Пока все только в виде образца.

 

Армяне построили свою Столицу. С Площадью, Проспектом, Озером и Монументом (даром что это был теперь пустующий пьедестал).

В 3 часах езды (по Старой дороге) было Озеро (Севан, который, кстати, называли «морем»). У армян были свои «варпеты» (мастера). Художник (Мартирос Сарьян), Композитор (Арам Хачатурян), Певец (Ованес Бадалян), Певица (Лусинэ Закарян), Клоун (Леонид Енгибарян), Чтец (Роберт Кочарян), Ученый (Виктор Амбарцумян), Шахматист (Тигран Петросян), скульптор (Ерванд Кочар). Позже к ним добавились футбольная команда «Арарат», пловец Игорь Новиков и другие.

Все — по одному «экземпляру». Интерес ереванцев был направлен на то, чтобы обрести свой собственный образчик еще кого-нибудь или чего-нибудь. Пусть — только один! Второй, считали, даже ни к чему. Лучше иметь по одному в каждой области! Главным было создать модель.

Все «первые достопримечательности» окружались любовью, часто овеянной легендой или ритулом. Гора Арарат была «первой из первых». Когда самолет взлетал из Ереванского аэропорта «Западный» (ныне — «Звартноц»), он непременно делел круг с таким расчетом, чтобы пассажиры, сидящие по обоим бортам, могли попрощаться с Араратом. Автобус, выезжая из Еревана в северном направлении, останавливался, чтобы все посмотрели на Арарат через Арку Чаренца. Если на запад — автобус останавливался у мемориальной беседки «20 лет Советской Армении», от которой на Арарат открывался незабываемый вид. Эти арка и беседка существовали давно, а вот искренне желание поддерживать традицию появилось только в 60-е годы.

На Севан армяне перенесли и легенду об Ахтамар, которая с факелом в руке ждала своего любимого. По легенде, эта история случилась на озере Ван, но в 60-е об этом накрепко забыли, стремясь как-бы уместить мифологию всей Армении на территории Армянской ССР.

На территории Еревана стали появляться микрорайоны, носящие название исторических областей, в которых в прошлом жили армяне: «Новый Зейтун», «Новая Киликия», «Новая Бутания». Ереван хотел отразить в себе историю и окружающий мир.

К «уникальным» достопримечательностям города могли отнести и городского сумасшедшего Далулэ, и даже всем известного подпольного владельца табачной торговли Еревана инвалида Пуртула.

Ереванец любил отмечать все «самые-самые» объекты среди имеющихся у него городских богатств. Где находится самый высокий городской мост в Союзе? В каком городе расположен первый в Европе двухзальный кинотеатр? О любимом кинотеатре «Москва» знали даже, что барельефы на нем — это «первое в мире изображение киногероев в другом виде искусства».

Ереванцы настолько увлеклись поисками «первых», что судьба «вторых», «третьих» оставалась вне внимания все 60-е годы. «Второй» город Ленинакан упорно «загонялся в тень», гору Арагац подчеркнуто не замечали (в отличие от отстроенной на ее склоне Бюраканской обсерватории, которая входила в список «первых» достопримечательностей).

Ереванцев досадовало, что в вопросе шуток и анекдотов первенство удерживал город Ленинакан. Именно там, а не в Ереване, давно имелись анекдотические герои Полоз Мукуч и Китрон, а в 60-е Ленинакан еще раз подтвердил свой приоритет серией шуток о шалопае Варданике и учительнице Мадам Марго (эту серию в 80-х годах перевели на русский в виде «Вовочки и Марь Ванны»).

Ереванским ответом стало «Армянское радио». Настоящее радио Еревана стоило насмешки. В отличие от телевидения, это был оплот консерватизма сталинского стиля. Особой тупостью славилась радиопередача «Арц у патасхан» («Вопрос – ответ»), пародией на которую и стали анекдоты об Армянском радио.

Список достопримечательностей Еревана непрерывно пополнялся за счет новых строек и памятников, улиц и фонтанов. Пополнялся и «джентльменский набор» легенд и мифов об Армении: частью правдоподобных, частью — совершенно фантастических.

Сам образ Еревана создавался по этой же схеме, через фантазию, был выдуман и претворен в жизнь «на ходу».

Как и увлечение поисками «традиций», увлечение демонстрацией Еревана стало всеобщим хобби. Привезти в Ереван гостей из Москвы или Парижа, из Сибири или Лос-Анджелеса было настолько желанным, что на угощение очень часто тратились последние деньги.

На обновленной родине, решили ереванцы, должно быть все. И об этом надо поскорее рассказать всему миру. Ереван должен быть похож на весь мир в миниатюре. Гостям давали пояснения: «Вот это ереванский голубь, а вот это — ереванский троллейбус…». В популярной шуточной песенке «Арташес и клоп» пелось: «Ереванский луна поднялся на небес / На балкон выходил молодой Арташес…» (опять — имитация акцента и того образа армянина, который имелся в представлении других народов).

Собственно, в Армении, по-видимому, давно относились к своему краю как к маленькому миру, равноправному, однако, с «большим» миром. «Айастан ашхар» — говорили об Армении: «Армения-мир», «Армения-ойкумена». Конечно, «ашхар» могло иметь смысл — «край», но тогда и весь остальной мир был таким же «краем». Разве что побольше размером!

Процесс формирования моделей продолжался все 60-е годы. В каждом случае надо было определиться, что считать ереванским. Это потом уже культура будет развиваться по заданным канонам. Но каноны эти когда-то должны были быть впервые заданы. И происходит это не постепенно, а сразу, вдруг. Формируются культурные структуры, культурные парадигмы. За образец берется что-то предельно конкретное.

 

Что такое «шрджапат»

 

Параллельно формировалась и социальная структура Еревана. Причем формировалась очень своеобразным образом. Аналага ереванским шржпатам нигде нет. Эту среду необходимо описать, поскольку она, можно сказать, амбивалентна. Сложившаяся в праздничной, можерной остановке, она в период своего возникновения была воплощением свободы, максимальной неформальности межчеловеческих отношений, отражением карнавальности периода зарождения новой социокультурной общности. В период же после кристаллизации культуры она обеспечила очень большую плотность городской среды, пресекающую почти всякую возможность чужеродным элементам проникать в нее и мешать стабилизации социума. Вне шрджапатов жить в Ереване невозможно, быть бесшаржапатным – самая тяжелая участь, Интересно здесь именно то, что таким консервирующем элементом общества оказалась социальная структура, которая зародилась как карнавальная, как воплощение в человеческих отношениях той модели, которая была задана улицей Саят-Нова.

«Шрджапат» переводится буквально как «окружение». Но это не тот случай, когда перевести — значит объяснить. Шрджапат — это действительно окружающие тебя люди, однако это не круг общения: ты можешь не общаться и с десятой долей собственного шрджапата. Это не родственный клан, поскольку любой ереванец входит одновременно в разные шрджапаты, а граница шрджапата почти подчеркнуто неопределенна, размыта. Почти ни о ком с достоверностью нельзя сказать, что он — вне твоего собственного шрджапата. Сказать такое вслух было бы почти наверняка вызывающим проявлением неприятия или враждебности к человеку, а не констатацией какого-то реально возможного положения вещей.

Если ты имеешь дело с человеком, то вы оба имеете ввиду, что входите в шрджапат друг друга — пока между вами нет конфликта.

Социологи отнесли бы шрджапаты к группам без лидера, а также к «номинальным группам» (в которых не все члены знакомы между собой). Долговременные лидеры в шрдапате нетипичны, чаще это временные лидеры, типа «хозяина дома» или «виновника торжества», или даже виновника скандала. Временным лидером шрджапата становится любой: молчаливый или разговорчивый, желающий им стать или упирающийся. При таком «рыхлом» устройстве шрджапатной группы удивляет почти стопроцентная готовность члена шрджапата подчиниться «временному лидеру», независимо от лидерских качеств последнего: достаточно того, что этот человек в данной ситуации референтен для меня, или же для меня важно мнение других членов шрджапата. Подчиниться шрджапату — значит подтвердить свое членство в нем. Хотя каждый ереванец входит в несколько шрджапатов, и сами шрджапаты редко кого отторгают: только подчинись правилу, и никто тебя не оттолкнет, но самый страшный сон ереванца — отсутствие шрджапата. Жизненно важно, чтобы шрджапат у тебя был. И чем он больше, тем лучше…

Конечно, для личностного общения у человека есть друзья. Шрджапат — более широкий круг, помогающий скорей разрешать ситуации неприятные. Например, конфликты. Поэтому в шрджапат чаще всего входят люди не только приятные для общения, но и наоборот — далекие от твоих взглядов. Зато, возможно — близкие по взглядам к твоим оппонентам. Это поможет, в случае необходимости, найти через таких людей контакт и разрешить конфликт без большого ущерба.

И, наконец, шрджапат человека — это его достоинство. По мнению ереванца, иметь дело с человеком чисто «по служебной надобности» почти оскорбительно. Если один человек выполняет просьбу или поручение другого человека, то здесь любой ереванец не обойдется без того, чтобы прежде словесно декларировать свой мотив: ты, мол, дружище, приходишься тем-то и тем-то человеку, которого я уважаю, поэтому я для тебя это делаю. С такой же декларации своих мотивов начнет и просящий или приказывающий. Чем ближе, весомее будет названная им связь, тем больше гарантий, что в просьбе ему не откажут (а приказ — выполнят). В крайнем случае можно сказать: «ты армянин, и я — армянин», «Ты из Киева? У меня сестра бывала в Киеве». Но лучше найти общих знакомых. Любое дело приносит ереванцу огромное удовольствие, если становится поводом для нахождения общих знакомых, родственников или признаков родства, схожести.

Шрджапат был призван защитить человека от «мичавайра» (что переводится просто как «среда»). Мичавайр — формальные, служебные отношения: на работе ли, в магазине ли между покупателем и продавцом. Такие отношения вызывали просто инстинктивное неприятие, воспринимались всеми — начальником и подчиненным, продавцом и покупателем — чуть ни как унижение. Свое «Я», которое, несомненно выше твоей должности или номера в очереди, полагалось проявлять. Причем, проявлять не ущемляя в правах ничьего чужого «Я». А это можно было делать только в доброжелательной и взаимоуважительной обстановке — в своем шрджапате.

Конечно, понятие шрджапата использовалось и для разграничения, отстранения от чужих людей. «У тебя свой шрджапат, у меня — свой». «Иди в свой шрджапат». Если сказать это без соблюдения неких правил вежливости — это откровенный конфликт. С проявлением уважения к собеседнику, в мягкой форме — наоборот, возможность избежать почти любого конфликта. Подчеркнуть, что у тебя за спиной стоит твой круг, и одновременно дать знать, что признаешь за собеседником право на собственную позицию, поддерживаемую его кругом.

В 60-е годы сформировался образ ереванца: мужчины, женщины, ребенка и их отношений друг с другом. Образ ребенка был особенно примечателен. До сих пор особым вниманием к детству армянская культура не отличалась. Более того, в XIX веке, как это описывают этнографы, родители практически не интересовались детьми до семилетнего возраста, пока не наступала пора подумать об их образовании. Акцент на образе ребенка был сделан в годы после Геноцида, когда каждый родившийся на смену погибшим воспринимался как особый дар судьбы. Ереванская культура особо развила эту доминанту[1].

Стоит обратить внимание, что носителем идеала неизменности стали люди, которые находятся в процессе очень быстрого изменения. Еще какой-то десяток лет назад жизнь была принципиально другой, иными были и нормы, и система отношений. Десяток лет назад просто не было еще ереванской культуры, которая теперь кажется вечной и незыблемой. Культуре, чтобы окончательно кристаллизоваться, необходимо субъективное ощущение своей долговременности, неподверженности влиянию времени. Образ ереванца все еще находится в постоянном движении, перемены следуют за переменами, но каждое свое новое состояние ереванец осознает как предбывшее. Сочетание очень быстрой, стремительной трансформации культурных форм с субъективным ощущением их укорененности, стабильности - характерная черта нарождающейся новой культуры

Ереван возникал изначально как промышленная культура. И эта промышленная составляющая глубоко вошла в ее сердцевину. Формировалась не только городская и художественная среда, не только личностные модели, но и образ специфической ереванской промышленности и науки, который стал одним из доминирующих во всей ереванской культуре и влиял на многие прочие ее стороны. В случае Еревана нельзя говорить о особой промышленной субкультуре, промышленность сама была культурой. Образ ее был таким же своеобразным и интересным, как и все остальное. Это же можно сказать и о науке. Образ науки был общекультурным и отличался и от советского образца, и от образа внеереванской армянской науки[2].