Личное присутствие

Роджерс всегда возражал против представления о тера­певте как «пустом экране». Он создал особый тип терапии «лицом к лицу», в процессе которой терапевт глубоко погру­жается в опыт клиента и, следовательно, минимально обна­руживает себя самого. Тем не менее он прямо и открыто проявляет свою вовлеченность, не пряча своих реальных переживаний за фасадом профессионализма. Он стремится быть самим собой без всякой искусственности или неопре­деленности. Принимая такую «натуральную», спонтанную установку, клиентоцентрированный терапевт, конечно же, не содействует процессу регрессии и переноса. Роджерс, однако, и не считал этот путь существенным для изменения личности. Гораздо сильнее, нежели психоаналитики, он ве­рил в терапевтическую ценность «реального» отношения ме­жду клиентом и терапевтом, видел в нем и другие, более важ­ные преимущества. В таком рабочем отношении терапевт является своего рода моделью:его конгруэнтность поощряет клиента рисковать, чтобы стать самим собой. В соответст­вии с этим видением Роджерс постепенно пришел к тому, что стал считать конгруэнтность терапевта решающим фак­тором в установлении доверия в терапии и подчеркивать, что принятие и эмпатия эффективны только тогда, когда они воспринимаются как подлинные и искренние:

«Как я должен вести себя,чтобы другой человек воспринимал меня как безусловно заслуживающего доверия, надежного и последовательного собеседника? Исследования, равно как и терапевтический опыт, пока­зывают, что это чрезвычайно важно. После многих лет работы я понял, какой именно ответ на этот вопрос явля­ется для меня наиболее приемлемым и точным. Раньше мне казалось, что если я соблюдаю все внешние условия надежности (выполняю договоренности, уважительно отношусь к конфиденциальности бесед и т. д.) и последо­вательно держусь одной линии поведения в ходе бесед, то это обеспечит и соответствующее отношение ко мне клиента. Но опыт научил меня, что если, к примеру, я действую в последовательно принимающей манере, тогда как на самом деле чувствую раздражение или скеп­сис или испытываю еще какие-либо переживания, свиде­тельствующие о непринятии, то в итоге клиент воспри­мет меня как непоследовательного и не заслуживающего доверия. Я пришел к убеждению, что для того, чтобы за­служить доверие, совсем не обязательно быть абсолютно последовательным, однако очень важно быть достоверно реальным. Термином «конгруэнтный» я обычно обозна­чаю определенный способ самопрезентации. Под этим я понимаю следующее: какие бы чувства или установки я ни переживал, они должны пройти через мое сознание. В этот момент я являюсь целостным, или интегрирован­ным, человеком и, таким образом, действительно могу быть тем, кем на самом деле являюсь. Это такая реаль­ность, которую, согласно моему опыту, другие люди вос­принимают как достоверную» (Rogers, 1961, р. 50).

Из этого определения следует также, что терапевту необ­ходимо обсуждать свои переживания с клиентом всякий раз, когда они принимают устойчивый характер и становятся по­мехой для реализации двух других базовых терапевтических установок. Изначально Роджерс рассматривал такие мо­менты самовыражения в качестве «спасательного круга», последнего средства для преодоления чрезмерной вовлечен­ности терапевта во внутренний мир клиента. С другой сто­роны, Джендлин указывает на ту пользу, которую и терапевт, и клиент извлекают из бесстрашной демонстрации собствен­ной «несовершенности»:

«Для терапевта "конгруэнтность" означает, что ему нет необходимости всегда представать в лучшем свете, всегда быть понимающим, мудрым и сильным. Я пришел к выво­ду, что иногда могу быть довольно бестолковым, поступать неправильно, глупо и оставаться в дураках. Я могу позво­лить этим моим сторонам стать видимыми, когда они об­наруживаются в ходе терапевтического взаимодействия с клиентом. Будучи самим собой и открыто выражая само­го себя, терапевт освобождается от множества условно­стей и препятствий, позволяя шизофренику (или любому другому клиенту) входить в соприкосновение с другим че­ловеческим существом настолько прямо и непосредствен­но, насколько это возможно» (Gendlin, 1967а, р. 121-122).

Личное присутствие терапевта должно также проявлять­ся в конкретной методологии его работы, в специфических техниках воздействия, используемых для продвижения и углубления процесса самопознания клиента. При этом важно помнить, что «техника» должна базироваться на лежа­щей в ее основе терапевтической установке, что за ней дол­жен стоять сам терапевт во всей своей целостности (Kinget, 1959, р. 27) и что его метод работы должен соответствовать его личности. Роджерс «с ужасом» замечал, как у некоторых его учеников отражение чувств выродилось в передразни­вание, «деревянную технику», не обусловленную той внут­ренней установкой, которая исходит из стремления терапев­та понять клиента и сверить с ним это понимание (Rogers, 1962, 1986; Bozarth, 1984). Эволюция представлений Род­жерса о вкладе терапевта в процесс терапии привела к появ­лению метатеории, в которой внимание акцентировалось на нескольких базовых установках, а конкретные предписа­ния и формулы интервенций становились их фоном. Джендлин так пишет об этой эволюции:

«Формулы ушли — исчез даже тот наиболее типич­ный для клиентоцентрированного подхода способ реаги­рования, который был назван "отражением пережива­ния". Термин "эмпатия" подразумевает, что мы должны постоянно стремиться понять и ощутить переживание клиента с учетом его собственной внутренней системы отсчета. Сегодня, однако, у терапевта существует доволь­но широкий диапазон форм поведения, позволяющих отвечать клиенту. Я думаю, что именно нежелательный крен в сторону готовых формул и стереотипных реакций был одной из причин, подтолкнувших Роджерса к прида­нию "конгруэнтности" терапевта статуса существенного условия терапии» (Gendlin, 1967а, р. 121).

Утверждая исключительную важность аутентичности терапевта, а отчасти и просто не веря в силу техники per se*,Роджерс ревностно защищал право каждого терапевта на свой индивидуальный стиль и не стремился уложить каждого на прокрустово ложе методологии, не отвечающей его натуре. Либеральность Роджерса в вопросах техники общеизвестна. Вот как он, к примеру, комментирует использование в иссле­довании больных шизофренией широкого спектра различных терапевтических методов:

«Возможно, наиболее важным результатом этих иссле­дований является подтверждение и развитие идеи, что те­рапия имеет дело главным образом с взаимоотношением и в меньшей степени — с техниками, теорией или идеоло­гией. Эти исследования лишний раз убедили меня в пра­вильности моих представлений. Именно естественность терапевта во взаимоотношении с клиентом является са­мым важным элементом терапии. Только в те моменты, когда терапевту удается быть естественным и непринуж­денным, его действия достигают наибольшего эффекта. Возможно, это своего рода «натренированная человеч­ность» (как предлагает назвать это один наш коллега), но но своей сути это не что иное, как соответствующая данному моменту естественная человеческая реакция терапевта. Именно поэтому разные терапевты совершенно по-разному добиваются хороших результатов. Для одного наиболее эффективным оказывается жесткий, требова­тельный, не допускающий возражений, оправданий и уви­ливаний стиль взаимодействия с клиентом, поскольку именно так этот человек наилучшим образом проявляет себя. Для другого терапевта подходит более мягкий и теп­лый подход, поскольку именно таким человеком этот терапевт и является. Опыт нашего исследования значительно укрепил и расширил мою убежденность в том, что именно тот человек, который способен открываться в определенный момент времени — достигая максималь­ных для него глубин такой открытости, — и есть эффек­тивный терапевт. Быть может, все остальное не имеет зна­чения» (Rogers, 1967а, р. 185-186).

*Самой по себе (лат.).

 

Далее мы постараемся показать, что из столь уважитель­ного отношения к индивидуальным терапевтическим сти­лям отнюдь не следует, что открывается зеленый свет для «безоглядного экспериментирования». Внимание к происхо­дящему с клиентом, как и постоянное следование за ходом его переживаний, остается непреложным условием наших терапевтических интервенций.

 

Конгруэнтность как непременное условие принятия и эмпатии

Рассмотрев конгруэнтность терапевта с точки зрения его «личного присутствия», попытаемся исследовать основное значение данного понятия и обсудить значимость конгруэнт­ности для терапевтической работы. Прежде всего конгруэнт­ность требует, чтобы терапевт был в психологическом смыс­ле хорошо развитым и интегрированным, то есть требует высокой степени «целостности» (или «здоровья») и хороше­го контакта с самим собой. Это означает, в частности, смело­сть в признании своих недостатков и слабых мест; спокойное и в определенной мере терпимое принятие своих положи­тельных и отрицательных сторон; способность открыто и без оправданий принимать свою внутреннюю жизнь, быть в кон­такте с ней. Терапевт должен обладать цельной идентично­стью и достаточно сильным ощущением собственной компе­тентности; личной эффективностью в близких и интимных отношениях, не искаженной влияниями со стороны своих собственных проблем. Сильное Эго и хорошее знание себя можно назвать двумя краеугольными камнями конгру­энтного способа бытия (см., напр.: McConnaughy, 1987).

Конгруэнтность и принятие связаны между собой: нель­зя быть открытым опыту клиента, если нет открытости сво­ему собственному опыту. А без открытости не может быть и эмпатии. В этом смысле конгруэнтность является «верх­ним пределом» способности терапевта к эмпатии (Ваг-гег.г,-Ьеппагс1, 1962, р. 4). Иначе говоря, терапевт никогда не сможет продвинуть клиента дальше того пункта, в кото­ром находится он сам как человек.

 

Неконгруэнтность

Значение конгруэнтного отношения особенно заметно тогда, когда его не хватает, то есть когда терапевт занимает защитную (неконгруэнтную) позицию. Иногда наши личные трудности не позволяют опыту клиента проявиться во всей его полноте таким, каков он есть. Жизненные проблемы, с которыми мы еще не сталкивались, личные потребности и желания, проявляющиеся в процессе терапии, наши уязви­мые места и белые пятна — все это может вызвать у нас ощу­щение угрозы и не позволяет спокойно следить за опреде­ленными фрагментами опыта нашего клиента (Tiedemann, 1975). Эмпатизировать внутреннему миру другого человека, ценности которого значительно отличаются от наших собст­венных, интенсивному переживанию счастья, позволять по­являться чувствам бессилия и безнадежности, открыто взаи­модействовать с сильными позитивными или негативными чувствами клиента к нам самим — все это нелегко. Если мы чувствуем угрозу своей безопасности, то все наши силы и внимание уйдут на поддержание собственного душевного равновесия, и мы будем препятствовать клиенту в его углуб­ленном самоисследовании, либо слишком отдаляясь от него, либо теряя себя в переживаниях другого. Вот что говорит об этом Роджерс:

«Могу ли я быть достаточно сильным как человек, чтобы существовать отдельно от другого? Могу ли я ува­жать свои собственные переживания и нужды в той же степени, как и его? Могу ли я владеть своими пережива­ниями и, если это необходимо, выражать их как принад­лежащие мне и существующие отдельно от его пережи­ваний? Достаточно ли силен я в своей обособленности, чтобы не оказаться подавленным его депрессией, не ис­пугаться его страхов, не быть поглощенным его зависи­мостью? Достаточно ли сил у моего внутреннего Я, чтобы понять, что меня не разрушит его гнев, маскирую­щий его потребность в зависимости, и не поработит его любовь, но что я с моими собственными чувствами и пра­вами существую отдельно от него? Лишь тогда, когда я свободно ощущаю в себе отдельного человека, я могу гораздо глубже понять и принять другого, потому что не боюсь потерять себя самого» (Rogers, 1961, р. 52).

Все это означает, что мы как терапевты нуждаемся в стро­гих границах Эго. Немаловажным профессиональным каче­ством терапевта является буквально железная выдержка (Cluckers, 1989): подчас мы должны, что называется, голыми руками таскать каштаны из огня; иметь дело с бурными эмоциональными переживаниями и не быть захваченными ими; сталкиваться то с восхвалениями, то с уничижительной критикой клиента в свой адрес; конструктивно работать с проявлениями любви и ненависти, не обращаясь при этом к отреагированию; и, кроме того, быть толерантными к амби­валентности. Эмпатическая сопричастность миру другого че­ловека подразумевает и своеобразное временное «вынесение за скобки» своего собственного мира, и «риск» того, что тес­ный контакт с кем-то не таким, как мы, изменит нас самих. Гораздо легче отважиться на то, чтобы оказаться в таком «лишенном Эго состоянии» (Vanaerschot, 1990) тогда, когда ощущаешь себя достаточно отдельным человеком с хорошо определенной личностной структурой и внутренним ядром. Наконец, обратим внимание на последний аспект, требующий от терапевта определенных сил, — на тот факт, что испо­ведь клиента может вызвать у терапевта невольное сравнение в той степени, в которой она затронет скрытые проблемы, существующие в нем самом. Ромбо видит причину такого сравнения в родстве между клиентом и терапевтом в том смысле, что оба они «являются человеческими существами». Он пишет:

«Вследствие такого родства не только я держу зеркало перед клиентом (хотя я считаю термин "отзеркаливание" неудачным), но и он держит зеркало передо мной, давая мне возможность увидеть, что я собой представляю, что чувствую и испытываю. При этом могут быть затро­нуты и вынесены на поверхность скрытые аспекты меня самого, которые я едва осознаю, а то и вовсе не осознаю в своей собственной жизни. Как следствие в ходе терапии я то и дело сравниваю клиента с самим собой и оказыва­юсь вынужденным задавать вопросы самому себе. Нечто происходит не только с клиентом, но и с терапевтом. Мы оказываемся в одной лодке как в жизни, так и в тера­пии» (Rombauts, 1984, р. 172).

 

Конгруэнтность и эмпатия

Как мы видели выше, отсутствие конгруэнтности подры­вает работу терапевта. Возможно, значение конгруэнтности нам удастся более ярко проиллюстрировать с позитивной точки зрения или, во всяком случае, привлечь внимание к некоторым, еще не обсуждавшимся аспектам конгруэнт­ности, которые напрямую связаны с качеством эмпатических интервенций. Высокая степень конгруэнтности тера­певта, безусловно, придает этим интервенциям оттенок его личности, так что клиент не воспринимает их как ходульные технические приемы. Клиент в таких случаях чувствует, что терапевт стремится понять его исходя из собственного, глубоко укоренившегося в нем опыта. Терапевт не просто резюмирует сказанное клиентом — он рассуждает о том, что его задело в его рассуждениях, какие чувства они в нем пробудили, о том, что он, может быть, не совсем понял, но хо­тел бы понять, и т. д. Хотя терапевт, по сути дела, сфокуси­рован на внутреннем мире клиента, понимание этого мира всегда является личным в том смысле, что интервенции те­рапевта берут начало в его собственном опыте, возникающем в связи с тем, что говорит ему клиент. Иногда (и, по-моему, крайне редко) это приводит к тому, что терапевт вскользь ссылается на свой собственный опыт — не для того, естест­венно, чтобы рассказать о себе или привлечь к себе внима­ние, а для того, чтобы дать клиенту знать, что он был понят. Вероятно, эту персонализированную форму эмпатии лучше всего проиллюстрируют два фрагмента стенограммы тера­певтической сессии с «молчаливым юношей», где Роджерс пытается разделить переживания безнадежности и отвер­женности, испытываемые Брауном (обратите особое внима­ние на интервенции терапевта, отмеченные звездочкой).

К1: Я хочу только одного — убежать и умереть.

Т1: М-гм, м-гм, м-гм. Наверное, вы хотите сбежать не куда-либо конкретно. Вы просто хотите уйти отсюда, забиться в какой-нибудь угол и умереть, да?

(Молчание продолжительностью около 30 секунд)

*Т2: Мне кажется... насколько я могу вникнуть... в глубину вашего чувства, как я его испытываю... мне представ­ляется... образ некоего... э-э... раненого зверя, который хочет уползти куда-то и умереть. Это кажется похожим на ваше чувство — просто убежать отсюда и... и пропасть. Сгинуть. Не существовать.

(Молчание длительностью около 1 минуты)

К2: (едва слышно): Весь день вчера и все утро сегодня я хотел быть мертвым. Я даже молился ночью, чтобы умереть.

*ТЗ: По-моему, я понял, каково это для вас: два дня вы хотели только одного — быть мертвым, и вы даже молились, чтобы умереть,— мне кажется, что жить для вас настолько невыносимо, что вы хотели только одного — не жить больше.

…

К1: Я никому не нужен, я ни на что не гожусь, так зачем же мне жить?

Т2: М-гм. Вы чувствуете: «Я совсем не нужен ни одной живой душе — так почему я должен жить дальше?» (Молчание на протяжении21 секунды)

*ТЗ: Мне кажется (если я ошибаюсь, вы можете меня по­править)... вы чувствуете нечто подобное: «Я старался быть хорошим в чем-то, пока это еще волновало его. Я действительно старался. А сейчас — раз я ему не нужен, раз он считает, что я никуда не гожусь,— это доказывает, что я никому не нужен». Скажите, вы испытываете... ух... что-то вроде этого?

K2:Да, ну и другие мне говорили то же самое.

Т4:Aгa. М-гм. Понимаю. И вы чувствуете, что, если верить другим, — тому, что сказали несколько других людей, вы ни на что не годитесь и никому не нужны.

(Молчание длительностью 3 минуты 40 секунд)

*Т5:Не знаю, поможет это или нет, но я бы хотел об этом ска­зать: думаю, я достаточно хорошо вас понял. Это похоже на чувство, словно вы просто ни к черту никому не нуж­ны. Дело в том, что когда-то... я сам чувствовал то же са­мое. И я знаю, это действительно может быть очень тя­жело. (Комментарий: это был самый необычный для меня ответ. Просто я почувствовал, что хочу поделиться с ним своим опытом, чтобы он понял, что не одинок). (Rogers, 1967b, p. 407-409.)

Глубокая эмпатия — это всегда «слушание третьим ухом»; важнейшие элементы такого слушания — способно­сть обращаться к глубинным уровням своих собственных чувств и умение представлять, что ты сам будешь чувство­вать в ситуации, сходной с той, о которой рассказывает кли­ент. Роджерс (Rogers, 1970) описывает, как он постепенно развивал в себе доверие к глубинным уровням собственной интуиции:

«Я доверяю своим чувствам, словам, импульсам, фантазиям, возникающим во мне. Так мне удается ис­пользовать не только мое сознательное Я, но и некото­рые возможности всего своего организма. Например: "Внезапно у меня возникла фантазия, что вы принцесса и что вам бы понравилось, если бы мы все оказались вашими подданными". Или: "Мне пришло в голову, будто вы одновременно и судья, и обвиняемый, и вот вы стро­го говорите себе: "В любом случае ты — виновен!" »

Джендлин тоже писал об эмпатической интуиции тера­певта, которая опирается и на поток его собственных мыслей и чувств, и на происходящее с клиентом. С ее помощью терапевт пытается вникнуть в то, что говорит клиент:

«Пациент получает гораздо больше пользы от разго­вора с внимательным и отзывчивым слушателем, даже если тот не говорит ничего "терапевтического". Простой разговор о больничной пище, событиях недели, поведе­нии других людей, мелких досадах и огорчениях — и ни­какого копания!

Я становлюсь тем, кто выражает чувства и ощущает значения. "Вот ведь как оно бывает..."— говорю я; или: "Ну и ну, и им даже все равно,что вы думаете об этом"; или: "Я догадываюсь, что это оставляет после себя чувст­во беспомощности, не так ли?"; или: "Еще бы, это и ме­ня свело бы с ума"; или: "Должно быть, досадно, что он так и не побеспокоился о вас"; или: "Не знаю, конеч­но, но меня интересует, хотели ли вы на самом деле разозлиться, но, может быть, вы просто не отваживаетесь на это?"; или: "Мне кажется, вы смогли бы расплакать­ся от этого, если бы только позволили себе плакать"» (Gendlin, 1967Ь, р. 398).

Все эти примеры призваныпоказать, что конгруэнтность и эмпатия не противостоят друг другу. Напротив, проявле ­ ния эмпатии всегда имплицитно предполагают собствен­ную конгруэнтность терапевта: мы все понимаем друг друга через самих себя — благодаря родству, существующему между людьми как человеческими существами (см.: Vanaerschot.,1990). До сих пор мы обсуждали значение конгруэнтности главнымобразом в контексте принятия и эмпатии по отноше­нию к внутреннему миру клиента, пренебрегая межличност­ными отношениями здесь-и-теперь. Однако столь же важным аспектом терапевтического процесса является эмпатия по от­ношению к тому, что происходит между терапевтом и клиен­том. Характер таких взаимоотношений формируется каждым участником процесса. И в этом — а быть может, особенно в этом — конгруэнтность терапевта является решающим фак­тором. Действительно, она функционирует здесь как своего рода «барометр взаимодействий» для всего того, что проис­ходит в терапевтическом отношении. Мы обсудим этот аспект позже в рубрике «Прозрачность».

 

Значение конгруэнтности для профессиональной подготовки и практики терапевтов

Личностная зрелость и связанные с ней базовые клини­ческие способности могут считаться основным инструмен­том терапевта в клиентоцентрированной терапии. В этом от­ношении мы разделяем взгляды психоаналитиков. Поэтому не следует удивляться тому что в нашей профессиональной подготовке особое внимание уделяется личностному разви­тию будущих терапевтов. Конечно, речь не идет о «прямом обучении» терапевтов конгруэнтности. Скорее можно гово­рить о нефорсированной и недирективной личной терапии и персонализированной супервизии, в которых личности будущих терапевтов уделяется не меньшее внимание, чем личности клиента. По мере продвижения их в личной «обу­чающей» терапии я настоятельно рекомендую им участие в интенсивной долговременной групповой терапии. Дейст­вительно, групповая работа лучше, чем индивидуальная, позволяет участнику группы наблюдать характер своих собственных межличностных взаимодействий, крайне важ­ных для терапевтической работы (см. также: Bolten, 1990). Индивидуальная терапия, проводящаяся параллельно груп­повой, остается весьма желательной, однако на этом этапе для кого-то из обучающихся она может быть и несущест­венной.

Стремление работать над развитием собственной лич­ности должно рассматриваться как «задача на всю жизнь», а не ограничиваться лишь периодом обучения. Поэтому весьма желательными представляются регулярные интервизии терапевтической работы как в кругу коллег, работа­ющих в одной команде, так и коллегами со стороны. Однако оказаться в столь уязвимой позиции весьма рискованно, поэтому необходимо создание достаточно безопасной атмо­сферы. В более широком смысле мы как терапевты должны внимательно относиться к самим себе и отслеживать любые признаки перегруженности, одиночества, отчуждения и за­стревания на собственных личностных проблемах. Когда нам самим чего-то не хватает, будет ли у нас достаточно энергии для того, чтобы со спокойствием духа обратиться к нашему клиенту? Как избежать этих тупиков? «Забота» о своих личных отношениях, периодическое и своевремен­ное (пока еще не стало слишком поздно) прохождение лич­ной терапии, уменьшение рабочей нагрузки и высвобож­дение времени, чтобы побыть с самим собой, — все это, помимо традиционной супервизии, может оказаться очень полезным. В исключительных случаях может быть показан перенос установленного времени встречи с клиентом. Кроме этого, нужно специально «готовиться» к такой встрече. Вот что пишет об этом Ромбо:

«Представляется важным, что в ходе непосредст­венной подготовки встречи с клиентом я прекращаю — хотя бы за несколько минут перед сессией — все мои дру­гие дела. Я пытаюсь, насколько возможно, выйти за пре­делы собственного внутреннего мира и позволить своим заботам и беспокойству уйти на задний план. Мысленно я стараюсь также сконцентрироваться на своем клиенте, например, вспоминая нашу последнюю встречу, а в более общем смысле — позволяя ему как бы предстать передо мной вместе со всеми теми воспоминаниями и чувствами, которые он вызывает во мне. Говоря словами Джендлина, я обращаюсь к "прочувствованному ощущению" клиента, которое живет во мне.

Таким способом я пытаюсь повысить свою восприим­чивость к переживаниям клиента и устранить, насколько возможно, любой дефицит открытости, который я могу ощущать в себе. Однако, даже если я не сумел это сделать, нескольких первых мгновений сессии бывает достаточно, чтобы создать большую открытость, причем не только по отношению к моему клиенту, но также и к самому себе. Таким образом, имеет место следующее взаимодействие: состояние основополагающей открытости моего внутрен­него мира представляет собой ту питательную почву, на которой укрепляется мой контакт с клиентом; одно­временно этот контакт, эта терапевтическая вовлечен­ность крайне повышает качество открытости моего внут­реннего мира» (Rombauts,1984, р. 170).

Все это может создать впечатление, будто терапевт обязан быть этаким «сверхчеловеком». Но не это имели в виду Род­жерс и его коллеги. В действительности тот, кто хочет стать терапевтом, должен быть готов на протяжении всей жизни уделять значительное внимание своему внутреннему миру и своей манере устанавливать отношения с другими людьми. Вообще говоря, желающий стать терапевтом должен быть также достаточно сильным человеком. Это, однако, не означа­ет, что у него не бывает проблем, которые время от времени могут сильно обостряться. Важно не избегать этих проблем, иметь мужество анализировать их, воспринимать критику со стороны, учиться видеть, как ваши собственные проблемы вмешиваются в вашу терапевтическую работу, и делать все необходимое, чтобы изменить положение к лучшему. Кроме того, важно понимать и принимать границы своих возмож­ностей: конечно же, никто из нас не в состоянии плодотворно работать со всеми типами клиентов. Можно пытаться как-то изменить эти границы, но познание и признание их является немаловажной задачей профессиональной подготовки и по­следующей практики терапевта.

И в заключение я хочу отметить следующее: в литерату­ре по клиентоцентрированной терапии мало говорится о кон­кретных формах проявления неконгруэнтности. Поскольку клиентоцентрированная терапия относится к процессуаль­но-ориентированным формам терапии, в ней в основном акцентируются формальные признаки неконгруэнтности. Мы можем видеть это, например, в следующем определении неконгруэнтности, данном Барретт-Леннардом:

«Прямые свидетельства отсутствия конгруэнтно­сти включают, например, несогласованность между тем, что говорит человек, и тем, что выражается его экспрес­сией, жестами или тоном голоса. Признаки дискомфорта, напряжения или тревожности являются менее явным, но столь же важным свидетельством недостатка конгру­энтности. Они означают, что в данный момент человек не может свободно и открыто осознавать некоторые аспекты своего опыта, не обладает достаточной целост­ностью и в определенной степени неконгруэнтен» (Barrett-Lennard, 1962, р. 4).

Однако в психоаналитической литературе основное вни­мание уделяется многообразному содержанию «реакций контрпереноса» и их психогенным основаниям. (Заинтере­сованного читателя мы отсылаем к следующим публикаци­ям: Glover, 1955; Groen, 1978; Menninger, 1958; Racker, 1957; Winnicott, 1949.)