Родная земляНо ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею. Анна Ахматова Когда-то племя бросило отчизну, Ее пустыни, реки и холмы, Чтобы о ней веками править тризну, О ней глядеть несбыточные сны. Но что же делать, если не хватило У предков силы Родину спасти Иль мужества со славой лечь в могилы, Иную жизнь в легендах обрести? Кто виноват, что не ушли в подполье В печальном приснопамятном году, Что, зубы стиснув, не перемололи, Как наша Русь, железную орду? Кто виноват, что в грустных униженьях Как тяжкий сон тянулись времена, Что на изобретеньях и прозреньях Тень первородной слабости видна? И нас без вас и вас без нас убудет, Но, отвергая всех сомнений рать, Я так скажу: что быть должно да будет! Вам есть, где жить, а нам где умирать... Белозубый араб восемнадцати лет, смуглый отпрыск великих племен, партизан и бродяга, изгой и поэт, стал глашатаем новых времен. Но политика — древнее дело мужчин, а не юношей, вот почему в силу этой и нескольких прочих причин пулю в спину всадили ему. Он работал связным и по древней тропе мимо Мертвого моря спешил, где когда-то Христос в Галилейской стране легендарное чудо свершил. Там, где огненной лавою в души лилась речь о непротивлении злу, вновь на камне горячая кровь запеклась, и огонь превратился в золу. Над кустом тамариска колышется зной, но, убийца, умерь торжество: если юноша принят родимой землей — то изгнания нет для него! 4 Когда о мировом господстве взревнует молодой народ, за темный бред о превосходстве ему расплата настает. Чем платит? — юностью и кровью за угождение страстям, за то, что силе и здоровью дан ход по варварским путям. Но если дряхлое колено закусит те же удила — тень вырождения и тлена ложится на его дела. Так в судорожном раже старость, своим бессильем тяготясь, впадает в немощную ярость, столь не похожую на страсть. Не в родных партизанских лесах, а среди аравийских просторов я увидел в миндальных глазах гнев, который понятен и дорог. Палестинка, глазницы твои — воспаленные два полукружья, у тебя ни угла, ни семьи и ладони темны от оружья. Чтоб сжимать автоматную сталь в нежных пальцах — не женское дело! Но глядишь ты в пустынную даль чуть с прищуром, как в прорезь прицела. Я без слов понимаю твой пыл, потому что в военные годы я ведь тоже изгнанником был и, как ты, знаю цену свободы. То время туманом покрыто, когда на песок золотой взошла босиком Афродита, рожденная в пене морской. А море шумит, как шумело, но волны на берег несут не чье-то прекрасное тело, а доски, бутылки, мазут. Шуршат под ногами газеты, струится обеденный чад, в гигантских отелях клозеты на всем побережье урчат. Где некогда влажные косы в горсти отжимала она, — щенок разгребает отбросы... Но все же бормочет волна, что час неизбежный настанет и, сам своей мощи не рад, наш род человечий устанет творить комфортабельный смрад. Иссякнут последние недра, вся нефть испарится до дна, и будет последняя жертва природою принесена... Вновь на берег выйдет богиня, но мир, погрузясь в забытье, не вспомнит ни древнее имя, ни тайну рожденья ее. Дамаск Побродил по нашему столетью, поглядел в иные времена... Голуби над золотой мечетью в синем небо чертят письмена. То с горчинкой, то нежданно сладок ветер из полуденных песков. Я люблю восточный беспорядок, запахи жаровен и цветов. Шум толпы... Торговля... Перебранка... Но среди базарной суеты волоокая аравитянка вывернула грудь из-под чадры. Грудь ее смугла и совершенна, и, уткнувшись ртом в родную тьму, человечек застонал блаженно, присосался к счастью своему. Может быть, когда-нибудь без страха он, упрямо сжав семитский рот с именем отчизны и Аллаха, как пророк, под пулями умрет. Может быть, измученным собратьям он укажет к возрожденью путь... Спит детеныш, в слабые объятья заключив коричневую грудь.
|
