VII. Ангел Азраил 3 страница. В «комнате» мало света, но свет вспыхивает в её глазах.

В «комнате» мало света, но свет вспыхивает в её глазах.

— У нас есть время, — обстоятельно продолжает она меж тем. — По завершении этой партии последует соло мистера Подснепа.

После чего, приняв напыщенную позу в мастерской пародии на агента Морского Страхования[1194], она начинает собственную версию намеченной музыкальной Подснеповщины:

Наша Речь — Краса и Грация;

Чья Способна с Ней Равняться?!

Наша — Лучшая из Наций,

Мы Спасём Цивилизацию...

Затем, в полупесенной манере Рекса Харрисона[1195], она обращается к невидимому Иностранцу.

— Как Нравится Вам Лондон? — «C'est fantastique!» — Мы говорим — «фантастика!». В английском языке нет слова «c'est»[1196]. — А Как Находите Вы, Сэр, Черты Британской Нашей Конституции, Что Поражают Взгляд на Улицах Столицы Мировой, Чьё Имя — Лондон, Londres[1197], Лондон? — я б сказала, — добавляет она, всё продолжая подснепствовать, — ведь здесь, в сердцах английских, всех качеств средоточие: в них скромность, независимость, ответственность, невозмутимость, которых не найти вовеки средь наций всей Земли.

Некое создание приближается к Чамче, едва смолкают эти строки; — расстёгиваясь на ходу; — и он, мангуста пред коброй[1198], застывает, поражённый; пока она, молодая женщина, демонстрируя прекрасную аккуратную грудь, протягивает ему то, что извлекла из-под блузки, — как акт гражданской гордости: карту Лондона, никак не меньше, с пометками волшебным красным маркером, с рекой, отмеченной синим. Столица зовёт его; — но он, давая волю диккенсовскому крику, вырывается из Лавки Древностей в безумие улицы.

Джабраил смотрит прямо на него с Лондонского Моста; их глаза — или это лишь кажется Чамче — встречаются. Да: Джабраил поднимает руку и машет расслабленной ладонью.

 

*

Затем последовала трагедия[1199]. — Или, я бы сказал, крохотный отголосок трагедии, полнокровный подлинник которой недоступен современным людям. — Пародия для нашего деградантского, подражательного времени, когда клоуны заново утверждают то, что было прежде сделано королями и героями[1200]. — Ладно, пусть будет так. — Вопрос, который задаётся здесь — остаток тех великих, что волновали разум испокон веков: какова природа зла, как оно рождено, почему растёт, как требует оно безраздельной власти над многосторонней человеческой душой. Или, скажем так: тайна лагунас[1201].

Это не ново для литературно-театральных экзегетов[1202], побеждённых символом, — приписывать его действия «беспочвенной клевете». Зло есть зло и будет творить зло, и это так; змеиный яд — его точное определение.

Ладно, эти отговорки здесь не помогут. Мой Чамча не может быть Венецианским Поручиком[1203], моя Алли вовсе не задушенная Дездемона[1204], Фаришта совсем не похож на Мавра, но они смогут, по крайней мере, надеть те костюмы, которые позволит моё разумение.

Итак, сейчас Джабраил машет рукой в приветствии; Чамча приближается; занавес опускается на темнеющую сцену.

 

*

Давайте взглянем сперва на это глазами Саладина; покинув своего единственного добровольного компаньона — нетрезвую и прячущую на груди карту незнакомку, — он продирается в одиночку сквозь эту расступившуюся толпу, в которой кажется (и — не только), что каждый — друг своему соседу; — пока там, на Лондонском Мосту, стоит Фаришта, окружённый поклонниками, в самом центре толпы;

и, далее, давайте оценим эффект, произведённый на Чамчу, любившего Англию в лице своей потерянной английской жены, — золотым, бледным и ледяным присутствием рядом с Фариштой Аллилуйи Конус; он хватает бокал с подноса проходящего официанта, торопливо выхлёбывает вино, берёт второй; и, кажется, видит в далёкой Алли полноту своей потери;

и, иначе, Джабраил тоже немедленно становится суммой поражений Саладина; — ведь с ним теперь, в этот же момент, другой предатель; старая овца, переодетая агницей[1205], в пятьдесят с лишним и с ресницами, изогнутыми, как у восемнадцатилетней, — агент Чамчи, почтенная Чарли Селлерс; — ты не уподобила бы его трансильванскому[1206] кровопийце, нет, Чарли, вопиет гневный наблюдатель; — и хватает ещё один бокал; — и видит — на его дне — собственную безвестность, равную знаменитости своего бывшего товарища, и великую несправедливость этого разделения[1207];

Страшнее всего — горько отмечает он — что Джабраил, покоритель Лондона, не способен даже увидеть ценности мира, павшего ныне к его стопам! — почему же мерзавец вечно глумился над этим местом, Благословенным Лондоном, Вилайетом: Англичане, мистер Вилкин, какая же они мороженая рыба, ей-богу; — Чамча, неуклонно продвигаясь к нему сквозь толпу, кажется, видит — прямо сейчас — то же глумливое выражение на лице Фаришты, то же презрение вывернутого наизнанку Подснепа, для которого всё английское достойно осмеяния вместо похвалы; — боже, как это жестоко — что ему, Саладину, чья цель и крестовый поход были сделать этот город своим, приходится видеть Лондон ставшим на колени пред его надменным конкурентом! — а также вот что: что ноги Чамчи ноют от зависти при взгляде на туфли Фаришты, тогда как его собственные не представляют для Джабраила ни малейшего интереса.

Что есть Непростительное?

Чамча, разглядывая лицо Фаришты впервые с тех пор, как их столь грубо разлучили в холле Розы Диамант, видя странную пустоту в глазах другого, вспоминает с подавляющей силой прежнюю пустоту: Джабраил, стоящий на лестнице и ничего не делающий в тот момент, когда его, Чамчу, рогатого и пленённого, тащат в ночь; и чувствует возвращение ненависти, чувствует, как она заполняет его с головы до ног свежей зелёной желчью, не пытайся оправдаться, кричит она в нём, к чертям твои приуменьшения и что-я-мог-тут-поделать; лежащее вне прощения — не прощается. Ты не можешь судить о внутреннем ущербе по размеру отверстия.

Итак: Джабраил Фаришта, осуждённый Чамчей, получает более тяжкое взыскание, нежели Мими и Билли в Нью-Йорке, и признаётся виновным — на веки вечные — в Непростительной Вещи. Из чего следует, следует... — Но мы можем позволить себе размышлять сколь угодно долго об истинном характере этого Предела, этого Неизгладимого Нарушения. — Быть может, это действительно всего лишь его молчание на лестнице Розы? — Или же Саладин во власти более глубокого негодования, для которого эта так называемая Первопричина, говоря по правде, не более чем заменитель, передний план? — Для того, что они — несоединимые противоположности, эти двое, и каждый из них — тень второго? — Один — стремящийся преобразиться, уподобившись иностранцам, которыми он восхищался, другой — высокомерно предпочитающий преобразовывать; один — несчастный парень, наказанный, по-видимому, за не совершённые им преступления, другой — которого всяк и каждый называют ангелом, человек того типа, что избегает любых неприятностей. — Мы можем описать Чамчу как несколько меньшего своей истинной величины; но громкий, вульгарный Джабраил, без сомнения, намного больше того, чем наделила его жизнь: неравенство, легко возбуждающее неопрокрустовы стремления в Чамче: чтобы вытянуться, нужно сократить Фаришту до своего размера.

Что есть Непростительное?

Что как не дрожащая нагота того, кто полностью узнан, заставляет одного не доверять другому? — И разве не Джабраил видел Саладина Чамчу в обстоятельствах — захват, падение, арест, — в которых собственные тайны были выставлены напоказ?

Тогда ладно. — Приблизились ли мы к разгадке? Вправе ли мы даже сказать, что они — два фундаментально различных между собой типа? Можем ли мы не согласиться с тем, что Джабраил, при всех своих сценических именах и представлениях; и несмотря на возрожденческие лозунги, новые начинания, метаморфозы; — должен оставаться в значительной степени непрерывным — то есть целостным и являющим собой результат своего прошлого; — что его не преобразили ни почти фатальная болезнь, ни трансформирующее падение; что, откровенно говоря, он боится, прежде всего, тех изменённых состояний, в которых грёзы просачиваются к нему в мир бодрствования и сокрушают его, открывая путь другой ипостаси[1208] — тому архангельскому Джабраилу, быть которым он не испытывает ни малейшего желания; — то есть — что он всё тот же, которого, в наших нынешних целях, мы можем назвать «истинным»... притом что Саладин Чамча — создание селективных прерываний, волевого переизобретения; и, следовательно, приоритетный мятеж против истории делает его, согласно выбранной нами идиоме, «ложным»? И разве мы не можем тогда, продолжая нашу мысль, сказать, что именно эта собственная ошибочность делает возможной худшую и более глубокую ошибочность в Чамче — назовём её «злом», — и что это — та истина, та дверь, что открылась в нём при падении? — Тогда как Джабраил, дабы следовать логике установленной нами терминологии, должен рассматриваться как «добро» благодаря своему стремлению к неизменности, несмотря на все превратности судьбы, своей нетронутой человеческой основы.

Но, и снова но: не звучит ли то, что мы делаем, опасно похожим на ошибку интенционалистов[1209]? — Такие различия, которые должны (в идеале) покоиться на идее собственной гомогенности[1210], негибридности, «чистоты», — совершенно фантастические понятия! — не могут, не должны нас удовлетворять. Нет! Давайте подробнее обсудим ещё более сложные вещи: что зло не может быть столь глубоким, как нам нравится говорить об этом. — Что, в действительности, мы падаем в него естественно, то есть никак не вопреки нашему естеству. — И что Саладин Чамча горел желанием уничтожить Джабраила Фаришту, поскольку, наконец, сделать это стало так просто; истинная привлекательность зла есть соблазнительная непринуждённость, с которой можно встать на его тропу. (И, позвольте добавить в заключение, невозможность последующего возвращения.)

Саладин Чамча, однако, настаивает на более простой версии. «Это было его предательство в доме Розы Диамант; его молчание, ничто больше[1211]».

Он ступает на подделку Лондонского Моста. Из соседнего красно-бело-полосатого ларька кукольника задира мистер Панч — лупящий Джуди[1212] — взывает к нему: Вот как надо это делать! После чего Джабраил тоже произносит своё приветствие, энтузиазм слов которого нивелируется несоответствующей апатичностью голоса:

— Вилкин, это ты. Ты чёртов дьявол. Ты здесь, великий, как сама жизнь. Подойди-ка сюда, Салат- баба, старина Чамч.

 

*

Это случилось:

В тот миг, когда Саладин Чамча подошёл достаточно близко к Алли Конус, он был пронзён — и несколько охлаждён — её глазами, он почувствовал, что возродившаяся враждебность к Джабраилу простирается и на неё, с её морозным катись-ко-всем-чертям взглядом, в котором сквозило посвящение в некую великую, тайную мистерию вселенной; кроме того, те качества, которые он впоследствии воспринимал как нечто дикое, тяжёлое, редкое, антиобщественное, замкнутое по своей сути. Почему это раздражало его так сильно? Почему прежде, чем она успела открыть рот, он стал видеть в ней часть врага?

Может быть, потому, что он хотел её; и хотел даже больше, чем требовалось для внутренней уверенность в ней; испытывая недостаток, он чувствовал зависть и стремился повредить то, чему завидовал. Если любовь — это тоска о том, чтобы стать похожим на своего возлюбленного (даже — стать им), то ненависть, следовало бы сказать, есть порождение той же самой амбиции, не могущей быть реализованной.

Это случилось: Чамча выдумал Алли — и стал антагонистом собственной фантазии... Он не показал этого никому из них. Он улыбнулся, пожал руку, порадовался встрече; и обнял Джабраила. Меня свела с ним голая корысть [1213], ничего не подозревая, оправдывалась Алли. Этим двоим много найдётся чего обсудить, произнесла она и, пообещав в скорости вернуться, удалилась: как она выразилась, на разведку. Он обратил внимание, что она прихрамывала шаг или два; затем остановилась — и уверенно зашагала прочь. Среди того, что он не знал о ней, была её боль.

Не подозревая, что Джабраил, стоящий перед ним, далёкий для глаза и небрежный в приветствии, находился под самым пристальным медицинском наблюдением; — или что ему приходилось ежедневно принимать некоторые препараты, притупляющие чувствительность, из-за совершенно реальной возможности рецидива его более-не-безымянной болезни, иначе говоря — параноидной шизофрении[1214]; — или что он долго держался подальше, благодаря непреклонной настойчивости Алли, от людей киномира, которым она упорно не хотела доверять, особенно после его недавнего буйства; — или что их присутствие на вечеринке Баттуты-Мамульян было тем, чему она искренне старалась воспрепятствовать, нехотя согласившись только после ужасной сцены, когда Джабраил взревел, что не намерен больше оставаться узником и что настроен предпринимать дальнейшие усилия, дабы вернуться к своей «настоящей жизни»; — или что усилия по уходу за беспокойным любовником (способным уставиться на неё, как маленький нетопыреподобный демон, висящий вверх тормашками в рефрижераторе) истончили Алли, как изношенную рубашку, принуждая её к роли медсестры, козла отпущения и опоры — требуя от неё, в конечном итоге, чтобы она пошла против собственной сложной и беспокойной природы; — не ведая ничего этого, не в силах понять, что Джабраил, на которого он смотрел — и полагал, что видел, — Джабраил, воплощение всех благ фортуны, столь часто недостающих преследуемому яростными Фуриями[1215] Чамче, — есть такой же плод его воображения, такая же фантазия, как его воображаемо-негодующая Алли, эта классическая сногсшибательная блондинка или роковая женщина, вызванная его завистливым, измученным, орестианским[1216] воображением, — Саладин в своём невежестве, однако, пронзил, воспользовавшись подвернувшимся шансом, щель в броне Джабраила (по общему признанию — несколько донкихотской[1217]) и понял, как его ненавистный Двойник может быть наиболее стремительно повержен.

Банальный вопрос Джабраила принёс открытие. Не расположенный из-за успокоительных к светской беседе, он спросил неопределённо:

— И как, скажи мне, твоя добрая жёнушка?

На что Чамча, язык которого был развязан алкоголем, выпалил:

— Как? Дотрахалась. Залетела. Ждёт грёбаного малыша.

Засыпающий Джабраил не уловил раздражения в этой речи, рассеянно просиял, обвил рукой плечи Саладина.

— Шабаш, мурабак [****************], — поздравил он. — Мистер Вилкин! Чертовски быстрая работа.

— Поздравь её любовника, — тяжеловесно разбушевался Саладин. — Моего старого друга, Нервина Джоши. Теперь там, могу признать, есть мужчина. Мне кажется, женщины — дикарки. Бог знает почему. Они хотят своих проклятых младенцев, и они даже не спросят твоего согласия.

— Например, кто? — вскричал Джабраил, повернув голову и повергнув Чамчу в изумление. — Кто кто кто? — вопил он, пьяно хихикая.

Саладин Чамча засмеялся тоже: но без удовольствия.

— Я скажу тебе, кто, например. Моя жена, например, вот кто. Это не леди, мистер Фаришта, Джабраил. Памела, моя жена, моя не-леди[1218].

В этот самый момент, как нельзя кстати, — ибо Саладин из-за своих возлияний совершенно не заметил того эффекта, который возымели его слова на Джабраила (для которого слились воедино, образуя критическую массу, два образа: первым была внезапно нахлынувшая память о Рекхе Мерчант на летящем ковре, предупреждающей его о тайном желании Алли завести ребёнка, не сообщая об этом отцу, кто интересуется позволением семени быть пророщенным, а вторым — появившееся в его воображении тело инструктора боевых искусств, слившееся в высоких ударах вожделения с той же самой мисс Аллилуйей Конус), фигура Нервина Джоши была замечена пересекающей «Саутуоркский Мост» в состоянии некоторого волнения, — в поисках, как оказалось, Памелы, с которой его разлучил тот же поток поющей диккенсовской толпы, что подтолкнул Саладина к столичной груди молоденькой женщины в Лавке Древностей.

— Про чёрта речь, и чёрт навстречь, — кивнул в его сторону Саладин. — Идёт, скотина.

Он обернулся к Джабраилу: но Джабраила и след простыл.

Алли Конус появилась снова: сердитая, озабоченная.

— Где он? Иисусе! Мне что, нельзя оставить его ни на грёбаную секунду? Разве вы не могли немножко последить за ним?

— Зачем, в чём дело?

Но Алли уже нырнула в толпу, так что, когда Чамча снова заметил Джабраила, пересекающего «Саутуоркский Мост», она была вне пределов слышимости.

И появилась Памела, вопрошая: «Ты видел Нервина?» — И он указал: «Туда», — после чего она тоже исчезла, не сказав ни слова благодарности; а потом Нервин был замечен снова, пересекающий «Саутуоркский Мост» в противоположном направлении (волосы вьются дико, как никогда, прикрывая сутулые плечи, закутанные в пальто, которое он отказался снимать), позыркал вокруг, вернул большой палец в рот; — и, чуть погодя, Джабраил прошествовал по муляжу моста, Построенного Из Железа, следуя тем же самым маршрутом, которым шёл Нервин.

В общем, события оказались на грани фарса; но когда, спустя несколько минут, актёр, играющий роль «Старика Хэксема» (внимательно высматривающего по всей протяжённости диккенсовской Темзы плывущие трупы, освобождая их карманы от ценностей перед тем, как передать полиции), явился, торопливо гребя вниз по студийной реке, с концептуально неровными, седеющими волосами, торчащими во все стороны, фарс немедленно прекратился; ибо там, в его утлой лодчонке, лежало бездыханное тело Нервина Джоши в промокшем пальто.

— Обо что-то ударился, — крикнул лодочник, указав на огромную шишку, выросшую на затылке Нервина, — и без сознания очутился в воде; чудо, что не утонул.

 

*

Неделю спустя, в ответ на возбуждённый телефонный звонок от Алли Конус, которая разыскала его через Сисодию, Баттуту и, наконец, Мими и которая, казалось, даже немного оттаяла, Саладин Чамча очутился на пассажирском месте трёхлетнего серебряного ситроена[1219] с фургоном, который будущая Алиция Бонек предоставила своей дочери перед долгой калифорнийской поездкой. Алли встретила его на станции Карлайл[1220], повторив свои прежние телефонные извинения — «У меня нет права говорить с вами в таком духе; вы ничего не знали, я имею в виду — о нём; ладно, хвала небесам, никто не видел нападения, и это, кажется, удалось замять, но этот бедный парень, веслом по голове ни за что ни про что, это очень плохо; всё, мы выбрали местечко на севере, мои друзья разъехались, это только выглядело хорошо — избегать общества людей, и, в общем, он спрашивал о вас; думаю, вы действительно можете помочь ему, и, если откровенно, мне самой будет приятна Ваша помощь», — что оставило Саладина чуть более рассудительным, но исполненным любопытства, — и теперь Шотландия проносилась мимо окон ситроена с опасной скоростью: край Адрианова вала[1221], старинное прибежище беглецов Гретна-Грин[1222], а затем долины Южно-Шотландской возвышенности[1223]; Экклефехан, Локерби, Битток, Элвенфут[1224]. Чамча был склонен рассматривать все нестоличные местности как глубины межзвёздного пространства, а поездки в них — как чреватые опасностью: если что-то сломается в эдакой пустоте, он, несомненно, умрёт в одиночестве, и никто не узнает, где могилка его. Он опасливо отмечал, что одна из передних фар ситроена разбита, что топливная стрелка коснулась красного поля (как оказалось, она тоже была сломана), свет дневной угасал, а Алли гнала так, словно A 74[1225] была треком в Сильверстоуне[1226] в солнечный денёк.

— Он не может далеко уйти без транспорта, но вы не знаете, — объяснила она мрачно. — Три дня назад он украл ключи от автомобиля, и они нашли его виляющим по выездной дороге на М 6[1227], изрыгающим проклятия. Готовьтесь к отмщению Господнему, заявил он дорожным полицейским, ибо скоро призову я своего лейтенанта, Азраила. Они записали всё это в своих блокнотах.

Чамча, его сердце всё ещё полнилось собственной жаждой мести, изобразил сочувствие и шок.

— А Нервин? — поинтересовался он, Алли отпустила руль и развела руками в жесте Что-тут-поделаешь, пока машину пугающе водило из стороны в сторону по изгибам трассы.

— Врачи говорят, что собственническая ревность могла быть звеном в той же цепи; во всяком случае, это может сработать на его безумие как предохранитель.

Она была рада возможности выговориться; и Чамча предоставил ей своё внимающее ухо. Если она доверяла ему, так это потому, что Джабраил доверял ему тоже; у него не было никакого желания разрушить это доверие. Он уже разрушил моё доверие; теперь пусть он, какое-то время, будет уверен во мне. Он был начинающим кукловодом; нужно было изучить нити, выяснять, какая из них к чему тянется...

— Я не могу ничем помочь, — призналась Алли. — Я чувствую некую неясную вину перед ним. Наша жизнь не залаживается, и это — моя ошибка. Моя мать сердится, когда я говорю что-то такое.

Перед посадкой в самолёт на запад, Алиция ругала дочь у третьего терминала. «Не понимаю, где ты нахваталась этих понятий, — кричала она среди туристов, портфелей и плача азиатских мамаш. — Ты можешь сказать, что жизнь твоего отца тоже шла не по плану. Так что же, он был виновен в лагерях? Учи историю, Аллилуйя. В истории этого века перестали обращать внимание на прежнюю психологическую ориентацию действительности. Я хочу сказать, сегодня характер — не более чем судьба[1228]. Экономика — судьба. Идеология — судьба. Бомбы — судьба. Разве голод, газовые камеры, гранаты заботятся о том, как ты прожил свою жизнь? Приходит кризис, приходит смерть, и твоя жалкая личность ничего не может с этим поделать, только терпеть последствия. Этот твой Джабраил: может быть, он — как история, которая случилась с тобой». Она вернулась неожиданно к высокому стилю гардероба, предпочитаемого Отто Конусом, и, казалось, к той ораторской манере, которая подходила к нему более, чем чёрные шляпы и вычурные костюмы. «Наслаждайся Калифорнией, мама», — резко бросила Алли. «Одна из нас счастлива, — молвила Алиция. — Почему бы не я?» И прежде, чем дочь смогла ответить, она проскочила через последний барьер только-для-пассажиров, предъявила паспорт, посадочный талон, билет, направляясь к беспошлинным[1229] бутылкам «Opium»[1230] и джина «Гордонс»[1231], продающимся под светящейся надписью ПРИВЕТ! КУПИ ВСЕГО ХОРОШЕГО! [1232]

С последними лучиками света дорога сделала коленце на безлесные, покрытые вереском холмы. Давным-давно, в другой стране, в других сумерках, Чамча сделал такое же коленце и увидел развалины Персеполя. Теперь, однако, он направлялся к человеческим руинам; не восторгаться, а, возможно даже (решение творить зло никогда не принимается окончательно, до самого момента дела; всегда есть последний шанс отказаться), предать акту вандализма. Накарябать своё имя на плоти Джабраила: Превед ат Салодина [1233].

— Почему вы с ним? — спросил он у Алли, и, к его удивлению, она покраснела. — Почему бы вам не уберечь себя от боли?

— Я совершенно не знаю вас, нисколечко, в самом деле, — начала она, затем осеклась и приняла решение. — Я не горжусь ответом, но это правда, — сказала она. — Это из-за секса. Мы невероятны вместе, совершенны, ничего подобного я не знала. Любовники из грёз. Ему только кажется, что... что он знает. Знает меня.

Она затихла; ночь скрыла её лицо. Горечь вновь нахлынула на Чамчу. Все вокруг были любовниками из грёз; он, лишённый грёз, мог только наблюдать. Он рассерженно стиснул зубы; и нечаянно прикусил язык.

Джабраил и Алли скрывались в Дурисдире[1234] — деревеньке столь крохотной, что в ней даже не было паба — и жили в лишённой священного статуса Вольной Церкви, обращённой к мирской жизни (квазирелигиозные термины звучали странно для слуха Чамчи) другом Алли, архитектором, сколотившим состояние на таких метаморфозах священного в светское. Саладина поразил мрачный вид места, все эти белые стены, фонари в нишах и лохматые пышногривые настилы ковров от стены к стене. В саду находились могильные плиты. В качестве приюта для человека, страдающего параноидальной навязчивой идеей, что он является главным архангелом Бога, рассудил Чамча, это вряд ли был его собственный первый выбор. Вольная Церковь была расположена немного поодаль дюжины или около того других блочно-каменных построек, составляя отдельное сообщество: изолированное даже в этой изоляции. Когда подъехала машина, Джабраил стоял в дверях: тень напротив освещённой прихожей.

— Ты добрался сюда, — вскричал он. — Яар, превосходно. Добро пожаловать в проклятую тюрьму.

Лекарства сделали Джабраила неуклюжим. Когда они втроём сидели за сосновым кухонным столиком под аристократически опущенным приглушённым светильником, он дважды сбил свою кофейную чашечку (он демонстративно воздержался от выпивки; Алли, налив две щедрых порции скотча, составила компанию Чамче) и, чертыхаясь, споткнулся на кухне о стопку бумажных полотенец для швабры, рассыпав их по полу.

— Когда на меня накатывают эти приступы, я не сразу спешу сообщить ей, — признался он. — А потом начинает случаться дерьмо. Я клянусь тебе, Вилкин, не могу перенести проклятую идею о том, что это никогда не прекратится, что единственная альтернатива — наркотики или дефекты мозга. Не могу проклятую перенести. Ей-богу, яар, если бы я подумал, что оно так будет, то я, баста, я не знаю, я бы, я не знаю, что.

— Закрой рот, — мягко сказала Алли.

Но он продолжал выкрикивать:

— Вилкин, я даже напал на неё, ты знаешь об этом? Ад и проклятье. Как-то раз я решил, что она — некий демон вроде ракшасы[1235], и тогда я стал надвигаться на неё. Ты знаешь, насколько сильна она, сила безумия?

— К счастью для меня, я начала ходить — упс, так-то — на эти занятия по самозащите, — усмехнулась Алли. — Он преувеличивает, чтобы спасти лицо. На самом деле это закончилось, когда он долбанулся головой об пол.

— Правда, — робко согласился Джабраил.

Пол на кухне был сделан из здоровенных каменных плит.

— Жестоко, — поёжился Чамча.

— Ты чертовски прав, — взревел Джабраил, странно весёлый теперь. — Она сразила меня тут же, билькуль [††††††††††††††††].

Внутри Вольная Церковь была разделена на большую двухэтажную (на жаргоне агента недвижимости — «двойного объёма») приёмную — прежний холл конгрегации — и более обычную половину, с кухней и удобствами внизу и спальнями и ванной наверху. В полночь, неспособный в силу некоторых обстоятельств заснуть, Чамча бродил по просторной (и холодной: тёплая волна продолжала катиться по югу Англии, но она не создавала и ряби здесь, где климат был осенним и студёным) гостиной, слушая голоса призраков высланных проповедников, пока Джабраил и Алли занимались своей высококачественной любовью. Как и Памела. Он попытался думать о Мишале, о Зини Вакиль, но это не сработало. Затыкая пальцами уши, он боролся со звуковыми эффектами совокупления Аллилуйи Конус и Фаришты.

Их соединение было большим риском с самого начала, заметил он: сперва драматический отказ Джабраила от карьеры и спешное путешествие на другой край света, а теперь бескомпромиссная решимость Алли глядеть в оба, чтобы победить в нём это безумное, ангельское богословие и вернуть человечность, которую она любила. Никаких компромиссов; они шли, пока не сломаются. Тогда как он, Саладин, довольствуется жизнью под одной крышей с женой и этим парнем, её любовником. Какой путь лучше? Капитан Ахав утонул, напомнил он себе; оппортунист[1236]; Измаил[1237], вот кто выжил.

 

*

На утро Джабраил назначил восхождение на местную «Вершину». Но Алли отказалась, хотя Чамче было ясно, что возвращение в сельскую местность заставляло её лучиться от радости.

— Проклятая плоскостопная мэм, — нежно ругал её Джабраил. — Пойдём, Салат. Наши чёртовы городские ловкачи покажут этой покорительнице Эвереста, как надо подниматься. Что за проклятая жизнь вверх тормашками, яар. Мы совершаем восхождение в горы, пока она сидит здесь и ведёт деловые переговоры.

Мысли Саладина неслись вскачь: он понял теперь, почему она так странно хромала в Шеппертоне; понял и то, что этот отрезанный от мира приют обязан быть временным — что Алли, находясь здесь, жертвует собственной жизнью и не сможет продолжать это неопределённо долго. Что он должен сделать? Что-нибудь? Ничего? — Если месть должна свершиться, когда и как?

— Надень эти ботинки, — скомандовал Джабраил. — Ты думаешь, дождь продержится весь грёбаный день?

Он не продержался. Когда они достигли каменной гряды на вершине выбранного подъёма Джабраила, их окружала лишь мелкая изморось.

— Чертовски хорошее шоу, — пыхтел Джабраил. — Смотри: вон она, там, восседает, словно Великий Панджандрам.

Он указал вниз, на Вольную Церковь. Чамча (сердце его колотилось) чувствовал себя идиотом. Ему следует вести себя, как подобает сердечнику. Где слава в смерти от остановки сердца на этой ничтожнейшей из Вершин, ни за что, посреди дождя? Затем Джабраил извлёк свой полевой бинокль и принялся осматривать долину. Он различил лишь несколько движущихся фигур — двое-трое людей и собак, какая-то овца, ничего больше. Джабраил проследил за людьми в оптику.

— Теперь, когда мы одни, — сказал он вдруг, — я могу сообщить тебе, зачем мы на самом деле отправились в эту треклятую пустую дыру. Из-за неё. Да-да; пусть тебя не одурачат мои действия! Это всё её чёртова красота. Мужики, мистер Вилкин: они преследуют её, как блядские мухи. Клянусь! Я вижу их, слюнявых и лапающих. Это неправильно. Она весьма приватная особа, самая приватная особа в мире. Мы должны защитить её от страсти.

Эта речь застала Саладина врасплох. Ты несчастный сукин сын, подумал он, ты действительно решил завязать свои жалкие мозги узлом. И, тяжело ступая по пятам этой мысли, вторая сентенция возникла, как по волшебству, в его голове: Не думай, что я тебе это позволю.