть средоточью воображенья Евы, чтоб мечты обманные предательски разжечь, соблазны лживых снов и льстивых грёз»[831]), в действительности размещена в его голове тем самым многоликим Существом, этой Высшей-Низшей Сущностью, что противостояла ему в будуаре Аллилуйи и пробудила его от долгого сна наяву? — Тогда Рекха тоже, вероятно, является эмиссаром этого Бога, внешним, божественным антагонистом, а не внутренним, порождённым тенью вины; посланным, чтобы бороться с ним и снова сделать его цельным.

Его нос, истекающий кровью, начал болезненно пульсировать. Он никогда не умел переносить боль.

— Вечный плакса, — смеялась Рекха ему в лицо, — Шайтан понял больше:

Ну кто же собственным страданьям рад?

Кому застенок люб? Кто б не бежал

Из Преисподней, ввергнутый в огонь,

Когда б возмог возвратный путь найти?

Ты на побег отважился бы сам,

Как можно дальше от Гееннских мук,

В места, где есть надежда заменить

Терзанья — безмятежностью, а скорбь —

Отрадой... [832]

Он не смог бы выразить это лучше. Человек, оказавшийся в аду, сотворит что угодно: насилие, вымогательство, убийство, felo de se[*********], — всё, что потребуется от него, чтобы выйти... Он промокнул кровь носовым платком, когда Рекха, всё ещё летящая на ковре, предвосхитив его восхождение (нисхождение?) в царство метафизических спекуляций, предприняла попытку вернуться на более твёрдую почву.

— Ты должен был увлечься мною, — предположила она. — Ты мог полюбить меня, крепко и искренне. Я знала, как любить. Не каждый способен вместить это; я могу — то есть, могла. Не так, как эта самовлюблённая блондинистая бомба, тайно собирающаяся завести ребёнка и даже не сообщившая тебе об этом. И не так, как твой Бог; всё совсем не так, как в прежние времена, когда такие Личности проявляли надлежащее участие.

С этим можно было поспорить на нескольких основаниях.

— Ты была в браке, от начала до конца, — ответил Джабраил. — Шарикоподшипниковом. Я был твоим гарниром. Я, так долго ждавший, чтобы Он явил мне Себя, не стану постфактум злословить о Нём теперь, после Его самоличного появления. Наконец, к чему весь этот детский лепет? Ты перейдёшь любые пределы, если тебе будет угодно.

— Ты не знаешь, каков ад, — парировала она, скинув маску невозмутимости. — Но, мерзавец, ты, несомненно, узнаешь это. Если бы ты сказал хоть слово, я бы вышвырнула этого шарикоподшипникового зануду в два счёта, но ты помалкивал в трубочку. Теперь я увижу тебя там: в Отеле Ничайвалы.

— Ты никогда бы не оставила своих детей, — настаивал он. — Бедняжки, ты даже бросила их первыми вниз, когда прыгала.

Это вывело её из себя.

— Как ты можешь! Не смей! Мистер, я зажарю тебя, как гуся! Я сварю твоё сердце и съём его с тостом! — А что до твоей принцессы Белоснежки, так она считает, что ребёнок принадлежит только матери, потому что мужики приходят и мужики уходят, а она остаётся навеки, не так ли? Ты — только семя, уж прости меня, а она — сад. Кого интересует позволение семени быть пророщенным? Да что ты знаешь, злосчастный глупый бомбейский мальчишка, нахватавшийся современных идей!

— А ты, — настоятельно вернулся он к прерванной теме. — Ты, например, спрашивала позволения Паппиджи[833] перед тем, как сбросить его деточек с крыши?

Она исчезла в ярости и жёлтом дыму, со взрывом, потрясшим его и сбросившим с его головы шляпу (та упала перевёрнутой на тротуар ему под ноги). Взрыв спустил с привязи также обонятельный эффект столь тошнотворной силы, что на Джабраила накатили спазмы и позывы к рвоте. Пусто: ибо желудок его, уже много дней не принимавший никакой пищи, был лишён всякой еды и жидкости. Ах, бессмертие, думал он: ах, благородное избавление от тирании тела. Он заметил двух индивидуумов, с любопытством наблюдавших за ним: первый — броско одетый юнец в коже и заклёпках, с радужным ирокезом[834] и нарисованной на лице молнией, зигзагом спускающейся к носу; вторая — добродушная женщина средних лет в косынке. Что же, прекрасно: время пришло.

— Покайтесь, — возопил он неистово. — Ибо я — архангел Господень.

— Бедный сукин сын, — сказал Ирокез и кинул монету в упавшую шляпу Фаришты.

Он прошёл мимо; добродушная, сияющая леди, однако, конфиденциально склонилась к Джабраилу и протянула ему листовку.

— Это вас заинтересует.

Он быстро опознал в этом расистский текст, требующий «репатриации» чёрного населения страны. Она предлагает его белому ангелу, подумал Джабраил. Он с удивлением понял, что и ангелы не свободны от таких категорий.

— Взгляните на это с такой стороны, — продолжала женщина, прерывая тишину его замешательства — и демонстрируя вскользь, предельно ясной формулировкой, громогласным провозглашением, что она считала его не первосортным левантийским[835] ангелом, а, быть может, греческим или киприотским, нуждающимся в её прекрасно-огорчённых-комментариях. — Если они придут и заполонят всё, куда бы вы ни сунулись, что ж! Вам же не хочется этого.

 

*

Получивший кулаком в нос, осмеянный фантомами, заслуживший милостыню вместо почтения и, всевозможными способами окунаясь в глубины, в которые погрузились жители города, обнаруживший там непримиримость зла, Джабраил лишь креп в своей решимости начинать вершение добра, проводить великую работу теснения границ вражеских владений. Атлас в кармане был его генеральным планом. Он должен искупить грехи города квадрат за квадратом, от Фермы Хокли[836] в северо-западном углу обозначенной области до Ченсвуда[837] на юго-востоке; после чего, вероятно, ему следует отпраздновать завершение своих трудов партией в гольф в метко названном местечке, лежащем на самом краю карты: Уайлдернис, Глушь[838].

И где-нибудь по дороге будет ожидать враг собственной персоной. Шайтан, Иблис[839], или какое бы имя он ни принял — и, говоря по правде, имя это крутилось у Джабраила на кончике языка — так же, как и лицо соперника, рогатого и злорадного, было всё ещё немного не в фокусе... Ладно, скоро он обретёт форму, и имя вернётся, Джабраил был уверен в этом, ибо разве сила его не растёт день ото дня, и разве он не тот, кто, дабы вернуть себе свою былую славу, снова низвергнет противника вниз, в Темнейшую Бездну?

Это имя: какое оно? Ч-как-то-там-дальше? Чу Че Чин Чоу[840]. Как бы там ни было. Всему своё время.

 

*

Но город в своей искажённости отказался подчиняться власти картографов, меняя форму по желанию и без предупреждения, делая невозможным для Джабраила приблизиться к своим поискам в предпочитаемой им систематичной манере. Как-то раз он повернул за угол в конце грандиозной колоннады, выстроенной из человеческой плоти и покрытой кожей, кровоточащей, если её поцарапать, и оказался на ненанесённой на карту пустоши, где за отдалённой оградой можно было увидеть знакомые высотные здания, купол Рена[841], высокая металлическая свеча Телекоммуникационной Башни, распадающейся на ветру, словно песочный замок. Он продирался сквозь изумительные безымянные парки и появлялся на переполненных улицах Вест-Энда[842], где, к ужасу автомобилистов, с небес начинала капать кислота, выжигающая огромные дыры в дорожном покрытии. В этом столпотворении миражей он часто слышал смех: город насмехался над его бессилием, ожидая его капитуляции, его признания того, что выше его сил постигнуть, а тем более изменить творящееся здесь. Он бросал проклятия в адрес своего всё ещё безликого противника, умоляя Бога о новом знаке и опасаясь, что его энергия, говоря по правде, могла оказаться несоизмеримой с поставленной задачей. В общем, он становился самым несчастным и потрёпанным из архангелов: его грязные одеяния, его волосы, длинные и сальные, его подбородок, поросший беспорядочными пучками щетины. Именно в этом жалком состоянии достиг он станции метро Ангельской.

По всей видимости, было раннее утро, поскольку, как заметил Джабраил, персонал станции курсировал, отпирая и затем откатывая в сторону ночные металлические решётки. Он последовал за рабочими, двигаясь рядом: голова опущена, руки глубоко в карманах (атлас улиц давно уже был отвергнут); и, наконец, подняв взгляд, изучил лицо, готовое растаять от слёз.

— Доброе утро, — осмелился заговорить он, и молодая кассирша горько ответила:

— Шо ж в нём доброго, скажи на милость[843], — а затем хлынули слёзы: сочные, шаровидные и обильные.

— Так-так, дитя, — молвил Джабраил, и она одарила его недоверчивым взором.

— Ты не священник, — догадалась она.

Он ответил, слегка экспериментируя:

— Я ангел, Джабраил.

Она рассмеялась, так же резко, как заплакала.

— Есть только те ангелы, которых тут развешивают на уличных фонарях в Сочельник[844]. Иллюминация. Только те, которых вздёргивает за шею Совет[845].

Он не сдавался.

— Я — Джабраил, — повторил он, вперив в неё взгляд. — Расскажи мне.

И, к собственному полному и решительному недоумению, Ума не приложу, чего я так разоткровенничалась перед каким-то оборванцем: знаешь, я же не люблю этого, заговорила билетёрша.

Её зовут Орфия Филлипс, ей двадцать лет, родители живы и полностью зависят от неё: особенно теперь, когда её глупая сестрица Гиацинта потеряла работу физиотерапевта «из-за какой-то ерунда». Молодого человека (конечно же, там был ещё молодой человек) зовут Урия Моусли. Станция недавно установила два новых сверкающих подъёмника, и Орфия с Урией были их операторами. В часы пик, когда оба лифта работали, у них было мало времени для бесед; но в остальное время дня использовался только один подъёмник. Орфия принимала смену на пункте проверки билетов прямо возле шахты лифта, и Ури мог проводить там с нею много времени, прислонившись к дверному косяку своего сверкающего подъёмника и ковыряясь в зубах серебряной зубочисткой, которую его прадед получил в давние времена у некоего плантатора.

Это была настоящая любовь.

— Но я уламывала его тикать отсюда, — плакалась Орфия Джабраилу. — Я так тороплива в чувствах!

Однажды в полдень, во время затишья, она покинула свой пост и встала прямо перед ним, когда он наклонялся и ковырялся в зубах, и, заметив выражение её глаз, он прекратил своё занятие. После этого он вернулся к работе с весной в каждом шаге; она тоже была на седьмом небе, потому что каждый день спускалась в нутро земли. Их поцелуи стали более длинными и более страстными. Порой она не отрывалась даже после звонка подъёмника; Урии приходилось подталкивать её в спину со словами: «Остынь, девочка, люди». Урия относился к работе профессионально. В разговорах с нею он гордился своей униформой, ему нравилось заниматься в сфере обслуживания, отдавать свою жизнь обществу. Ей казалось, что его слова звучат с оттенком напыщенности, и хотелось сказать: «Ури, мужчина, ты хочешь остаться здесь лифтовым мальчиком», — но, чувствуя, что такой реализм не будет должным образом оценен, она придерживала свой предательский язык — или, предпочтительнее, заталкивала его ему в рот.

Их объятия в туннеле превратились в войну. Затем он пытался уйти, поправляя накидку, когда она кусала его за ухо, а её рука скользила по внутренней стороне его брюк. «Ты сумасшедшая», — сказал он, но она, не прерываясь, спросила: «Правда? Тебя это беспокоит?»

Несомненно, их застукали с поличным: жалобу написала добродушная леди в косынке и твиде. Им повезло, что они не вылетели с работы. Орфия была «заземлена», лишена подъёмника и заперта в билетную кабинку. Хуже того, её место было передано станционной красотке, Рошель Уоткинс.

— Я знаю, куда она ходит, — сердито всхлипывала девушка. — Я вижу физиономию Рошель, когда она подходит, её укладенные волосы, всё такое.

Урия же теперь старался не попадаться Орфии на глаза.

— Ума не приложу, как ты заставил меня растрепаться о своих делах, — закончила она неуверенно. — Ты не ангел. Точняк.

Но, сколько она ни пыталась, ей так и не удалось избегнуть его пристального, пронзающего взгляда.

— Мне ведомо, — сказал он ей, — что таится в твоём сердце.

Он протиснулся сквозь окно кабинки и взял её податливую руку.

Да, это была она — сила её желаний, переполняющая его, дающая ему возможность ответить ей взаимностью, делающая происходящее возможным, позволяющая ей говорить и делать то, в чём она нуждалась наиболее глубоко; это было то, о чём он не забывал ни на миг: возможность объединять, ряди которой он и явился, дабы стать объединяющим началом. Наконец, подумал он, архангельские способности возвращаются.

Внутри билетного киоска служащая Орфия Филлипс прикрыла глаза, её тело неожиданно повалилось со стула, став медленным и тяжёлым, и её губы зашевелились.

И его собственные, в унисон с её.

Так. Свершилось.

В этот момент управляющий станцией, маленький сердитый человечек с девятью длинными волосинами, зачёсанными за ухо, с пластырем поперёк лысины, выскочил, словно кукушка, из своей крохотной дверцы.

— Это что ещё за игры? — прикрикнул он на Джабраила. — Уходите отсюда, пока я не вызвал полицию!

Джабраил остался на месте. Управляющий заметил Орфию, выходящую из транса, и принялся вопить:

— Вы, Филлипс! Не видел ничего подобного! Ладно бы в штаны, но это смешно! Каждый день что-то новое! И спать на работе, подумать только! — Орфия поднялась, накинула плащ, подняла свой сложенный зонтик, вышла из киоска. — Самовольное оставление общественной собственности. Ты вернёшься сюда сию минуту, или эта твоя работа, ей конец, большой и толстый[846]!

Орфия подошла к спиральной лестнице и направилась на нижний уровень. Лишившись своей сотрудницы, менеджер метался вокруг киоска, пока не столкнулся лицом к лицу с Джабраилом.

— Убирайся, — сказал он. — Пшол вон. Возвращайся ползать под своими камнями.

— Я ожидаю лифта, — с достоинством ответил Джабраил.

Достигнув основания лестницы, Орфия Филлипс повернула за угол и увидела Урию Моусли, в своей обычной манере прислонившегося к кабинке билетного контроля, и Рошель Уоткинс, восторженно жеманничающую с ним. Но Орфия знала, что делать.

— Позволь — Шель помацает твою зубочистку, Ури? — пропела она. — Ей, конечно, нравится держать их.

Оба подскочили, как ужаленные. Урия вскипел:

— Не будь теперь такой банальной, Орфия, — но её взгляд остановил его на полпути.

Теперь он заворожённо направился к ней, решительно оставляя Рошель одну.

— Ты прав, Ури, — мягко произнесла Орфия, не отрывая от него взгляда ни на мгновение. — Теперь пойдём. Пойдём к мамочке. — Теперь пятимся к лифту, и просто отсоси у него прямо там, а потом вверх — и прочь отсюда.

Но что-то пошло не так. Он больше не двигался. Чёртова Рошель Уоткинс встала возле него, преграждая путь, и он остановился.

— Скажи ей, Урия, — молвила Рошель. — Её дурацкие обеа здесь бессильны.

Урия обвил Рошель Уоткинс руками. Всё шло совсем не так, как ожидала Орфия: совсем не тем путём, в котором она внезапно и несомненно уверилась, когда Джабраил взял её ладонь, словно уготавливая их друг для друга; проклятье, думала она; что же случилось с нею?

Она подошла ближе.

— Убери её от меня, Урия, — вскричала Рошель. — Она изгваздает мне всю форму.

Затем Урия, держа сопротивляющуюся билетёршу за оба запястья, сообщил новость:

— Я предложил ей выйти за меня замуж!

После этого силы сопротивляться оставили Орфию. Бисерные косы перестали кружиться и щёлкать.

— Ты ненормальная, Орфия Филлипс, — продолжил Урия с лёгкой одышкой. — И, как уже сказала мисси, никакие обеа ничего не меняют.

Орфия, тоже тяжело дыша, в растрёпанной одежде, осела на пол, прислонившись спиной к изогнутой стене туннеля. Раздался грохот приближающегося состава; помолвленная пара поспешила к своим постам, неотвратимо удаляясь, оставляя Орфию там, где она сидела.

— Девочка, — на прощание сказал Урия Моусли, — ты чертовски вульгарна для меня.

Рошель Уоткинс послала Урии воздушный поцелуй из своей контролёрской кабинки; он, прохлаждаясь возле своего подъёмника, ковырялся в зубах.

— Домашняя кухня, — обещала ему Рошель. — И никаких неожиданностей.

— Ты грязная жопа, — крикнула Орфия Филлипс Джабраилу, пройдя двести сорок семь ступеней по спиральной лестнице своего поражения. — Ты негодная дьявольская жопа. Кто просил тебя, чтобы ты так испоганил мою жизнь?

 

*

Даже ореол погас, как разбитая лампочка, и я не знаю, где купить запасной. На скамейке в маленьком парке возле станции Джабраил размышлял о тщетности своих недавних усилий. И найденные богохульства всплывали снова: если дабба была неверно промаркирована и потому доставлялась не тому получателю, виноват ли даббавала? Если перед тобой особый эффект — странствующий ковёр или что-то в этом роде — замри, и ты увидишь синий контур, мерцающий вокруг твоего летящего товарища, — виноват ли актёр? И таким же образом: если бы его ангельство было недостаточно доказанным, чья это, скажите на милость, ошибка? Лично его — или же некой другой Личности?

В саду его сомнений играли дети, среди облаков мошкары, розовых кустов и отчаяния. Бабушкины шаги, призрачные враги, кому водить? Элёэн дэоэн, Лондон. Низвержение ангелов, размышлял Джабраил, совсем не того замеса, что Грехопадение Женщины и Мужчины. В случае с людьми проблема была этической. Они не должны были есть от плода древа познания добра и зла, но ели. Женщина — первой; и, предложив его мужчине, она приобрела избыточные этические стандарты, приправленные яблочным привкусом: змей преподнёс им систему ценностей. Предоставившую, помимо прочего, возможность судить Самого Бога, сделавшую возможным вовремя задавать все эти неуклюжие вопросы: почему зло? Почему страдания? Почему смерть?

Потом они ушли. Ему не нужны были Его прекрасные творения, возвысившиеся над своим положением.

Дети смеются ему в лицо: что-то страаанное в нашем районе [847]. Вооружённые деревянными пистолетиками, они пытаются отогнать его, словно какое-то спустившееся невесть откуда привидение. Уходите оттуда, велит женщина — плотная, ухоженная женщина, белокожая, рыжеволосая, с густой россыпью веснушек посреди лица; её голос полон отвращения. Вы слышите меня? Немедленно!

Поскольку сокрушение ангелов было всего лишь вопросом власти: простая составляющая небесной полицейской работы, наказание за восстание, добродетельное и жёсткое «pour encourager les autres[†††††††††]», — насколько же неуверенным в Себе было это Божество, Которое не желало, чтобы Его самые дивные создания могли отличить правильное от неправильного; и Которое правило при помощи террора, настаивая на дисквалифицирующей покорности даже самых Своих ближайших соратников, отправляя всех диссидентов в Свою пылающую Сибирь, в свой адский гулаг Преисподней... Он сдержался. Это были сатанинские мысли, внедрённые в его голову Иблисом-Вельзевулом-Шайтаном. Если Всесущий до сих пор наказывал его за прежние ошибки веры, это был не лучший способ заработать прощение. Он просто должен ждать до тех пор, пока, очищенный, он не обретёт свою полностью восстановленную мощь. Освобождая свой разум, он сидел в сгущающейся темноте и смотрел на играющих (теперь в некотором отдалении) детей. В-небесно-голубой нырнёшь-ты-с-головой не-потому-что-грязен а-потому-что-чист, и здесь, был он уверен, один из мальчишек с серьёзными, одиннадцатилетними, необыкновенными глазами глядит прямо на него: мать-скажет-про-тебя-эгей ведь-это-королева-фей [848].