Четверг. Вскоре после того, как меня записали в школу, бабушка первый раз вернулась из больницы

 

Вскоре после того, как меня записали в школу, бабушка первый раз вернулась из больницы. На голове у нее был надет платок, потому что волосы выпали, и ей не хотелось, чтобы я ее испугалась. Конечно, я знала, что у нее не было волос, ни одного, даже самого коротенького. Мы стояли рядом в маленькой кухне, маленькой голубой кухне с пестрыми занавесками.

Что такое рак? – спросила я, и бабушка уронила тарелку, которую держала в руке, обратно в раковину, мыльная вода брызнула во все стороны: мне на лицо и ей на фартук.

Рак… про него я почти случайно услышала от родителей накануне, мама сказала, что рак будет поедать бабушку изнутри, а я подумала, что такого рака в бабушке наверняка можно найти. Я была уверена, что врачи что-то сделали неправильно, потому что в больнице, наверно, про этого рака просто не всё еще знают.

Бабушка вытерла руки о фартук и села со мной на пол, ей это было нелегко, из-за суставов, но когда дедушки дома не было, мы часто сидели в кухне на полу, опершись спиной о кухонные шкафчики. Чаще всего мы рассказывали друг другу всякие небылицы, которые сами же и придумывали, рассматривали бабушкины варикозные вены под чулками.

Варикозные вены, считала я, – замечательная вещь, это что-то таинственное, что-то, что можно видеть, хотя оно находится внутри тела.

Правда, что рак поедает тебя изнутри? – спросила я тихо и провела указательным пальцем по одной из этих вен, особенно толстой, которая все время пульсировала и выступала над кожей то тут, то там, а если нажать на нее пальцем, она распухала, но я не нажимала, потому что бабушка говорила, с варикозным расширением вен не шутят.

Да, это правда, – сказала бабушка тихо, притянула меня к себе и поцеловала в лоб, как она делала, когда я плакала или когда папа приходил меня забирать.

Рак, – сказала она, уже давно внутри меня. Уже несколько лет. Сначала он всего лишь мысль, чувство, ощущение несчастья, маленькая ранка, которую кто-то тебе нанес, но если не проследить за тем, чтобы эта ранка заросла, то из нее вырастет нечто, оно будет становиться все больше и больше, а потом примется поедать тебя изнутри, потому что долгие годы ты не обращала внимания на себя, на эту маленькую ранку. Потому что ты была несчастной все эти годы.

Щекой я чувствовала колючую ткань бабушкиной блузки и ее худенькое плечо. Мыльная пена в раковине с шелестом опадала, радужные пузыри потихоньку лопались. Больше всего мне хотелось вскочить, опустить руки по локоть в эту пену, чтобы смыть все сказанное, и рак, и все, что так угрожающе нависло над нами.

Что же делать с такой раной? – спросила я, потому что не могла представить себе, что это такое, ничего реального, может быть, это что-то вроде надреза в душе, что-то крошечное, бледное, чего снаружи не видно, то, что только чувствуешь ночью, когда лежишь в кровати одна и вслушиваешься в себя. Тогда, наверно, слышишь сначала биение сердца, а потом за его биением ощущается что-то другое, этот надрез, а может быть, это просто синяк, ссадина или царапина.

Надо внимательно к ней прислушиваться, – сказала бабушка, и не переставать слушать до тех пор, пока она не скажет последнее слово.

Я никогда не прислушивалась, Мальвина, – сказала она.

На лестнице раздался какой-то шум, и мы насторожились. Фрау Бичек тогда уже жила в доме, но никаких детей еще не было, она ждала первого ребенка, она приехала из Польши уже беременная.

Чаще всего в доме было тихо, потому что соседи, которые жили выше и ниже бабушки и дедушки, были уже старые и никакого шума не производили. Бабушка считала, что это грустно, что мне не с кем поиграть, она всегда говорила, что нет ничего живительнее детского смеха. Но то, что мы услышали, был не смех, это был грохот, как будто кто-то упал с лестницы, у бабушки побелело лицо, оно стало еще белее, чем до того.

Дедушка пьян, – сказала она, с трудом поднялась, перешагнула через мои ноги и захлопнула дверь кухни, очень быстро, потом повернула ключ в замке. Грохот стал громче, мы услышали дедушкины ругательства, потому что он не мог попасть ключом в замочную скважину. До того дня дедушка никогда не был пьяным, по крайней мере, в те дни, когда я приходила к ним; однажды он объяснил, что отмечает каждый стакан красного вина палочкой, чтобы всегда точно знать, сколько он выпил.

Иногда мне случается немножко перебрать, – сказал он и подмигнул мне, но только чуть-чуть, потому что опьянение – это эстету не пристало.

Дедушка никогда не бывает пьяным, – сказала я неуверенно, бабушка ведь могла ошибиться, но потом мы снова услышали, как он ругается, он говорил ужасные вещи и криком звал бабушку, а мы совсем затихли.

Бабушка снова обняла меня. Не бойся, – прошептала она, не бойся. Но я чувствовала, что она-то боится, а потом дедушка все-таки попал ключом в дверь и ввалился в коридор.

 

* * * *

 

На следующее утро я плетусь в ванную. Голова гудит, под волосами я нащупываю большую круглую шишку. Я запираю дверь и наклоняюсь над раковиной, чтобы окатить затылок холодной водой. Мама все еще в постели, Анна ушла бегать трусцой. С недавнего времени она одержима фитнесом – чтобы не откладывался жир, так она говорит. А я думаю, что она бегает больше для того, чтобы соседским парням было на что посмотреть. Но если с Анной про это заговорить, она звереет. Лиззи говорит, это признак того, что мои предположения верны, а Лиззи в таких вещах хорошо разбирается. Во всяком случае, Анна в черных шортах и узкой футболке почти каждое утро бегает вокруг нашего квартала, под конец лицо у нее такое красное, что не видно ни одной веснушки, а когда я ее этим поддразниваю, она говорит: ну конечно, тебе-то не нужно беспокоиться о своем весе, ты и так плоская, как вешалка, на тебе жир не откладывается. Это она намекает на то, что у меня нет груди и попы, по ее мнению, я принадлежу к самым неженственным существам, когда-либо появлявшимся на свет.

Я обматываю мокрые волосы полотенцем и вылезаю из ночной рубашки. В чем-то Анна, конечно, права, я поворачиваюсь и рассматриваю в зеркале свою маленькую попу. Спереди дела ненамного лучше: отчетливо видны бедренные кости, плечи тоже довольно костлявые. А теперь посмотрим на бюст, то есть на то, что должно им когда-нибудь стать. Мы с Лиззи часто сравниваем грудь: идем в ванную к Лиззи, и она говорит, ну, какие новости на сиськином фронте? Мы хихикаем и стягиваем футболки через голову. Потом притворяемся, что берем у наших грудей «интервью», я говорю, например, голосом моей правой груди: мне не помешало бы некоторые подкрепление, а Лиззи говорит: совершенно с вами согласна, мадам. Лиззи вообще единственный человек на свете, которому разрешается потешаться над моей грудью. Это потому, что у нее самой пока еще тоже не очень-то много выросло, и мы, так сказать, плывем в одной лодке. Часто мы утешаем друг друга тем, что большая грудь ни одной из нас совершенно не пойдет, но, если совсем по-честному, мы бы с удовольствием заимели бы такую, и даже немного завидуем Анне.

Но смотри-ка – сегодня я гляжу в зеркало и вижу небольшое изменение, оно совсем крошечное, но все же. Под соском видно набухшее место, и, если надавить там пальцами, оно болит, надо же – моя грудь болит. А мама Лиззи всегда говорила, что если грудь болит – значит, она растет. Я наклоняюсь как можно ближе к зеркалу, чтобы получше все рассмотреть, а потом ухмыляюсь своему отражению – нет сомнений, растет! Вот Лиззи сделает большие глаза, когда я ей про это расскажу! Я вдруг очень взволновалась, как будто в моей жизни должно произойти что-то особенное, я даже уверена, что такое произойдет – уже сегодня, прямо сейчас, как только я выйду из дома. Я надеваю черную футболку и мои любимые джинсы, они уже совсем светлые и потрепанные и, к сожалению, немного коротки, маме они не особенно нравятся, она говорит, у меня в них вид как у оборванки. Но мама еще спит и не увидит, в каком виде я выхожу из дома. Я хватаю корзину с пластиковыми коробками с едой и мой велосипедный ключ.

Перед калиткой стоит Муха. Муха и Анна. Я хватаю ртом воздух и застываю на лестнице. Они развлекаются по полной программе. Анна одета для бега, на ней короткий топик, оставляющий открытым живот, руки уперты в бедра, она смеется и откидывает голову назад, встряхивает волосами, они блестят на солнце, как золото.

Гадость какая. Муха опирается рукой на нашу ограду, он тоже смеется, его кривой нос виден мне в профиль. Эти двое так заняты, что даже не замечают меня. Оцепенение длится всего одну ужасную секунду, этого достаточно, чтобы вся эта картина накрепко врезалась в память. Анна и Муха. Муха и Анна.

Потом я чуть ли не на ощупь осторожно пробираюсь назад в прихожую, закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце колотится, оно бьется, как сумасшедшее, прямо в горле.

Вот идиот, думаю я, он делал вид, что клеится ко мне, а на самом деле он чего-то хочет от Анны, как и все мальчишки.

Он встречался со мной, чтобы подобраться к моей сестре. Лиззи была совершенно права: берегись мальчишек из нового поселка, – эхом отдается в моей голове. Берегись, и прежде всего – Мухи…

Я слышу смех Анны, он звучит искусственно, так она смеется, когда хочет произвести на кого-то впечатление, я знаю этот смех, в прошлом году осенью мы с Лиззи застукали Анну в уголке курильщиков. Это тайное местечко около нашей школы, туда ходят парочки и курильщики, потому что и те, и другие в нашей школе вообще-то запрещены. Мы пошли за школу по протоптанной дорожке, она вьется сквозь густые кусты и усеяна окурками, шоколадными обертками, пивными банками, иногда попадаются даже использованные презервативы. Мы пошли туда, потому что Лиззи вбила себе в голову, что надо бы тоже попробовать покурить, она раздобыла пару сигарет, свистнув их из пачки своей мамы, и спрятала их в карман куртки.

День был дождливый и ветреный, я сомневалась, что мы вообще сможем зажечь сигареты, и тут ветер донес до нас смех. Лиззи остановилась так резко, что я налетела не нее, смех донесся снова. Мы подкрались ближе и увидели между кустами Анну, она сидела на коленях у какого-то парня, а он сидел на вентиляционной шахте, на которой устраиваются все, кто хочет курить или целоваться.

Не верю, – прошептала я.

Некоторое время мы наблюдали, как Анна обнималась с этим парнем, а потом пошли обратно. Про сигареты мы как-то забыли.

Теперь я стою, прислонившись спиной к двери, и в ушах звучит смех Анны.

Вот значит как, господин Муха, думаю я, и поздравляю себя с собственной глупостью. Ясно ведь, что ему больше нравится трепаться и флиртовать с Анной, а не со мной.

Коленки стали как резиновые, но все-таки мне удается промчаться вместе с корзиной по дому и исчезнуть через дверь террасы. Ну и пусть, думаю я, перелезая через живую изгородь, я, конечно, в ней застряла, и в любимых джинсах появилась дыра.

Пусть убираются к черту, оба!

 

Почти в полном изнеможении я добираюсь до дедушкиного квартала, это ужасно глупо, но поехать на велосипеде я не могла, он так и стоит перед нашим домом, пристегнутый к перилам крыльца, где Анна и Муха флиртуют друг с другом. На пятке я натерла мозоль, потому что сандалии – неподходящая обувь для долгих прогулок пешком. Я плюхаюсь на скамейку у края маленькой детской площадки, сбрасываю сандалии и отсутствующим взглядом смотрю прямо перед собой. Надо мной шелестят на ветру каштаны, их аромат наполняет задний двор. Я смотрю на то место, где когда-то стояла драконова горка, сейчас там просто утрамбованная бурая земля, вокруг валяются пестрые формочки и пластмассовый экскаватор, наверно, их оставил кто-то из детей фрау Бичек.

Так я сижу и вдруг ловлю себя на том, что мысленно пытаюсь листать альбом с фотографиями из моей жизни. Тот, в котором много пустых мест. Внутренним взором я вижу, как снова вырастает драконья горка, вижу себя, как я лезу через пестрое извилистое драконье тело, вижу бабушку, маленькую, в темно-синей юбке до щиколотки и белой блузке. В морщинистых ушах жемчужные сережки. Я пытаюсь перевернуть страницу, но не получается. Я вижу только эту картинку и больше ничего. Ни как я бегу вверх по лестнице, ни как сижу в гостиной, и я думаю: что же, черт возьми, я все это время делала?

Порыв ветра качает каштаны, на меня сыплются белые лепестки, на голову, ноги, руки, в корзину, которая стоит рядом на скамейке. Мама приготовила гуляш, в пластмассовых коробках вид у него довольно неаппетитный, я не смотрю на них, мне противно.

Братко шествует мимо, элегантно запрыгивает на мусорный ящик и пристраивается на самом краешке, так что лапы едва не соскальзывают, он подстерегает птиц, но могу поспорить на что угодно – он слишком толстый, чтобы поймать кого-то. Там, где Братко, неподалеку должна быть и фрау Бичек, и точно, через минуту я вижу, как она идет через двор, направляясь ко мне, на ней юбка в красный горошек.

Она садится рядом на скамейку.

Как хорошо, тихо, – говорит она, и я киваю. За ее детьми присматривает патронажная сестра, младенец спит в квартире. Новый порыв ветра переворачивает формочки и надувает юбку фрау Бичек, как воздушный шар.

Фрау Бичек, – говорю я, вы помните свое детство?

Бичек внимательно смотрит на меня.

Ну конечно, – говорит она.

Мы смотрим на формочки, как ветер гонит их по песку, фрау Бичек придерживает юбку руками, чтобы никто не увидел, что под ней надето.

А ты, – спрашивает она, твое детство?

Она говорит это так, как будто я взрослая, и мы разговариваем, как женщина с женщиной, на равных, это очень приятно. С мамой никогда такого не бывает, она и Анна обращаются со мной, как с маленьким ребенком, поэтому чаще всего у меня нет никакого желания говорить с ними, они закатывают глаза за моей спиной и тайком обмениваются взглядами, а иногда Анна говорит, что подростковый возраст я уж как-нибудь переживу, словно мой возраст – это какая-то ужасная болезнь, вроде проказы или чего-то в этом роде.

Лиззи говорит, чтобы я не реагировала, что Анна – просто глупая корова, и в этом она права. Когда я думаю об Анне, в животе у меня возникает жуткая злоба.

Лучше не думать о ней, а то чего доброго еще лопну от злости.

Я вообще ничего не помню, – говорю я, не отрывая взгляда от формочек, и не успеваю понять что к чему, как начинаю рассказывать про фотоальбом, где нет фотографий, и как я пытаюсь его листать, но ничего не получается. Пока я это рассказываю, мне становится ясно, как часто я думала про этот альбом. Очень часто, с тех пор как дедушка поцеловал меня, на самом деле – каждый день. Об этом я, конечно, фрау Бичек ничего не рассказываю, я боюсь, она скажет то же самое, что Пауль и папа. Я поклялась себе больше никому об этом не рассказывать, ведь все взрослые, наверное, подумают одно и то же; а может, дедушка был прав, когда сказал, что другие посчитают, что со мной что-то не в порядке. У меня самой все чаще возникает ощущение, что со мной что-то не так.

Фрау Бичек слушает меня, потом долго молчит, мне даже начинает казаться, что она, наверно, заснула рядом со мной или не хочет говорить о пустых местах в альбоме.

Потом она говорит: твой дед смотрит, он стоит все время за занавеска и смотрит. Я чувствую в затылке хорошо знакомое покалывание и не смею обернуться.

В твой дедушка злой дух, – говорит Бичек тихо, и покалывание становится сильнее, потому что мне жутко при мысли о том, что у меня есть дедушка, в которого вселился злой дух.

Братко спрыгивает с мусорного ящика и рысью подбегает к нам, шерсть у него растрепалась от ветра и торчит во все стороны. Он прижимается к моим ногам, потом, громко мурлыча, вспрыгивает на колени к фрау Бичек.

Так же, как Братко? – спрашиваю я.

Бичек качает головой и гладит Братко по спине, тот выгибается от удовольствия горбом и закрывает глаза.

Нет, – говорит она, Братко – несчастный зверь, он не может по-другому, так уж его природа сделать, но твой дедушка – в нем дух.

Бичек стучит пальцем по лбу, чтобы я поняла, что она имеет в виду. Она имеет в виду, что у дедушки есть что-то в голове, во всяком случае, больше, чем у Братко.

Он может решить, будет это добро или зло, и он решает – зло.

Она продолжает гладить Братко, но он вдруг начинает сердито бить хвостом и уходит.

Мысли у меня смешиваются и путаются, одно пустое место в альбоме вдруг заполняется красками, яркими-преяркими, но все остается четким и не расплывается перед глазами. Я вижу ковер, красный с черным орнаментом и ноги бабушки, вижу ее узловатые вены, вьющиеся вокруг щиколоток и ее телесного цвета колготки, она стоит передо мной, гладит меня по голове, и у нее такой голос, как будто она недавно плакала. Это было на мой седьмой день рождения, думаю я, да, точно, утром моего седьмого дня рождения, и если бы сейчас я подняла голову, то увидела бы на столе торт с семью розовыми свечками. Я выхожу из ванной, дедушка закутал меня в халат и ушел, халат кусается, он из светло-голубой махровой ткани, и ужасно мне не нравится.

Дедушка не может по-другому, – сказала бабушка.

Это была ложь.

Мы слышим громкие крики, это дети фрау Бичек вернулись домой, они вбегают на задний двор и бросаются к маме, она смеется и прижимает их к себе, говорит с ними по-польски, я, конечно, не понимаю ни слова.

Она встает и стряхивает детей с себя.

Отнести? – говорит она, указывая на корзину, но я отрицательно качаю головой.

А потом остаюсь одна, одна перед домом, в котором в моей памяти образовались дырки, одна перед домом, в котором все началось.