Хабар русской учительницы

 

Родилась я в Курской области, рано осталась круглой сиротой. День тот перед глазами стоит... Случилась страшная гроза – Илья Пророк на колеснице мчался по небу, не разбирая пути, грохотал! молнии метал! Мама с братом Федей – на три годочка меня постарше – выскочили загнать гусят с речки. Слышу вопль с улицы, соседка опрометью летит:

– Настя-аа!.. Мамку твою… гроза убила!

Федю отбросило на несколько метров, он выжил. В себя пришёл, сразу – к мамочке. Подбежал, жива ещё, волосы у неё растрепались, липли к рукам. Он в рёв! Соседка – на подмогу. Маму забросали землёй, думали, электричество в землю уйдёт, успеют спасти. Не спасли... Отец без хозяйки помыкался, женился на молодой. В доме появилась мачеха. Год вместе успели прожить, война началась. Мне в аккурат минуло девять лет. Отца забрали на фронт, и – ни письма, ни весточки, ничего. Так и сгинул! Помню первую бомбёжку. Ужас один!.. Мы ж не знали, что такое война. Глядим: самолёты с чёрными крестами летят. Никогда не видели, чтобы сразу несколько самолётов летело. Кто просто выбежал на улицу, кто забрался на крышу сарая, чтоб ближе разглядеть… Интересно, ведь! И тут гул такой тяжёлый: из самолётов что-то посыпалось. Федька смеётся:

– Картошка!

Нет, это была не картошка. Вой. Свист. Как рванёт за домом… Бомбы! И пошло всё плавиться, гореть. Крик, шум, разруха, стоны, кровь, плач, раненые, убитые… Горит земля и небо. И бомбят самолёты. И пушки. То ли наши, то ли немцы. Мы – врассыпную. Люди скотину гонят, сами бегут в конец деревни, дети за ними. А куда податься нам с братом? Присели на корточки в тени за сараем, вроде нас не видно. Федя меня за руку держит, крепко-крепко. Вдруг, как подпрыгнет:

– Айда в погреб!

Там и спрятались. Собачонка наша первой туда – шмыг! Следом мы. Над нами родные стены, образа. В подполе дрожим и плачем, не знаем, что делается на земле. Гарью едко тянет... Федя вылез тишком, тут же мчит назад:

– Иконниковых крыша пылает!

Хаты соломой покрыты, пули трассирующие как пустят – займутся огнём.

Тогда мы узнали, что такое война.

На себе узнали.

 

К утру позатихло.

Сначала появились одиночные немцы: искали партизан, коммунистов, уж после, как проверили, полным-полно наехало. Брата, хотя несовершеннолетний, угнали в Германию. Я осталась с мачехой на чёрные годы бесконечной войны. Мачеха была взята из соседней деревни, она частенько бросала меня, уходила к своим. Я оставалась в холодной, пустой хате одна. И днём одна, и ночью одна.

 

Страх божий!

Не было у меня юности.

Сразу после детства, кажется, и постарела.

 

Немцы хозяйничали, как у себя дома. Сначала переловили всю птицу: гусей, уток, кур. Когда птицы не стало, добрались до скотины: коров, поросят. Похлёбку варили прямо во дворе. Если дров нет, берут стол, тащат лавки, рубят и – в костёр. Мы старались не попадаться им на глаза. Летом прятались по щелям, зимой – в уголке на печке. Не смели ни спорить, ни возражать, ни спрашивать… Соседка кинулась на немца, у неё пятеро малых детей, а тот корову уводил со двора: «Не отдам!» Достал пистолет и – в голову.

После войны брат вернулся. Фёдор никогда не рассказывал про ту жизнь. Ни словечком не обмолвился. Где работал? На заводе ли, у бюргера какого – не смели спросить. Боялись даже разговор заводить на эту тему. После плена выбор у него оставался небогатый – разнорабочим в колхоз.

А я с детства мечтала стать учительницей, любила читать и после школы поступила в педучилище. В сорок восьмом окончила. К нам за месяц до выпуска приехал представитель из Минпроса Дагестана. Бравый такой: орлиный нос, чёрные брови, сросшиеся на переносице, по-русски смешно говорил: «Ми вас хатым…» Повесил на школьную доску карту СССР, показал, где находится Дагестан. Начал расхваливать страну гор, языков, национальностей… Для меня этот край тогда – белое пятно. Сдаём мы Госы и целевой выпуск – в одну кавказскую республику. Желания никто не спрашивал: «Государство учило вас, теперь вы поезжайте учить дагестанцев». В те годы строгость держали. Девчонка из группы отказалась ехать – её судили.

Дагестану требовались специалисты не только по русскому. Не хватало врачей, финансовых работников, по сельскому хозяйству. Своих дочерей горцы учиться не отпускали, сыновья с фронта многие не вернулись… Что там осталось? Молодых специалистов организованно направляли в столицу, в Махачкалу. Мы группой добрались туда, ходим по улицам, глазеем... Встретилась русская женщина, мы с радостным визгом, расспросами – к ней. Та вся в лице изменилась: «Милые, куда вы попали, куда едете? В горы!.. Там убьют, украдут, изнасилуют». Нагнала таких страхов! Мы в ужасе… А куда деваться? Стали распределять по районам. Для нас они все одинаковые, нет разницы в какой. Вот по одной ехать – боязно. И четверо из нашего выпуска записались сюда, в Унцукульский район. Заведующий РОНО троих девчонок направил в детдом, а меня – в семилетнюю школу в аул Ашильта преподавателем русского-литературы. Девчат до места повезли на арбе, запряжённой двумя быками, а мне завроно говорит:

– Сегодня тут представитель из Ашильтинской школы – Мирзабеков, завхоз – можете до аула вместе с ним.

А «вместе», это значит топать своими ножками. Из Унцукуля до Ашильта восемнадцать километров, да с поклажей – одеяло солдатское перетянуто бельевыми верёвками и сделана деревянная ручка. В бауле самое ценное: любимые книжки, постель, платье, туфли… Хотелось выглядеть современно, мы ведь совсем молодые были. В одной руке узел понесу-понесу, устану, руку сменю. Мирзабеков рядом идёт простой: балагурит, развлекает. По дороге встретилась ледяная речка, разулись и – вброд… К вечеру добрались до аула, меня из стороны в сторону шатало. Женщины у родника увидели, примолкли и осуждающе глядели вслед... Завхоз отвёл на квартиру: хозяйка, старушка Сакинат, по-русски полслова; у неё уже квартировала Валя, москвичка – русская учительница на год постарше меня, преподавала в начальных классах – она и помогла обустроиться. Я от усталости языком ворочать не могала, кусок в горло не лез. Едва разделась, провалилась в сон. А утром достала из заветного узелка наряд и, благословясь… Шагнула за порог сакли.

Аул Ашильта висит над знаменитой горой Ахульго, внизу беснуется зажатая скалами, Андийское Койсу,* на ржавых склонах каменные террасы с крошечными наделами земли, кругом высоченные серые стены (как в тюрьме), дома с глинобитными крышами, узкие тропы, крутые обрывы, водопады. Дикая красота эта вызывала восторг и беспокойство. Мне отчего-то так жалко себя стало… чуть не расплакалась. Прихожу в школу, а дурная новость вперёд меня добралась: «Вчера в аул заявилась русская пьяная учительница». Мало того, оказывается, я прикатила незваная. Жена директора без педагогического образования вела и математику, и русский с литературой, а тут вдруг у неё часы отбирают. Директор, было, заартачился, но остальные учителя – в коллективе работали в основном мужчины – за меня вступились. И он не посмел завернуть, тем более с бумагой из РОНО.

 

Стала я преподавать дивный русский язык.

Объясняться с учениками приходилось на пальцах, мимикой… Таскала в класс соль, хлеб, какую тему изучаем – то и несла. Дети любят наглядность. Рассказывала как? что? называется по-русски. Инспектор РОНО посоветовал:

– Настя, если гора не идёт к Магомеду, Магомед идёт к горе. Попробуй сама учить аварский. Аксакалы говорят: «Сколько языков знаешь, столько раз ты человек».

Так и учились вместе: я – их, они – меня. Завхоз Мирзабеков, бывало, подойдёт, что-нибудь спросит, выслушает ответ и уйдёт озадаченный. Весной, к концу учебного года он откровенно признался: «Раньше я считал, что “настя” – хорошая погода, “ненастя” – плохая». Мы от души смеялись, и после частенько вспоминали это. Аварский я усваивала из разговоров. Сначала запомнились отдельные слова, потом стала понимать, когда меня ругали. Уже не мало! Но у них есть свои ударения, свои произношения, которые труднодоступны.

В зимнее время занимались при керосиновых лампах, подвешенных к потолку. Сначала настоящих чернил не было – сажу, накопившуюся под лампой, разбавляли тёплой водой, тем и писали. Зимой в классах было холодно, железные печки, которые топились кизяком,* спасали отчасти. Ребята занимались в овечьих шубах. Но, когда ученики прогуливали уроки, не холод служил причиной. Многие родители не пускали детей учиться, особенно девочек. Дочь в семье горца с малолетства до замужества выполняла по дому всю работу: кормила-доила коров, убирала навоз, носила воду… Мальчишки сутки напролёт пасли овец. Ребята признавались: школу любят, за то, что здесь можно отдохнуть. Если ученик прогуливал уроки, администрация школы докладывала в сельсовет, там принимали меры. Чаще всего в наказание забирали необходимую домашнюю утварь. Директор школы организовывал подворные обходы, проводил разъяснительные беседы с родителями.

– Какая нашим детям польза от урок? – возмущалась хозяйка Сакинат. – Выучат три суры курана и – лъикІ![хорошо! (авар.)]. Ты князь и я князь, а кто лошадям сено даст?

У неё правда своя, однако была и другая правда...

В седьмом классе у меня учился Ахмед, сын Муталиба, трудный мальчишка. Вызываю его к доске:

– Я не учил.

– Два.

Через урок сызнова поднимаю, надо же исправлять двойку.

– Не учил…

– Как же так, Ахмед? Останься после уроков.

Все идут по домам, мы сидим, разбираемся. Никак не давался ему чужой язык, но он корпел, старался овладеть и удалось: исправил двойку, стал получать пятёрки. Ахмед окончил школу, выучился, стал профессором знаменитым на всю страну. Он до сих пор с благодарностью называет меня второй матерью… У него – такая правда. Налитый созревший колос всегда смиренно клонится, лишь пустой держится горделиво и заносчиво.

Вот только с дисциплиной у Ахмеда не всегда было гладко… как, впрочем, у любого нормального мальчишки. Однажды смотрю, шпионит за учительским туалетом.

– Ахмед, ты чего? – удрал проказник…

Через минуту слышу из уборной львиный рык: выходит наш педагог истории – высокий, сухой, степенный старик… строгий такой, немногословный. Выходит: в правой руке кумган,* левая – в чернилах… Наверное, не только рука… Он брёл в учительскую, неестественно широко расставляя ноги, и матом крыл смущённых, ничего не понимающих детей на языке Пушкина и Лермонтова…

Я мигом в класс:

– Ахмед, рассказывай, что натворил?!

Тогда вот только-только появились сухие чернила. Из Азербайджана начали привозить тёмные шарики «Термиз», мы растворяли их в воде и заливали каждому в чернильницу. Мусульмане в туалете бумагой не пользуются, подмываются водой из кувшина. Ахмед не пожалел двадцать копеек, купил один шарик сухих чернил, кинул в учительский кумган и выжидал: что будет? Интересно же!

– Настя Ивановна, не выдавай. Убьют меня!

Я никому не рассказала. Да и сам историк помалкивал. В райкоме партии как считали: раз омовение совершают, значит, молятся, а раз мооо-лятся… О! За соблюдение религиозных обрядов из школы могли запросто турнуть.

 

Брат, когда в Дагестан провожал, наказывал мне строго-настрого:

– Ты смотри там, нашу фамилию не позорь, блюди себя!

И я, как могла, старалась ни с кем не встречаться, ни с кем не знакомиться. Но, после окончания университета в село на работу вернулся прекрасный юноша Джалил. Наверно, полюбились… Два года мы встречались. Хвостиком за мной ходил, ходил, а в один прекрасный день отрядил двух сватов: дядю своего, Мирзабекова – нашего школьного завхоза – с женой Рахинат. Хозяйка и Валюша помогли накрыть на стол.

Уселись мы, начали договариваться о свадьбе. Они предлагают:

– Давай, на март.

Я стою на своём:

– На июнь!

Если честно, свадьбы я боялась. Сама думаю, учебный год доведу, положенный трёхлетний срок доработаю, отказывать не стану и соглашаться не буду – тихонько сяду на попутку и уеду. Боялась я его. Он человек хороший, но не своя нация, не свои люди… Этого боялась. Хотя ехать-то мне толком было некуда, да и не к кому…

Я в слёзы. Мирзабеков на Джалила сердито закричал:

– Ты нас пачему прывёл? Сам не договорылся… Пайдём засватаем другую…

И мне сурово:

– Настя, гавари «да» или сэйчас уйдём…

– Идите, куда хотите.

Подались… Там у них тоже не выгорело: отец за дочку большой калым запросил. Они разругались в пух и прах. Джалил вернулся:

– Настя… Неужели опозоришь меня?

Джалил тоже был сирота: у него мать, отец погибли в аварии. Он остался из мужчин старшим в семье. Его сестра Эспет поклялась мне: «Пока я жива, тебя никто не обидит, только соглашайся. Если уедешь, он бросит всё – помчится за тобой. Дом, семья, дети маленькие пропадут». Тогда я согласилась и ни минуточки не пожалела. Таких заботливых мужей, как мой Джалил, ещё поискать…

Денег особых не было, но «бахIаралъул партал» справили мне, как полагается.

– Это – «обмундирование невесты», – пояснил Джалил. – От нижнего белья и особого свадебного платья «хъабало» до белой шали из крепдешина.

Свадьбу играли в Ашильта. Гости съехались из всех окрестных сёл. Вино из кумторкалинского винограда текло рекой, тост «Сахли!»*, зурна и бубен не смолкали три дня, а танцующие, как вначале три круга образовали, так потом просто по составу менялись. Раздавались, конечно, исподтишка ахи-охи: «Как это так: русс-каая?!». После свадьбы Эспет накрыла стол, собрала всю родню, обняла меня за плечи и во всеуслышание заявила и по-аварски, и по-русски:

– Настя – жена моего брата. Кто хочет любить, уважать меня – должны уважать, любить её.

 

И с тех пор перестала я быть сиротой.

Говорю… у самой комок в горле…

 

Слово своё Эспет сдержала, и никто никогда меня, вот столечко, не обидел.

Здесь такой закон: в течение месяца после свадьбы приглашают молодых по очереди к себе домой, делают угощение, подарочки. Я счастлива, что попала в их тухум. Они меня берегли, уважали, жалели. Я его младших сестёр, брата выучила… Они все меня звали не иначе, как «Настя-Эбел!» [Мать Настя! (авар.)] Это большое уважение. Все забыли моё отчество – Ивановна. Везде я для них – Настя-Эбел. Никто за всё время не бросил в лицо: «Уезжай! Зачем приехала?» А через год меня перевели на работу сюда, в среднюю школу села Унцукуль.

Брат в Дагестан приезжал пять раз. Когда навестил впервые, ещё молодой неженатый был. Муж его вниманием окружил, водил по гостям, резали барашку, ездили на природу, в рощу. Ну, конечно, Фёдор мне один на один:

– Как ты живёшь в этом каменном мешке? От своих отбилась, к чужим не пристала. Сделают наложницей!

– Здесь я своя.

– Брось! Что я, не вижу… С нами за стол не присела, не выпила, не спела.

Да разве это главное – «выпила»? Тут взаимопомощь, какая-то особая доброта. Что случись, люди бегом бегут. Нет нужды зазывать. Идёшь по улице, тебе прохожий:

– Иш кин бугеб? [Как дела? (авар.)]

– Баркалла, лъикI буго! [Спасибо, хорошо! (авар.)]

Как могу, так и отвечаю. Аварский не стал родным, хотя по-русски уже говорю с акцентом.

Я хоть крещёная в детстве, но всё сладили по шариату и местным адатам: сватовство, магар,* свадьбу. Нарекли меня мусульманским именем Нурджаган – по-тюркски «свет вселенной». С тех пор соблюдаю здешние порядки. Как иначе? В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Тоже задираю вверх руки, хотя не знаю ничего, кроме слова «бисмилля». И к платку до того привыкла, с непокрытой головой – будто лысая. В православной церкви в Махачкале два или три раза была, а так посещаю мечеть. Мой Бог всегда со мной в душе! У нас в Новом Завете какое главное слово? Любовь!.. Нельзя нам душой черстветь и ожесточаться в ответ на зло, иначе между нами разницы не заметят. Мы ведь люди-то православные…

Любовь сильней, чем ненависть!

Это я теперь точно знаю.

 

***

 

Аня слушала Ивановну и невольно примеряла её судьбу на себя.

– Может, ты ещё хочешь спросить о чём-нибудь, – завуч проникновенно смотрела Ане в глаза.

– Спросить?..

– …Об Ильясе.

– Нет, не хочу.

– …В Ильяса стреляли… когда он тебя проводил. Говорят, Меджид, старший брат наречённой.

– Что-оо?!.

– Да, такое здесь бывает. Ильяс засватан к троюродной сестре – моя ученица, в прошлом году школу окончила: две чёрные, смоль! косы до пояса… покорная. Его родители давно калым уплатили...

– Где Ильяс?

– Дома уже, обошлось. Он с самого начала знал, на что идёт... Я думаю, Ильяс и есть твоя любовь. Решай сама…

Дни и часы теперь едва тянулись… время почти остановилось. Проведать Ильяса Аня не смела, но думала лишь о нём. Каждый миг, каждую секунду в учительской, в классе, дома, ждала, что вот сейчас откроется дверь, и… она увидит его. Хотела этого, страшилась… И жаждала! Ей чудился тихий голос с хрипотцой. Аня ловила себя на мысли, что разговаривает с ним… и боялась во сне назвать его имя.

Наступил однообразный серый декабрь. Низкие ватные тучи укрывали вершины гор, прижимали к талой земле печной сизый дым с запахом кизяка, вынуждая его стелиться по аулу пряным ковром. Крупными ошмётками валил липкий снег. Она тянулась из школы, задумчиво бороздя пальчиком по мёрзлой саманной стене, стряхивая тяжёлым портфелем снег с уснувших веток кизила, переворачивая носком сапожка снежные комья. Мокрые хлопья снега иступлёно целовали её лицо, руки и таяли. Зелёная вязаная шапочка и ворсистое суконное пальто были усыпаны алмазными каплями…

Он стоял на дороге и ждал, когда она заметит его.

Аня подняла глаза и… от неожиданности сладко замерло сердце:

– Ильяс?!

– Ты вся в снегу…

– Ильяс…

– Я ждал тебя.

Они смотрели друг на друга и… мир исчез.

– Аня…

– Ильяс…

 

Холодный снег заметал их одинокие следы…

 

Летом Аня уехала в отпуск на Кубань.

Маме рассказала, что полюбила аварца, выходит замуж. Мама поплакала и благословила. Ковёр дала, деньгами помогла: «Тебе видней. Если человек хороший, что ж…» Они месяц забрасывали друг дружку страстными весточками, а потом Ильяс приехал к ней. Расписали их в сельсовете станицы Староминской. Устроили небольшую свадебку. В Дагестан они вернулись мужем и женой, но свекровь по традиции встретила мёдом и заявила:

– Ильяс, ступай в дальнюю комнату, она – с нами, пока махары не будет.

Мула торжественно произносил суры, а молодые за ним повторяли…

Свекровь ещё долго причитала: «Вай, богатый калым пропал: платки цветастые, отрезы на платье, золото». Потом смирилась… Свекруху Аня сразу назвала мамой. Пришлось аварской родне принять и это.

Отпуск закончился, начинался новый учебный год. Утром первого сентября Аня спрятала рыжий хвостик под гурмендо, Ильяс взял её за руку (хотя здесь это тоже не принято) и они направились к школе:

– Ты, главное, не волнуйся и ни на что плохое внимания не обращай, – Ильяс успокаивал Аню, а сам переживал, чувствовалось по всему.

Неожиданно из ворот вышла страшная чёрная женщина с клюкой.

Он сжал её руку:

– Это мать моей невесты. Терпи!

Когда приблизились, старуха сорвала с головы чёрный платок, дико завыла, стала рвать на себе седые волосы, злобно проклинать весь свет, плевать на дорогу перед ними, грозить иссохшими кулаками коварному небу. Ильяс бледный по-своему что-то резко бросил ей, она осеклась… лицо посерело, разом вся обмякла и побрела прочь.

А он крепче сжал руку молодой жены, и они пошли вперёд, не оглядываясь.

 

Так они и шагают по жизни до сих пор рука об руку.

У них родилось семеро детей: три девочки и четыре мальчика. Они счастливы, потому что любят друг друга.

 

***