Л. А. Нисневич 4 страница

 

* * *

 

Как-то, беседуя в Мюнхене с американским психиатром, у которого я лечился от наркомании, я сказал, что, бросив опиум и Марию, отчего-то испытываю чувство вины. По мнению доктора, я просто привык жить с этим чувством, поэтому оно с неизбежностью возникает в любой ситуации. В разговоре с ним я понял, что переживаю так сильно не столько расставание с Марией, сколько разрыв с ее отцом. Я позволил судить и карать себя человеку, которого я уважаю и с которым чувствую странную близость. С тех пор как я приехал, я постоянно думаю, не следовало ли мне излить ему душу. Но никак не могу решиться. Он осудит меня за то, что я порвал с его дочерью. Он будет полностью на ее стороне.

Сегодня утром Кэйрин показала мне наши фотографии, которые были сняты перед самым моим отъездом. Я порадовался, увидев, что с годами моя внешность изменилась только в лучшую сторону. В детстве мне казалось, что все мои способности и таланты присущи мне, потому что я симпатичный – ведь именно в этом меня постоянно убеждали. Теперь же я презираю людей, которые связывают мою внешность с богатством и семейными связями, словно физическая привлекательность зависит исключительно от наличия дорогих рубашек и сшитых хорошим портным костюмов. Но даже сейчас мне трудно представить, как можно быть богатым и в то же время некрасивым. Я воспринимаю деньги и красоту как дарованные мне Богом привилегии.

– Знаешь ли ты хоть одну женщину, которая не боялась бы старости? – спросила меня Кэйрин. – Хоть одну, которая не потеряла бы с годами уверенности в своей привлекательности? В нашем обществе люди бегут от старости как от огня. Молодость – единственная ценность, которую не купишь ни за какие деньги, даже если ты разбогател к старости.

Я увидел фотографию Кэйрин на страницах старых журналов, которые я нашел у нее дома, и понял, что, пока меня не было, она работала фотомоделью. Кэйрин в купальнике, застывшая в эротических позах, вызывала у меня смешанные чувства. С одной стороны, я гордился ее телом так, как будто оно было моей собственностью, с другой – мне было неприятно, что оно так доступно постороннему взгляду. Я и раньше сталкивался с этим противоречием – на вечеринке в Ист-Хэмптоне, и еще раньше, в баре на Третьей авеню. Мне становится не по себе, когда мужчины начинают виться вокруг Кэйрин. В каком-то смысле я рад, что она так сильно привязана к Сьюзен, поскольку Сьюзен стоит между ней и другими мужчинами.

 

* * *

 

Когда я был еще мальчишкой, я представил моего отца каким-то своим дружкам следующим образом: «А это мой папа. Он занимается бизнесом, он ужасно богатый, ему принадлежит полгорода». Тут же моя мать выругала меня за хвастовство. Из чего я сделал вывод, что это плохо, если твой отец богат и имеет власть, и, может быть, в этом случае любить его – тоже плохо.

 

* * *

 

Сегодня за ланчем Сьюзен принялась вспоминать про колледж. Это была школа для девочек, которая ставила своей задачей готовить хорошо воспитанных девушек с приятными манерами и правильной речью – одним словом, идеальных жен для докторов, юристов и бизнесменов. Сьюзен сказала, что, хотя средний студент колледжа легко мог смириться с тем, что его подружка уже не девушка, мысль о ее прежних любовниках все же не давала ему покоя. Обычно он успокаивал себя тем, что первый был ошибкой, а второй – просто пробой сил. И только теперь с ним, с третьим, его женщина достигла сексуальной зрелости, признала, что до него все было не так, и начала задумываться о серьезных отношениях.

Сьюзен сказала, что за ней один такой ухаживал два года подряд. Звали его Кристофер, он был красивый парень и блестящий студент. К концу второго года Сьюзен сказала ему, что у нее было очень много любовников. Он назвал ее шлюхой и сказал, что не желает иметь с ней больше ничего общего.

Год назад Сьюзен узнала, что Кристофер готовит к защите докторскую диссертацию о средневековых мираклях. Она решила помочь ему.

Она выяснила, что крупнейший авторитет в области средневекового театра преподает в одном из университетов Западного побережья. Она полетела туда, записалась на преддипломную практику, получила пропуск и как-то ночью пробралась в кабинет этого профессора. Профессор печатал обычно свои тезисы на библиотечных карточках, которые складывал в открытые ящички. Сьюзен сняла фотокопии со всех его заметок, в которых содержались оригинальные идеи и свежие теоретические концепции, а затем положила карточки обратно в ящички.

Дома она старательно переписала эти заметки на первые попавшиеся листы бумаги и обрывки конвертов. Затем она послала их своему бывшему любовнику со следующим письмом:

«Дорогой Кристофер, я помню, что в колледже ты очень увлекался культурой средневековья. Если это тебе все еще интересно, то прочитай эти заметки, которые остались от моего дяди, умершего на прошлой неделе от рака легких. В последние годы своей жизни он занимался изучением мираклей. Я уверена, ему было бы приятно сознавать, что его труды не пропали даром и что они принесли хоть кому-нибудь пользу.

С наилучшими пожеланиями, Джим».

Она подписалась так, чтобы Кристофер подумал, что пакет ему послал какой-нибудь из бывших соучеников, которого он уже не помнит.

После успешной защиты Кристофером диссертации ее копия, как обычно, поступила в университетскую библиотеку. Сьюзен посетила библиотеку и сравнила текст с копиями украденных ею материалов. Как она и ожидала, Кристофер включил в диссертацию большую часть посланных ему материалов.

Сьюзен позвонила профессору с Западного побережья и сообщила, что одна недавно защищенная докторская диссертация явно содержит материал, позаимствованный из его неопубликованных работ. Профессор ознакомился с диссертацией и потребовал от университета, где учился Кристофер, провести расследование. Кристофер не смог удовлетворительно объяснить, каким образом в его распоряжении оказались материалы профессора. Он даже не смог вспомнить имя друга, который прислал ему эти заметки. После исключения из университета его академической карьере пришел конец.

 

* * *

 

Я помню, Кэйрин утверждала, что Сьюзен очень оторвана от реальности. Когда они только-только подружились и стали жить вместе, Сьюзен сразу же начала перенимать все повадки Кэйрин и ее манеру говорить, так что, казалось, она нарочно передразнивает ее. Она одевалась, как Кэйрин, сделала такую же прическу, интересовалась тем же и даже заигрывала с мужчинами Кэйрин. Это продолжалось до тех пор, пока они не стали совсем уж близкими подругами: только тогда Сьюзен смогла избавиться от наваждения и выработать свой собственный стиль.

Кэйрин предложила, чтобы мы поселились втроем – она, я и Сьюзен. Им это было бы очень удобно, а мне бы создало море проблем. Что бы подумали об этом посторонние? И кто окажется крайним, когда тройственный союз распадется, что, как я понимал, рано или поздно неизбежно произойдет? Если что-нибудь случится, униженным и оскорбленным обязательно окажусь я. Но подобные мысли просто не приходят в голову Кэйрин. Она не хочет признать, что зависит от Сьюзен, и злится, когда я пытаюсь ей это объяснить. И все же их связывает что-то, чего нет между мной и Кэйрин. Что? Является ли Сьюзен просто сосудом, в который Кэйрин может излить свои чувства, или ее роль намного сложнее? Кэйрин объяснила мне, что Сьюзен – просто замечательная хозяйка и верная подруга, терпеливая и умеющая прощать, но мне кажется, что это – не вся правда. Такие подруги обыкновенно приходят и уходят. Находят мужа, заводят семью и живут собственной жизнью. Но Сьюзен никого не ищет; для нее Кэйрин – это вся ее жизнь. Сьюзен делает уборку, готовит, содержит дом и ничего не требует взамен. Я мог бы обеспечить Кэйрин прочное материальное положение и безопасность, но это не то, чего она хочет, да и я не хочу быть ни слугой Кэйрин, ни ее благодетелем. Иногда мне хочется защитить ее, окружить вниманием, но мы с ней для этого слишком взрослые. Кэйрин нужно заставить сделать выбор между мной и Сьюзен, потому что совместить эти отношения невозможно: они слишком разные.

Но я трепещу от страха перед тем, какой выбор сделает Кэйрин. Я не знаю, на каком месте стою в ее списке приоритетов. Важнее ли я, чем отношения с Сьюзен, чем ее работа, ее деловые поездки, ее светская жизнь, ее групповая терапия? Кэйрин готова слетать на день в Мексику для того, чтобы взять интервью у знаменитой балерины и опубликовать его в журнале. Полетела бы она в Мексику, чтобы встретиться со мной?

 

* * *

 

Нежелание Кэйрин поверить в себя и есть то, что воздвигло между нами непреодолимую преграду. Она не хочет признать, что все зависит только от нас самих, что ни судьба, ни время, ни прошлое, ни деньги не властны над нами. Как-то раз я шутливо обронил: «Красивые женщины сами устанавливают законы». Кэйрин посмотрела на меня и злобно выпалила: «Нет, это богатые мужики сами устанавливают законы!» Возможно. Но мы оба слишком долго сами устанавливали законы. И если по этим законам мы проиграем, то винить придется только себя. Может быть, Кэйрин потому и не верит в себя, что боится, как бы я тоже не поверил в себя, не уехал бы снова из Америки, лишив ее той уверенности, которую она чувствует сейчас, закрытая с обеих сторон мной и Сьюзен. Еще она боится, что со мной уедут и мои деньги. А может, напротив, она боится потерять рядом со мной свою независимость. Она как-то сказала мне, что ей нужны непродолжительные отношения, которые не оставляют по себе осадка. Такие отношения создают иллюзию, что время стоит на месте, что конец одной любви означает всего лишь начало следующей, что замкнутый цикл непредсказуемых событий и неуправляемых эмоций никогда не будет разорван и она всегда может рассчитывать на новое приключение. Для Кэйрин каждый миг ее свободы – это победа над матерью и женой в себе: она никогда не хотела бы опуститься до этих скучных ролей. Для меня каждый миг – это потеря. Время для меня бесценно, но я не в силах объяснить это Кэйрин. И поэтому я начинаю скрываться от нее.

 

* * *

 

Я пригласил сегодня на ланч Энтони, лакея моего отца. Он очень старый и вот-вот умрет. Я не хочу упустить возможность узнать об отце чуть-чуть больше.

За ланчем Энтони рассказал мне, почему мой отец уволил его после двадцати лет службы. Чтобы продемонстрировать свою веру в американскую промышленность, мой отец брился одним и тем же лезвием американского производства семь раз в неделю. В обязанности Энтони входило ухаживать за бритвенными принадлежностями моего отца. Долгие годы он давал ему одно и то же лезвие в течение недели. Однако как-то раз моя мать пожаловалась Энтони, что в конце недели ее муж выбрит хуже, чем в начале. После этого Энтони стал тайком от отца вставлять в бритву новое лезвие каждые два дня. И однажды утром мой отец сказал: «Позавчера я брился лезвием с небольшим дефектом справа. Несмотря на это, лезвие было отличным и могло послужить мне до конца недели. Где оно?» «Я поменял лезвие, мистер Уэйлин», – ответил Энтони. «Зачем?» – спросил отец. «Я подумал, что вам нужно новое». «Нет, не нужно, – сказал отец. – Принеси старое».

Тогда Энтони признался, что выбросил его и что он менял лезвия каждые два дня. Мой отец посмотрел на него и спокойно сказал: «Если таково твое мнение об американской стали, Энтони, то ты не можешь больше работать у меня, потому что не кто иной, как я, несет ответственность за качество этой стали. Секретарь подготовит расчет, а шофер отвезет тебя на вокзал». После этого он вернулся к прерванному бритью и не сказал ни одного слова человеку, который прослужил ему двадцать лет как верный пес.

Энтони также рассказал мне, что, когда мой отец узнал, что «Дженерал моторс» собралась начать производство автомобиля «корвет» с корпусом из стеклопластика, он созвал экстренное собрание правления Компании. На нем он заявил, что судьба миллионов американцев зависит от стали, а не от стеклопластика и что Компания должна немедленно прекратить всякие отношения с «Дженерал моторс». Через несколько лет «Студебекер» объявил о разработке модели «аванти», также с корпусом из стеклопластика. Отец назвал это решение попыткой шантажа, разорвал все деловые связи Компании со «Студебекером» и поклялся, что тот дорого заплатит за ущерб, нанесенный стальной промышленности. По словам Энтони, «Студебекер» вскоре столкнулся с серьезными финансовыми трудностями. Наконец, оказавшись перед угрозой банкротства, эта компания полностью свернула производство автомобилей в Соединенных Штатах.

– Уже решил, чем будешь заниматься, Джонатан? – спросил меня Энтони. – По-моему, бизнес тебя не интересует. Ты еще так молод – жаль, если потратишь лучшие годы на безделье или, хуже того, на дурные дела. Спортом увлекаешься? Твой отец неплохо играл в гольф, отлично плавал, и всему этому он научился сам. А ты можешь позволить себе услуги лучших тренеров, так что перед тобой открыты большие возможности.

 

* * *

 

Я сказал сегодня Кэйрин, что она не способна к полному самовыражению. Сексуальный аспект жизни начисто отсутствует в ее интервью, стихах и даже в ее работах для модельного агентства. Она согласилась, сказав при этом, что боится показать свое истинное «я». Я предложил ей писать от третьего лица, проецируя свои чувства на выдуманного героя. Ей это никогда не приходило в голову. Она сказала, что всегда была уверена: все, кто читает то, что она пишет, будут критиковать ее со своей собственной колокольни – подобно тому, как я критикую ее отношения с Сьюзен и с другими мужчинами. Она еще сказала, что из-за меня окончательно уверилась в том, что ее страхи небезосновательны.

 

* * *

 

За ланчем Энтони назвал мой образ жизни в Нью-Йорке еще одной попыткой бегства. Мне не понравилось его замечание, и я, сменив тему, принялся рассказывать о моих путешествиях, о том, как многому я научился во время странствий. Я говорил так, словно пытался оправдать прожитую мной жизнь. На это он сказал, что мне просто очень повезло, что я родился свободным (он, конечно, имел в виду – богатым). Я попытался объяснить ему, что та свобода, о которой я всегда мечтал, не имеет ничего общего с возможностью много путешествовать или откупаться деньгами от ответственности. Это прежде всего жизнь без страха, жизнь, в которой нет необходимости презирать себя, скрывать под маской свое «я» и подделываться в эмоциональном плане к другим людям, чтобы заслужить от них похвалу. Я понял, что ему все это неинтересно. Он снова принялся критиковать меня, и я разозлился. Когда он сказал мне, что я очень похож на моего отца, я чуть не хлопнул дверью. Но тут я понял, что Энтони вовсе не пытался учить меня жить. Он просто цинично и наивно высказывал то, что думал. Я начал рассказывать про мои отношения с европейскими женщинами и задавать ему при этом откровенные вопросы о его половой жизни. Я рассказывал ему все более и более пикантные истории. Вначале он смеялся вместе со мной, но потом, когда в моих рассказах начали все чаще встречаться непристойные и окрашенные насилием эпизоды, он заерзал на стуле и притих, потрясенный тем, что в жизни возможны такие невероятные ситуации. Я продолжал, пока не понял, что Энтони уже никогда больше не отважится рассуждать о моей жизни.

 

* * *

 

Кэйрин с восторгом говорит об Амстердаме. Она утверждает, что Амстердам – самый цивилизованный город в мире: иностранцу в нем легко и просто, все говорят по-английски, можно отдыхать и ни о чем не заботиться. Видимо, таково же и ее отношение к Сьюзен: Сьюзен – привычная, удобная, ничего не просит, поэтому с ней Кэйрин может расслабиться и вести себя естественно. Они угадывают желания друг друга, даже когда такие желания появляются в самое неподходящее время. После того как мы однажды провели вместе целую неделю, Кэйрин спросила, возможна ли, по моему мнению, любовь без душевной щедрости. К этому времени наше противостояние стало чудовищным, и я знал, что попытка сделать первым шаг навстречу только усугубит ситуацию. Даже тогда она уже боялась, что я заставлю ее расстаться с Сьюзен. Я же так и не стал этого требовать в надежде на то, что смогу смириться с ее влиянием на Кэйрин, не впадая в ревность.

 

* * *

 

В полночь я позвонил в книжный магазин и заказал у них с доставкой на дом двадцать пять книг американской поэзии и двадцать пять – переводной, на их выбор. Через час заказ принесли мне прямо в номер. Этот город похож на сон; здесь можно достать все что угодно в любое время дня и ночи. Вскоре позвонила Кэйрин и сказала, что плохо себя чувствует. А может быть, она сказала, что у нее депрессия, так как Сьюзен только что уехала в Калифорнию. Вместо того чтобы пригласить Кэйрин к себе или отправиться к ней, я предложил ей прочесть по телефону по стихотворению из каждой из пятидесяти книг. Я еще не успел закончить первое, как она повесила трубку.

 

* * *

 

Я знаю, что есть люди, которым для того, чтобы чувствовать себя свободными, нужна полная независимость. Для таких людей даже просто реагировать на другого человека все равно что выполнять чужой приказ. Любое действие, которое не продиктовано их собственным хотением, есть насилие для них. Я так хорошо понимаю это стремление к одиночеству.

 

* * *

 

В ресторане на Первой авеню я спросил девицу, скучавшую у стойки, не желает ли она, чтобы я покатал ее на машине. Мы промчались через весь Манхэттен с ветерком, и радио орало поп-музыку. Я вел машину очень невнимательно и почти не смотрел на дорогу. Мне кажется, девица сильно перепугалась. Я начал подумывать, не переспать ли мне с ней – отчасти с целью новых впечатлений, отчасти потому, что Кэйрин, по-моему, было бы интересно об этом послушать. В баре в центре города я заказал кувшин «Сангрии», и мы уселись рядышком за маленький столик. Девица была крайне самоуверенной, и я чувствовал, что она бросает на меня взгляды только для того, чтобы оценить мое тело. Я начал размышлять о себе самом как о предмете страсти. Я чувствовал, как она все берет на заметку: мои жесты, обтянувшие бедра брюки, движение самих бедер. Чем ярче я представлял себе, как она представляет меня, тем больше мне ее хотелось. Я попытался вообразить себя на ее месте. Я спросил ее, как она себя чувствует, когда спит с мужчиной, о котором ей совсем ничего не известно. Она сказала, что для женщины воспоминание о былых наслаждениях – один из самых сильных сексуальных возбудителей. Ей достаточно посмотреть на мужчину в другом углу комнаты – и уже кажется, что она была с ним близка.

Я сказал ей, что у меня есть номер в гостинице. Она рассмеялась и сказала, что с удовольствием бы туда заглянула; ну мы и пошли. Я понял, что мне хочется заняться с ней любовью, но что-то меня сдерживало; она стеснялась явно меньше, чем я. Мы проговорили о всякой ерунде с полчаса. Затем она сказала, что уже поздно и ей нужно идти. Тогда я сказал, что она может переночевать здесь, а утром я отвезу ее домой. Она согласилась.

Я хотел быть откровенным, я хотел сказать ей: «Раздевайся, и давай займемся любовью», – но вместо этого сказал: «Давай спать в одной постели. Места тут хватит для двоих». Она согласилась. Мы разделись и легли в кровать. Она оказалась в моих объятиях, и мы начали ласкать друг друга. В какой-то момент, лежа на ней и гладя ее волосы, я подумал: «Скоро я тебе вставлю», – но тут что-то, может быть запах ее волос, напомнило мне о Кэйрин, и мне расхотелось. Я чувствовал себя измотанным и ужасно вспотевшим. Если бы я трахнул ее, я бы сделал это только для того, чтобы рассказать позже Кэйрин. Я отвернулся от женщины и заснул.

Утром, когда моя новая знакомая ушла, я позвонил Кэйрин. Та была в отвратительном настроении. Она сказала мне, что, когда у нее спрашивают, что она в настоящий момент делает, она с трудом подавляет желание ответить с деланным южным акцентом: «Я? Да вот болт сосу».

 

* * *

 

Пообедал с двумя моими бывшими опекунами. Во второй половине дня подписал кое-какие бумаги и провел совещание с юристами. Потом вспомнил про ту самую девушку. Она дала мне свой номер телефона. Я позвонил и поехал к ней. Ничего особенного не произошло, но я почувствовал, что у меня начинается очередной приступ депрессии, да такой, что даже сомафрен не помогает. Пока девушка была в ванной, я позвонил старым друзьям, имена и номера которых отыскал в ветхой записной книжке. Я не нашел никого: все куда-нибудь переехали за время моего отсутствия. Я вернулся домой и попытался заснуть, но не смог. Я позвонил Кэйрин – никого. Выпил немного спиртного и позвонил снова. На этот раз Кэйрин сняла трубку; судя по голосу, она тоже выпила. Я услышал и голос Сьюзен; Кэйрин и ее подружка хихикали и время от времени о чем-то шептались. Я представил себе, как они занимаются любовью, и стал мастурбировать, но не смог кончить. Тогда я выпил еще одну таблетку сомафрена и задремал. Мне приснилось, что у меня ампутированы ноги. Я проснулся посреди ночи от неудержимого желания увидеть кого-нибудь живого – гостиничного клерка, телефонного оператора, носильщика, – но взял себя в руки. Я услышал, как язвительный голос произнес у меня в голове: «Ну вот, ты сошел с ума. Интересненько, что будет дальше?» Голос доставал меня еще некоторое время, но тут я заснул. Я видел все один и тот же сон: я спускался по лестнице на станцию подземки. С обеих сторон лестницу окружали уродливые женщины с лицами, покрытыми болячками. Они тянули руки ко мне, а я бежал вниз по лестнице. Внезапно я увидел, что одна из этих женщин – моя мать. И тут место действия сменилось: я увидел спальню моей матери в доме на Уотч-Хилл, увидел, как она глотает красные пилюли, давится, пытается дотянуться до телефона, с трудом встает с кровати и кровь струится по ее ногам. Я проснулся весь в поту от страха, принял еще несколько таблеток снотворного, камнем рухнул обратно в постель и проспал до шести утра. Проснулся я совершенно разбитый.

 

* * *

 

Похороны моего отца как бы не имели никакого отношения к смерти. Я так и не увидел его тела. В зале при морге один оратор сменял другого, венок доставляли за венком; помню длинную вереницу автомобилей с включенными фарами, толпы людей на кладбище под проливным дождем, черные зонтики, фотографов, телекамеры и полицейский вертолет, зависший в приличествующем случаю отдалении. Вот и всё. Наверное, именно поэтому мне постоянно видится смерть моей матери.

 

* * *

 

Мои приступы депрессии больше не обусловлены естественными причинами, как, например, половое влечение или голод. Они тщательно просчитаны. Например, вчера днем я без особых проблем мог бы найти себе другое занятие, но предпочел, выполняя привычный ритуал, одурманить свой мозг и впасть в забытье. Я знаю, что сейчас мое уныние не так глубоко, как раньше. Я просто играю в привычную игру, прервать которую могу в любое мгновение. Сегодня в четыре часа дня я отправился за спиртным и купил маленькую бутылку «Джека Дэниелса». Поднялся наверх, налил себе стакан и поставил музыку. К шести я выпил полбутылки и впал в депрессию, которая несколько смягчалась той мыслью, что я сам выбрал для себя это состояние. Я понял, что наконец полностью контролирую все свои эмоции.

 

* * *

 

Мы собрались ранним вечером в доме около пляжа. Нас было пятнадцать человек; мы сидели за длинным столом на стульях с высокими прямыми спинками. Самыми говорливыми были один черный парень, который сразу же заявил, что ненавидит меня, потому что знает, «кто я такой», холодная и слегка высокомерная ямайская девушка из Стони-Брук и преподавательница истории из Нью-йоркского университета. Последняя поначалу казалась скромной и милой особой, но потом выяснилось, что именно она – самый воинственный член нашей группы. Были там и другие, но они меня особенно не интересовали. Руководителю нашей группы ассистировала молоденькая монашенка из Бронкса, которая несколько смущала нас своей очевидной одинокостью. Вначале я чувствовал некоторое превосходство над остальными, поскольку полагал, что вряд ли кто-нибудь сможет что-то противопоставить впечатлениям, которых я набрался за границей. Что может знать этот психотерапевт из супермаркета о том, что я пережил в Рангуне или Мюнхене?

После первых контактов два-три участника группы сказали, что их пугает моя манера держаться. Человек из глубинки штата Нью-Йорк сказал, что завидует моему богатству и независимости. Еще кто-то сказал, что ему стало бы страшно, окажись у него столько денег, сколько у меня. Одна из девушек заявила, что ни за что бы не согласилась стать моей подругой. «Такой был бы геморрой!» – повторяла она беспрестанно. Позднее кто-то повесил на меня кличку Супермен и обвинил в том, что я пошел в психотерапевтическую группу, поскольку у меня сложился комплекс вины из-за того, что я – из такой богатой семьи.

Тут другая девушка, которая только что закончила колледж, зарыдала в истерике. Ее парень был негром и страдал шизофренией. Она постоянно разрывалась между реальностью и болезненными фантазиями своего парня. Она рассказала, как часто ей приходится выслушивать всякий бред, который он шепчет ей на ухо. Она пытается понять ужасный мир, в котором он живет. Иногда ей это удается, и тогда ей кажется, что она превратилась в белую негритянку и все кругом смотрят на нее.

Молодой негр сказал, что постоянно чувствует себя так, словно ему сдавили горло. Он считал, что не может выразить свои чувства, потому что недостаток образования мешает ему связно строить свою речь. Он все время повторял: «Вы меня не понимаете. Вы меня не понимаете». Когда мы принялись убеждать негра, что прекрасно понимаем его, он возразил: «А откуда вы знаете, что понимаете? Вы не жили так, как живу я. Вы же не знаете, что я хотел сказать». Мне было жалко негра, но все равно я так и не почувствовал себя частью нашей группы. Я знал, что стоит только другим попробовать проанализировать меня, как я сразу же уйду в себя.

Кто-то сказал, что расходы по организации собрания группы нужно поровну разделить между всеми нами. Еще он сказал, что на такие деньги можно было бы организовать летний отдых для нескольких детей из гетто. Негр тут же согласился с этим человеком. Высокая блондинка обрушилась на них обоих: она сказала, что ей наплевать на деньги и наплевать на всех детей в мире, какого бы цвета кожи они ни были. Она здесь не для того, чтобы бороться с болезнями общества и решать проблемы угнетенных рас, а для того, чтобы взбодриться и вернуться к жизни самой. Она также обвинила негра, что он злится на белых просто потому, что они – белые, вместо того чтобы разобраться в истинных причинах своей озлобленности. Вспышка эмоций блондинки испугала меня. До этого момента у нас с ней образовалось нечто вроде союза: она поддерживала меня, а я отвечал ей тем же. Теперь я почувствовал, что меня предали. Когда я позднее сказал ей об этом, она возразила, что, верно, я подсознательно жду предательства от всех, особенно от женщин, которых совсем не понимаю. Я сказал, что меня удивляют ее рассуждения. По моему мнению, понимание может возникнуть между людьми только после долгих лет свободного общения и не ограниченного ничем самовыражения. Говорить о каком-то «понимании» раньше – просто смешно.»

 

* * *

 

Весь день я нервничал и только и думал что о следующем собрании нашей группы. Я отменил утреннюю встречу с брокерами и лежал в постели, репетируя свои ответы на возможные вопросы. Но вечером я вошел в охотничий домик в штате Вермонт, и наш психоаналитик представил меня как «нового протагониста». Я признался собранию, что очень волнуюсь. Кто-то попросил меня пройтись по комнате, и я понял, что у меня подгибаются колени. Я решил, что продемонстрирую группе по крайней мере два своих «я». Одно будет ранимым, а другое – неуязвимым. Одна из девушек будет в роли моей матери, а другая – моей няни.

Первая сцена разыгрывалась в спальне моего дома. В одном углу мы поставили голубой шкафчик, в котором я обычно хранил свои игрушки, а в другом – детское кресло-качалку. Моей нянькой стала черная девушка. Она погладила меня по голове, расчесала мне волосы и сделал вид, что собирается стричь их. При этом она все время приговаривала: «Чего мне тут только не приходится делать! Просто не дом, а цирк какой-то!» Я долго смеялся, а затем она сказала: «Сейчас твой отец вернется!» Я испугался. Очевидно, это было заметно, потому что кто-то из группы выключил свет, чтобы помочь мне. Но и под прикрытием тьмы эмоции обуревали меня. Я решил, что нужно не поддаваться им, и вскоре овладел собой. После этого мне сразу стало легче.

Затем мы разыграли сцену, в которой мне сообщают, что мой отец умер. Я вспомнил, как, выходя из нашего летнего дома, я услышал за спиной телефонный звонок. Затем наружу вышла няня и сказала: «Джонатан, твой отец отправился на небо». Я побежал в комнату отца, уселся там в его рабочее кресло, открыл свою маленькую красную Библию с золотой тисненой надписью «Джонатан» и стал ее читать. В нашей инсценировке я заставил няню сказать: «Вроде бы твой отец помирает». Уж не знаю, почему я изменил слова.

В детстве мне казалось, что смерть – это нечто вроде зверя, который лежит внутри нас и однажды нас пожирает. И до сих пор, стоит мне только снова ощутить внутри себя эту тварь, я чувствую себя в точности так же, как тогда, в кресле отца с Библией в руках.