Студопедия — VI. Возвращение в Джахилью
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

VI. Возвращение в Джахилью






 

Когда Ваал-поэт увидел одинокую слезинку цвета крови, сочащуюся с угла левого глаза статуи Ал-Лат в Доме Чёрного Камня, он понял, что Пророк Махунд на пути обратно в Джахилью после своего четвертьвекового изгнания[919]. Он яростно рыгнул — несчастье возраста, грубость, кажущаяся присущей генералу, чьё тело стало более плотным с годами, чей язык стал таким же плотным и малоподвижным, как и тело, чья медленно замерзающая кровь превратила пятидесятилетнего Ваала в фигуру, весьма отличную от самого себя в молодости. Иногда ему казалось, что и сам воздух стал более плотным, сопротивляясь ему, чтобы даже короткая прогулка оставляла его задыхающимся, с болью в руках и перебоями в сердце[920]... И Махунд, должно быть, изменился тоже, ибо в блеске и всемогуществе возвращался он туда, откуда сбежал с пустыми руками, лишившись того важного, чем была для него его жена. Махунду шестьдесят пять[921]. Наши имена сходятся, расходятся и встречаются снова, думал Ваал, но люди, проходя мимо имён, не остаются прежними. Он покинул Ал-Лат, чтобы выйти на яркий солнечный свет, и услышал за спиной тонкое хихиканье. Он важно обернулся; никого. Лишь подол халата исчезает за углом. В эти дни прогуливающийся Ваал часто слышал смех незнакомцев на улице.

— Ублюдок! — крикнул он срывающимся голосом, шокируя других поклоняющихся в Доме. Ваал, ветхий поэт, снова ведёт себя отвратительно.

Он пожал плечами и направился домой.

Джахилья больше не состоит из песка. Иначе говоря, проходящие годы, колдовство пустынных ветров, каменеющая луна, забвение людей и неизбежность прогресса укрепили город так, что он лишился своих прежних, изменчивых, временных качеств миража, в котором могли жить люди, и стал вполне прозаичным местом, ограниченным и (подобно его поэтам) обнищавшим. Махунд отрастил длинные руки; его могущество окружило Джахилью, отрезав ей приток свежей крови: её паломников и караваны. Ярмарки Джахильи нынче представляли собой жалкое зрелище.

Даже взгляд самого Гранди потускнел, а его белые волосы поредели так же, как и зубы. Его наложницы умирали от старости, и ему не хватало энергии — или, как твердили злые языки в коротких переулках города, желания — заменить их. Когда он забывал бриться несколько дней, его взгляд ещё более наполнялся выражением упадка и поражения. Только Хинд оставалась такой же, как и прежде.

В её репутации всегда было что-то от ведьмы, что могла навести на тебя болезнь, если ты не склонился перед прахом её ног; оккультиста, умеющего превращать людей в змей, наполняя ими пустыню, а затем ловящего за хвост и зажаривающего в коже на вечернюю трапезу. Теперь, когда она достигла шестидесяти, легенды о способностях Хинд к некромантии получили новое подтверждение благодаря её экстраординарному и противоестественному нежеланию стареть. Пока все вокруг погружалось в стагнацию, пока старые банды Акул достигли среднего возраста и засели за уличную игру в карты и кости на углу, пока старые узелковые ведьмы и акробаты умирали с голоду в оврагах, пока вырастало поколение, чей консерватизм и беспрекословное поклонение материальному были рождены постоянным ожиданием бедности и безработицы, пока большой город терял своё значение и даже культ мёртвых утрачивал популярность благодаря верблюдам Джахильи, чьё нежелание оставаться с надрезанными сухожилиями в человеческих могилах можно было легко понять... пока, иначе говоря, Джахилья всё более погружалась в распад, лицо Хинд не перечеркнула ни единая морщинка, её тело оставалось стройным, как у юной девы, её волосы — по-прежнему чёрными, как вороново крыло, её глаза — искрящимися, словно ножи, её поведение — столь же надменным, её голос — таким же струящимся и не терпящим возражений. Хинд — не Симбел — управляла теперь городом; или, во всяком случае, она была в этом уверена.

По мере того, как Гранди погружался в мягкую и тучную старость, Хинд сочиняла серию предостерегающих и поучительных посланий, или булл [922], для жителей города. Они расклеивались на всех городских улицах. Поэтому именно Хинд, а не Абу Симбел, мыслилась джахильцами в качестве воплощения города, его живой аватары, ибо они находили в её физической неизменности и непоколебимых решениях её прокламаций гораздо более приемлемое описание их самих, нежели та картина, которую они наблюдали в зеркале источенного временем лица Симбела. Листовки Хинд были куда влиятельнее, нежели стихи какого-нибудь поэта. Она до сих пор была сексуально ненасытна и переспала со всеми писателями города (хотя и минуло много лет с тех пор, как она пускала в свою постель Ваала); теперь писатели были исчерпаны, отвергнуты, а она оставалась необузданной. С мечом случилось то же, что и с пером. Она была той Хинд, что, замаскировавшись под мужчину, присоединилась к джахильской армии и, используя колдовство, дабы отклонять все копья и мечи, разыскивала убийцу своих братьев сквозь бурю войны. Хинд, насмерть забившей дядюшку Пророка и съевшей печень старика Хамзы и его сердце[923].

Кто мог противиться ей? За её вечную молодость, которая была также их молодостью; за её свирепость, дарующую им иллюзию неукротимости; и за её буллы, которые были отказом от времени, истории, возраста, которые воспевали нетускнеющее великолепие города и бросали вызов уличной грязи и ветхости, которые настаивали на величии, на лидерстве, на бессмертии, на статусе джахильцев как хранителей божественного... за эти сочинения люди прощали её лёгкое поведение, они закрывали глаза на рассказы о Хинд, взвешивающей изумруды на свой день рождения, они игнорировали слухи об оргиях, они смеялись, когда им говорили о размерах её гардероба, об этой пятьсот восьмидесяти одной ночной сорочке, сшитой из сусального золота[924], и четырёхсот двадцати парах серебряных башмачков[925]. Граждане Джахильи ходили по всё более опасным улицам, на которых убийство из-за мелочей превратилось в банальность, на которых старухи подвергались изнасилованиям и ритуальным убийствам[926], на которых голодные бунты жестоко подавлялись личными полицейскими силами Хинд, Мантикорпусом; и, несмотря на свидетельство глаз, животов и бумажников, они верили тому, что шептала Хинд им в уши: Правление, Джахилья, мировая слава.

Не все они, конечно. Не, например, Ваал. Который устремлял взор вдаль от общественных дел и слагал поэмы безответной любви.

Чавкая белой редькой[927], он добрался до дома, пройдя под тёмной сводчатой аркой в потрескавшейся стене. Там был небольшой полуразрушенный дворик, замусоренный перьями, растительными очистками, кровью. Ни следа человеческой жизни: лишь мухи, тени, страхи. В эти дни необходимо всегда быть на страже. Секта смертоносных хашашинов [928] бродила по городу. Богатые горожане знали, что следует приближаться к дому с противоположной стороны улицы, дабы удостовериться, что за домом не следят; если на горизонте было чисто, они мчались к дверям и захлопывали их за своей спиной прежде, чем какой-нибудь затаившийся преступник мог преградить им путь. Ваала не беспокоили такие предосторожности. Когда-то он был богат, но это было четверть века назад. Теперь же не было никакого спроса на сатиру — всеобщий страх перед Махундом сокрушил рынок оскорблений и остроумия. А с ослаблением культа мёртвых начался и острый упадок заказов на эпитафии и триумфальные оды мести. Времена были тяжелы для всех.

Грезя о давно канувших в прошлое банкетах, Ваал поднялся по шаткой деревянной лестнице в свою маленькую верхнюю комнатушку. Что у него можно украсть? Он не стоит ножа. Открыв дверь, он собрался войти, когда удар заставил его отлететь к дальней стене с окровавленным носом.

— Не убивайте меня, — вслепую взвизгнул он. — О боже, не убивайте меня, умоляю, о!

Чужая рука закрыла дверь. Ваал знал, что, как бы громко он ни кричал, они останутся одни, отделённые от мира в этой неухоженной комнате. Никто бы не пришёл; он сам, услыша вопль своих соседей, придвинул бы кровать к собственной двери.

Плащ с капюшоном полностью скрывал лицо злоумышленника. Ваал вытер кровоточащий нос, встал на колени, неудержимо дрожа.

— У меня совсем нет денег, — причитал он. — У меня нет ничего.

Затем незнакомец заговорил:

— Если голодная собака ищет еду, она не заглядывает в конуру. — А затем, после паузы: — Ваал. Как мало от тебя осталось. Я надеялся на большее.

Теперь Ваал чувствовал себя странно оскорблённым — не меньше, чем испуганным. Был ли это некий безумный поклонник, который убьёт его за то, что в нём больше не осталось силы для прежней работы? Всё ещё дрожа, он предпринял попытку самоосуждения.

— Встречаясь с автором, часто бываешь разочарован, — заметил он.

Незнакомец проигнорировал эту реплику.

— Махунд приходит, — сказал он.

Эта плоская формулировка наполнила Ваала глубочайшим ужасом.

— Что он собирается сделать со мной? — вскричал он. — Что он хочет? Это было давным-давно — целую жизнь — больше, чем целую жизнь назад. Что он хочет? Вы от него, вы посланы им[929]?

— Память о нём столь же длинная, как и его лицо, — произнёс пришелец, откидывая капюшон. — Нет, я — не его посланник. У тебя и у меня есть кое-что общее. Мы оба боимся его.

— Я знаю тебя, — сказал Ваал.

— Да.

— То, как ты говоришь. Ты — иностранец.

— «Революция водоносов, иммигрантов и рабов», — подсказал незнакомец. — Твои слова.

— Ты — иммигрант, — вспомнил Ваал. — Перс. Сулейман.

Перс криво улыбнулся.

— Салман, — поправил он. — Не мудрый, но мирный[930].

— Ты был одним из самых близких к нему, — озадаченно отметил Ваал.

— Чем ближе ты к фокуснику, — горько ответил Салман, — тем легче тебе раскусить его трюки.

И вот что снится Джабраилу:

В оазисе Иасриб последователи новой веры Покорности оказались безземельными и потому бедными. Много лет они обеспечивали себя акциями бандитизма, нападая на богатые караваны верблюдов, идущих к Джахильи и от неё. У Махунда не было времени для угрызений совести, поведал Салман Ваалу, как и приступов сомнения о целях и средствах. Верные жили беззаконием, но в те годы Махунд — или следует сказать «архангел Джабраил»? — сказать «Ал-Лах»? — стал одержим законом. Средь пальмовых деревьев оазиса Джабраил являлся Пророку и извергал правила, правила, правила, пока верным не показалась невыносимо тягостной перспектива дальнейших откровений, сообщил Салман; правила о каждой треклятой вещи: если человек пердит, позволено ли ему поворачивать лицо в сторону ветра, правило о том, какой рукой подтирать задницу[931]. Получилось так, как будто никакой аспект человеческого существования не должен был оставаться нерегламентированным, свободным. Откровение — провозглашение — сообщало верным, сколько есть, как глубоко спать и какие сексуальные позы были санкционированы Богом; так, они узнали, что гомосексуализм и миссионерская позиция одобрены архангелом, притом что под запрет попали все те положения, в которых женщина находилась сверху[932]; далее Джабраил предоставил список разрешённых и запрещённых тем для беседы и отметил части тела, которые нельзя было почесать, сколь бы невыносимый зуд они ни испытывали. Он наложил вето на потребление креветок[933], этих причудливых созданий из другого мира, которых ни один верный не видел ни разу в жизни, и требовал, чтобы животные умерщвлялись медленно, от потери крови[934], дабы, в совершенстве прочувствовав свою смерть, могли они достичь понимания значения своих жизней, ибо только в момент смерти живые твари осознают, что жизнь была реальностью, а не некой разновидностью сновидения[935]. Джабраил-архангел определил также способ, которым должен быть погребён каждый мужчина, и как должна быть разделена его собственность[936], что привело Салмана Перса в недоумение, ибо эти наставления Бога пристали бы скорее бизнесмену. Именно поэтому вера его оказалась разрушенной, поскольку он вспомнил, что, конечно же, сам Махунд был бизнесменом, и чертовски успешным при этом; личностью, которая организовывала и управляла чрезвычайно естественно, потому что слишком уж удобной была возможность придумать такого чересчур деловитого архангела, который передавал бы управленческие решения этого высоко корпоративного, хоть и нематериального Бога.

С тех пор Салман стал замечать, что ангельское откровение слишком склонно к чрезмерному прагматизму и расчётливости, ибо, когда верные обсуждали взгляды Махунда по любому вопросу — от возможности космических путешествий до вечности Ада, — являлся ангел с ответом, и он всегда был на стороне Махунда, утверждая без малейшей тени сомнения, что человек никогда не сможет путешествовать на луну, и будучи столь же уверенным во временном характере проклятия: даже большинство злых духов будет очищено в конечном итоге адским огнём и найдёт свой путь в ароматные сады, Гулистан и Бостан. Было бы совсем другое дело, жаловался Салман Ваалу, если бы Махунд принимал свою позицию после получения откровения от Джабраила; но нет, он только что сформулировал закон, и ангел подтверждал его впоследствии; итак, я носом почуял скверный запах от всего этого и подумал, что это, должно быть, благоухания тех сказочных и легендарных нечистых тварей, что носят это имя, креветки.

Рыбный запах начал овладевать Салманом, который был самым высокообразованным из ближайших соратников Махунда в связи с превосходной образовательной системой, господствующей в те времена в Персии. Благодаря своей схоластической продвинутости Салман был назначен официальным писцом Махунда, и потому на него пало бремя записывать бесконечно умножающиеся правила. Все эти откровения прагматизма, сообщил он Ваалу, и чем дальше, тем тягостнее становилась моя работа.

На некоторое время, однако, ему пришлось отставить свои подозрения, ибо армии Джахильи выступили на Иасриб, решив прихлопнуть назойливых мух, досаждающих их караванам и создающих помехи бизнесу. Что за этим последовало, нет нужды повторяться, сказал Салман, но поразившая его затем вспышка самовосхваления заставила похвастаться Ваалу, как он лично спас Иасриб от верного уничтожения, как сохранил он шею Махунда своей идеей о траншее. Салман убедил Пророка вырыть огромный ров вокруг всего не огороженного стеной оазисного поселения, сделав его столь широким, чтобы его не смогли перепрыгнуть даже легендарные арабские скакуны прославленной джахильской кавалерии. Ров: с заточенными кольями на дне. Когда джахильцы увидели эту бесчестную процедуру неспортивного рытья канавы, присущее им понятие рыцарства и чести вынудило их вести себя так, словно никакого рва не было и в помине, и гнать лошадей прямо туда, к верной погибели[937]. Цвет джахильской армии, люди наравне с конями, окончил свои дни пронзённым на заострённых кольях ограждений Салмана Перса: иммигрант не собирался играть с врагами в благородные игры.

— А после поражения Джахильи? — сокрушался Салман. — Ты думаешь, я стал героем? Я не тщеславен, но где были общественные почести, где была благодарность Махунда, почему архангел не упомянул меня в своих посланиях? Ничего, ни слога, словно они тоже считали придуманную мною траншею дешёвой уловкой, чужеземной вещицей, несправедливостью, бесчестием; как будто их мужественность пострадала из-за этого, как будто я оскорбил их гордость, спасая их шкуры. Я держал рот на замке и ничего не сказал, но я потерял много друзей после этого, скажу я тебе; люди ненавидят, когда ты делаешь для них доброе дело.

Несмотря на Иасрибскую канаву, верные лишились множества людей на войне с Джахильей. За время своих набегов они потеряли столько жизней, сколько и забрали. И в конце войны, presto, архангел Джабраил проинструктировал выживших мужчин не брать в жёны вдов, дабы, вступая в повторный брак вне своей веры, они не стали бы потерянными для Покорности. Ах, какой прагматичный ангел, изгалялся перед Ваалом Салман. К этому времени он извлёк бутылку тодди[938] из складок плаща, и эти двое неуклонно напивались в угасающем свете. Салман становился всё более болтливым по мере того, как понижался уровень жёлтой жидкости в бутылке; Ваал не мог припомнить, когда прежде был свидетелем подобной бури словоизлияний. О, эти сухие откровения, кричал Салман, нам даже сказали, что это не имеет значения, если мы уже были женаты, что нам можно содержать до четырёх жён, если мы только можем себе это позволить; в общем, представь себе, парни действительно велись на это.

Чем закончилось у Салмана с Махундом: вопросом о женщинах; и о Сатанинских стихах. Послушай, я не какой-нибудь там сплетник, пьяно доверился Салман, но после смерти жены Махунд совсем не ангел, понимаешь, о чём я? Но в Иасрибе он почти выиграл своё пари. Эти женщины там: они сделали его бороду почти седой за год. Пунктик с нашим Пророком, мой дорогой Ваал, в том, что он не любит, когда его женщины могут ответить, он ищет матерей и дочерей, вспомни о его первой жене, а потом об Айше: слишком старая и слишком молодая, две его любви. Он не любит выбирать по своему росту. Но в Иасрибе женщины другие, ты не знаешь, здесь, в Джахильи, вы привыкли приказывать вашим женщинам, но там они не потерпят этого. Когда мужчина женится, он уходит в семью своей жены! Вообрази! Жуть, верно? И всё время замужества у жены есть собственный шатёр. Если она хочет избавиться от мужа, она переворачивает шатёр в противоположную сторону, чтобы, подойдя к нему, мужчина обнаружил ткань там, где должна была быть дверь, и это значит, что ему дали развод, он ничего не может с этим поделать. Ладно, наши девчонки стали поступать так же, решили показать, какова их суть, так сразу бах, появляется книга правил, ангел начинает изливать правила о том, чего не должны делать женщины, он берётся сдерживать их в тех отношениях послушания, которые предпочитает Пророк, послушание или материнство, ходи в трёх шагах позади или мудро сиди дома и потирай свои подбородки. Как женщины Иасриба смеялись над верными, клянусь, но этот человек — волшебник, никто не мог противиться его обаянию; верные женщины делали всё, что он от них требовал. Они Покорились: в конце концов, он предлагает им Рай.

— Так или иначе, — заметил Салман ближе к донышку бутылки, — в конце концов, я решил испытать его.

Однажды ночью персидский писец увидел сон, в котором парил над фигурой Махунда в пещере Пророка на Конусной горе. Сперва Салман воспринимал его не более как мечтательную ностальгию о прежних днях в Джахильи, но потом его поразило, что ракурс, с которого он смотрел во сне, был таковым архангела, и в тот же миг память об инциденте с Сатанинскими стихами вернулась к нему так ярко, словно он случился только вчера.

— Быть может, во сне я видел себя не Джабраилом, — вспоминал Салман. — Быть может, я был Шайтаном.

Именно реализация этой возможности дала ему дьявольскую идею. Позднее, сидя в ногах у Пророка и записывая правила правила правила, он взялся тайно изменять их.

— Сперва мелочи. Если Махунд рассказывал стих, в котором Бог был назван всеслышащим, всезнающим, я писал всезнающий, всемудрый [939]. Вот и всё: Махунд не замечал исправлений. Так что я, фактически, принялся сам записывать Книгу, или, во всяком случае, перезаписывать, пачкая Слово Божие своим собственным профаническим языком. Но, святые небеса, если мой скудный слог не мог отличить от Откровения сам Посланник Божий, что это значило? Что говорило это о качестве божественной поэзии? Смотри, клянусь, я был потрясён до глубины души. Одно дело быть ловким негодяем, которого почти подозреваешь в странном бизнесе, но совсем другое — обнаружить, что ты прав. Послушай: я изменил свою жизнь ради этого человека. Я оставил свою страну, пересёк мир, поселился среди людей, которые считают меня мерзким иностранным трусом, жаждущим спасения, которые ни разу не оценили меня по достоинству, да дело не в этом. Правда вот в чём: когда я сделал это первое крохотное исправление, всемудрый вместо всеслышащий, я ждал — я хотел этого, — что перечитаю это Пророку, и он скажет: Что с тобой, Салман, ты оглох? И я ответил бы: Упс, о боже, какой досадный промах, как я мог, я всё исправлю. Но этого не случилось; и теперь я писал Откровение, и никто не замечал, а у меня не было храбрости признаться. Мне было до нелепости страшно, скажу я тебе. Кроме того: я был печальнее, чем когда-либо. Поэтому мне пришлось продолжать. Может быть, он был невнимателен только однажды, думал я, каждый может ошибиться. Так что в следующий раз я заменил нечто большее. Он сказал христианин, я записал еврея. Конечно, он заметит; разве может быть иначе? Но когда я читал ему главу, он кивал и вежливо благодарил меня, и я вышел из его шатра со слезами на глазах[940]. Тогда я понял, что мои дни в Иасрибе сочтены; но я был должен продолжать это делать. Я был должен. Что подобно горечи человека, узнавшего, что верил в призрак?! Я паду, я знал, но он падёт вместе со мной. Поэтому я продолжил свои выходки, изменяя стихи, пока однажды не прочитал ему свои строки и не увидел, как он хмурился и тряс головой, словно пытаясь прочистить свои мозги, а потом медленно кивнул — одобрительно, хотя и с некоторым сомнением. Я понял, что достиг предела, и что в следующий раз, когда я возьмусь переписывать Книгу, он всё узнает. Той ночью я лежал с открытыми глазами, держа его судьбу в своих руках так же, как и свою собственную. Если я позволю себя уничтожить, я могу уничтожить его тоже. Мне пришлось выбирать той ужасной ночью, предпочту ли я смерть заодно с местью — жизни без ничего. Как видишь, я выбрал: жизнь. Перед рассветом я покинул Иасриб на своём верблюде и отправился в путь, страдая от многочисленных злоключений, которых я не потрудился избегнуть, назад в Джахилью. А теперь Махунд возвращается с триумфом; так что я всё-таки потеряю свою жизнь. И его могущество стало слишком велико для меня, чтобы я смог разрушить его теперь.

Ваал спросил:

— Почему ты уверен, что он убьёт тебя?

Салман Перс ответил:

— Таково его Слово против моего.

 

*

Когда Салман соскользнул в беспамятстве на пол, Ваал улёгся на грубый соломенный матрас, чувствуя стальной обруч боли вокруг лба, предупреждающий дрожь в сердце. Часто усталость от жизни заставляла его жаждать старости, но, как заметил Салман, мечта о чём-то сильно отличается от столкновения с фактом оного. Теперь на некоторое время он осознал, что мир смыкается вокруг него. Он больше не мог притворяться, что глаза служат ему так же, как должны, и их тусклость сделала его жизнь ещё более тёмной, более трудной для понимания. Все детали смазались и пропали: неудивительно, что родник его поэзии иссох. Уши тоже стали подводить его. Такими темпами теряя остроту чувств, он скоро будет отрезан от всего мира... но, может быть, у него никогда и не было шанса. Махунд приближался. Может быть, он никогда уже не поцелует женщину. Махунд, Махунд. Почему это пьяное трепло пришло ко мне, думал он сердито. Какое отношение я имею к его предательству? Каждый знает, почему я написал те сатиры много лет назад; он должен знать. Что Гранди угрожал и измывался. Я не могу нести за это ответственность. И всё равно: где он теперь, этот гарцующий, насмешливый, дивный мальчишка, Ваал-острослов? Я не знаю его. Взгляните на меня: тяжёлый, унылый, близорукий, скоро стану глухим. Кому я угрожаю? Ни одной душе. Он начал трясти Салмана: проснись, я не хочу с тобой связываться, ты навлечёшь на меня неприятности.

Перс храпел на полу, прислонившись спиной к стене, его голова свесилась, словно кукольная; Ваал, измученный головной болью, вернулся в постель. Его стихи, думал он, какими они были? В чём суть проклятье, он даже не мог их вспомнить как следует у них — Покорных — в эту ночь да, что-то вроде того, впрочем, этому вряд ли стоит удивляться суть их — бегство прочь, так, во всяком случае, оно заканчивалось. Махунд, суть любой новой идеи заключается в двух вопросах. Когда она слаба: пойдёт ли она на компромисс? Мы знаем ответ на этот первый. И теперь, Махунд, по твоему возвращению в Джахилью, пришло время для второго вопроса: Как ты ведёшь себя, когда побеждаешь? Когда твои враги — в руках твоего милосердия, и твоя власть стала абсолютной: что тогда? Мы все изменились: все мы, кроме Хинд. Которая, судя по тому, что наговорил этот пьянчуга, скорее женщина Иасриба, чем Джахильи. Неудивительно, что твои две не прельщали её: она не станет ни твоей матерью, ни твоим ребёнком.

Погружаясь в сон, Ваал рассматривал свою бесполезность, своё неудавшееся искусство. Теперь, когда он отказался от любых общественных платформ, его стихи были полны потерь: молодости, красоты, любви, здоровья, невинности, цели, энергии, уверенности, надежды. Потери знания. Потери денег. Потери Хинд. Фигуры уходили от него в его оды, и чем более неистово он взывал к ним, тем быстрее они исчезали. Пейзаж его поэзии — всё та же пустыня, по которой ползли дюны с перьями белого песка, осыпающегося с их вершин. Мягкие горы, незавершённые путешествия, непостоянство шатров. Как сделать карту страны, которая каждый день перетекает в новую форму? Такие вопросы сделали его язык слишком абстрактным, его образы — слишком жидкими, его размер — слишком неровным. Это приводило к созданию химерических форм, львиноголовых козлотелых змеехвостых невероятностей[941], чьи очертания стремились измениться в самый миг своего появления, дабы демотика[942] оттесняла его с пути по линии классической чистоты, а образы любви непрестанно деградировали за счёт вторжения элементов фарса. Ничто не остаётся от этого материала, думал он тысячу раз и снова, и когда беспамятство приблизилось, он решил, умиротворённый: Никто не помнит меня. Забвение безопасно. Затем его сердце сбилось с ритма, и он моментально пробудился, испуганный, холодный. Махунд, возможно я избегну твоей мести. Он провёл всю ночь без сна, прислушиваясь к ворочанию Салмана, его океанскому храпу.

Джабраилу снятся походные костры:

Знаменитая и нежданная фигура ступает в эту ночь меж походными кострами армии Махунда. Возможно, из-за темноты (или, быть может, из-за невероятности его пребывания здесь), кажется, что к Гранди Джахильи вернулось на короткий миг его могущество, часть силы его прежних дней. Он прибыл один; и проведён Халидом, некогда служившим водоносом, и бывшим рабом Билалом на четверть Махунда.

Далее, Джабраилу снится возвращение Гранди домой:

Город полон слухами, и толпа собралась перед домом. Через некоторое время можно ясно услышать звук голоса Хинд, возвысившийся в гневе. Затем на верхнем балконе Хинд является самолично и требует, чтобы толпа порвала её мужа на маленькие кусочки. Гранди появляется около неё; и получает звонкие, оскорбительные оплеухи по обеим щекам от своей любящей жены. Хинд обнаружила, что, несмотря на все её усилия, не смогла уберечь Гранди от сдачи города Махунду.

Кроме того: Абу Симбел принял веру[943].

Симбел в своём поражении утратил многое из своей недавней тонкости. Он позволяет Хинд бить его, а затем спокойно обращается к толпе. Он говорит: Махунд обещал, что пощадит всякого, кто будет находиться за стенами Гранди.

— Так входите, вы все, и приводите ваши семьи тоже.

Хинд отвечает на глазах у рассерженной публики:

— Ты старый дурак. Сколько горожан могут поместиться внутри единственного дома, даже этого? Ты спасал свою собственную шею. Пусть теперь они разорвут тебя и скормят муравьям.

Тем не менее, Гранди спокоен.

— Махунд также обещает, что все, кто останется в домах, за закрытыми дверьми, будут в безопасности. Если вы не хотите входить в мой дом, тогда идите в свой собственный и ждите.

Третий раз его жена пытается обратить толпу против него; это — балконная сцена ненависти вместо любви[944]. Не может быть никакого компромисса с Махундом, кричит она, ему нельзя доверять, люди должны отвергнуть Абу Симбела и готовиться биться до последнего мужчины, до последней женщины. Сама она готова сражаться рядом с ними и умереть за свободу Джахильи.

— Вы просто распластаетесь перед этим лжепророком, этим Даджалем[945]? Можно ли ждать чести от человека, собравшегося штурмовать город своего рождения? Можно ли надеяться на компромисс от бескомпромиссного, на жалость от беспощадного? Мы — могущественные из Джахильи, и наши богини, прославленные в битвах, победят.

Она приказывает, чтобы они сражались во имя Ал-Лат. Но люди начинают расходиться.

Муж и жена стоят на балконе, и люди видят их как на ладони. Поскольку так долго эти двое служили городу зеркалами; и потому что в последнее время джахильцы предпочитали образ Хинд серости Гранди, они страдают теперь от глубокого удара. Те, кто оставался убеждённым в величии и неуязвимости города, кто желал верить этому мифу вопреки всем фактам, были людьми, охваченными своего рода сном или безумием. Теперь Гранди пробудил их от этого сна; они испытывают дезориентацию, протирают глаза, сперва неспособные поверить — если мы столь могущественны, как тогда мы упали столь быстро, столь глубоко? — а затем приходит убеждённость и показывает им, что вера их ютилась на облаке, на страстности Хиндиных прокламаций и очень мало на чём ещё. Они прощаются с нею... и с нею, с надеждою. Погрузившись в отчаяние, люди Джахильи расходятся по домам, чтобы запереть двери.

Она кричит на них, умоляет, рвёт на себе волосы.

— Явитесь в Дом Чёрного Камня! Явитесь и принесите жертву Лат!

Но они ушли. И Хинд и Гранди одни на балконе, пока на Джахилью опускается великое безмолвие, приходит великая недвижность, и Хинд склоняется над стенами дворца и закрывает глаза.

Это конец. Гранди бормочет мягко:

— Мало у кого из нас так много причин бояться Махунда, как у тебя. Если ты уплетаешь внутренности любимого дядюшки какого-нибудь кука, сырым, без соли и без лука[946], не удивляйся потом, если он тоже обойдётся с тобой как с мясом.

Потом он оставляет её и спускается к улицам (с которых исчезли даже собаки), отпирать городские ворота.

Джабраилу снится храм:

Пред открытыми вратами Джахильи стоит храм Уззы. И обратился Махунд к Халиду, что прежде был водоносом, а ныне нёс куда большее бремя: «Пойди же и очисти место сие[947]». Тогда Халид с отрядом мужей обрушился на храм, ибо Махунд не мог позволить себе войти в город, доколе такая мерзость стояла в его вратах.

Когда хранитель храма из племени Акулы увидел подходящего Халида во главе множества воинов, он взял меч и направился к идолу богини. Обратившись к ней с последней молитвой, он повесил свой меч ей на шею, молвив: «Ежели воистину ты богиня, о Узза, защити себя и слугу своего от прихода Махунда». Затем Халид вступил в храм, и, поскольку богиня не шевелилась, хранитель провозгласил: «Ныне узнал я наверняка, что Бог Махунда — истинный Бог, а этот камень — всего лишь камень».

Затем Халид сокрушил храм и идола и вернулся в шатёр Махунда. И спросил Пророк: «Что видел ты?» Халид развёл руками. «Ничего», — ответил он. «Тогда ты не сокрушил её, — вскричал Пророк. — Иди снова и закончи труды свои». Тогда Халид вернулся к руинам храма, и там огромная женщина, вся чёрная, если бы не длинный алый язык, бродила по ним, обнажённая с головы до пят; её чёрные волосы волнами стекали от головы к лодыжкам. Приблизившись к нему, она остановилась и молвила ужасным гласом серы и адского пламени: «Вы слышали про Лат, и Манат, и Уззу — Третью, Иную? Они — Возвышенные Птицы...» Но Халид прервал её, сказав: «Узза, это Дьявольские стихи, и ты — дочь Дьявола: тварь, заслуживающая не поклонения, но отвержения». Затем он достал свой меч и сразил её.

И он вернулся в шатёр Махунда и поведал о том, что видел. И сказал Пророк: «Ныне можем мы войти в Джахилью», — и они собрались, и вступили в город, и овладели им во Имя Высочайшего, Сокрушителя Человеков.

 

*

Сколько идолов в Доме Чёрного Камня? Не забывайте: триста шестьдесят. Бог солнца, орёл, радуга. Колосс Хубал. Триста шестьдесят ждут Махунда, зная, что их не пощадят. И — не пощадили; но давайте не будем тратить время. Статуи пали; камень разрушен; что должно быть сделано — сделано[948].

После очищения Дома Махунд поставил шатёр на старой ярмарочной площади. Люди толпятся вокруг шатра, принимая победоносную веру. Покорность Джахильи: она тоже неизбежна, так что не будем задерживаться.

Пока джахильцы склоняются перед ним, бормоча спасительные сентенции, нет бога кроме Ал-Лаха, Махунд шепчется с Халидом. Кое-кто не стал перед ним на колени; кое-кто долгожданный.

— Салман, — желает знать Пророк. — Его нашли?

— Ещё нет. Он скрывается; но это продлится недолго.

Его отвлекают. Укрытая вуалью женщина становится на колени перед ним, целуя ему ноги.

— Ты должна остановиться, — велит он. — Только Богу нужно поклоняться.

Но что за целование ног! Палец за пальцем, сустав за суставом, женщина лижет, целует, сосёт. И Махунд, расстроившись, повторяет:

— Прекрати. Это неправильно.

Теперь, однако, женщина переходит к подошвам его ног, поглаживая их ладонями под его каблуком... Он отталкивает её в замешательстве и хватает за горло. Она падает, кашляет, затем склоняется перед ним и говорит твёрдо:

— Нет бога кроме Ал-Лаха, и Махунд — Пророк его.

Махунд успокаивается, приносит извинения, протягивает руку.

— Тебе не причинят вреда, — ручается он. — Всех Покорившихся пощадят.

Но странное замешательство в нём продолжается, и теперь он понимает, почему; понимает ярость, горькую иронию в её подавляющем, чрезмерном, чувственном преклонении перед его ногами. Женщина сбрасывает вуаль: Хинд.

— Жена Абу Симбела, — объявляет она отчётливо, и падает тишина.

— Хинд, — произносит Махунд. — Я не забыл.

Но, после долгой паузы, он кивает.

— Ты Покорилась. И — добро пожаловать в мои шатры[949].

На следующий день, среди продолжающихся преобразований, Салмана Перса притаскивают пред очи Пророка. Халид, держащий его за ухо, приставив нож к горлу, подводит иммигранта, хнычущего и ноющего, к такхту [§§§§§§§§§§§].

— Я нашёл его — где ж ещё — со шлюхой, которая визжала на него, потому что у него не было денег, чтобы заплатить ей. От него разит алкоголем.

— Салман Фарси, — начинает объявлять Пророк смертный приговор, но арестант принимается вопить калму [************]:

— Ля иллаха иляллах! Ля иллаха!

Махунд качает головой.

— Твоё богохульство, Салман, не может быть прощено. Ты думал, я не пойму это? Ставить свои слова против Слов Божьих!..

Писец, траншеекопатель, осуждённый человек: неспособный собрать самые маленькие крохи достоинства, он хнычет плачет умоляет бьёт себя в грудь унижается раскаивается. Халид молвит:

— Этот шум невыносим, Посланник. Можно мне отрезать ему голову?

После чего шум резко усиливается. Салман клянётся возобновить лояльность, просит ещё и ещё, а затем, с блеском отчаянной надежды, делает предложение.

— Я могу показать тебе, где находятся твои настоящие враги.

Этим он выигрывает несколько секунд. Пророк склоняется к нему. Халид оттягивает за волосы голову поставленного на колени Салмана назад:

— Какие ещё враги?

И Салман произносит имя. Махунд опускается глубоко на подушки, вспоминая.

— Ваал, — говорит он, и повторяет дважды: — Ваал, Ваал.

К великому разочарованию Халида, Салман Перс не приговорён к смерти. Билал ходатайствует за него, и Пророк — его разум сейчас далеко — уступает: да, да, пусть этот жалкий парень живёт. О великодушие Покорности! Хинд была пощажена; и Салман; и во всей Джахильи ни одна дверь не была выбита, ни один старый противник не был вытащен из дому, чтобы упасть в пыль с разрезанным животом, как цыплёнок. Таким был ответ Махунда на второй вопрос: Что происходит, когда ты побеждаешь? Но одно имя призраком посещает Махунда, скачет вокруг него: молодой, острый, указующий длинным, крашеным перстом, поющий стихи, чей жестокий блеск гарантирует их болезненность. Той ночью, когда просители ушли, Халид спрашивает Махунда:

— Ты всё ещё думаешь о нём?

Посыльный кивает, но не хочет говорить. Халид продолжает:

— Я заставил Салмана провести меня к его комнате, лачуге, но его там нет, он скрылся.

Снова кивок, но ни слова. Халид настаивает:

— Ты хочешь, чтобы я отыскал его? Мне не составит труда. Что ты хочешь сделать с ним? Это? Это?

Палец Халида перемещается сначала поперёк шеи, а затем, с резким ударом, в живот. Махунд теряет терпение.

— Ты дурак, — кричит он на бывшего водо







Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 333. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Тема: Кинематика поступательного и вращательного движения. 1. Твердое тело начинает вращаться вокруг оси Z с угловой скоростью, проекция которой изменяется со временем 1. Твердое тело начинает вращаться вокруг оси Z с угловой скоростью...

Условия приобретения статуса индивидуального предпринимателя. В соответствии с п. 1 ст. 23 ГК РФ гражданин вправе заниматься предпринимательской деятельностью без образования юридического лица с момента государственной регистрации в качестве индивидуального предпринимателя. Каковы же условия такой регистрации и...

Седалищно-прямокишечная ямка Седалищно-прямокишечная (анальная) ямка, fossa ischiorectalis (ischioanalis) – это парное углубление в области промежности, находящееся по бокам от конечного отдела прямой кишки и седалищных бугров, заполненное жировой клетчаткой, сосудами, нервами и...

Схема рефлекторной дуги условного слюноотделительного рефлекса При неоднократном сочетании действия предупреждающего сигнала и безусловного пищевого раздражителя формируются...

Уравнение волны. Уравнение плоской гармонической волны. Волновое уравнение. Уравнение сферической волны Уравнением упругой волны называют функцию , которая определяет смещение любой частицы среды с координатами относительно своего положения равновесия в произвольный момент времени t...

Медицинская документация родильного дома Учетные формы родильного дома № 111/у Индивидуальная карта беременной и родильницы № 113/у Обменная карта родильного дома...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.012 сек.) русская версия | украинская версия