Часть первая 3 страница. Я лежал и боялся пошевелиться. Казалось – это был какой-то сон: я ничего не понимал и ничего не чувствовал

 

 

Я лежал и боялся пошевелиться. Казалось – это был какой-то сон: я ничего не понимал и ничего не чувствовал. В голове было пусто. Ни-че-го… и лишь в воздухе едва уловимо пахло ванилью.

Словно почувствовав на себе мой взгляд, девушка открыла глаза. Я обалдел: они были круглыми, как блюдца… и такими огромными! Я такие глаза только у сов видел.

- А... очнулся?!! – глаза от удивления стали еще больше. – Ну, надо же! Сейчас, подожди, позову врача!

Вскочив со стула, она, как птичка, выпорхнула за дверь; мое обоняние снова уловило ненавязчивый запах ванили,… Я открыл было рот, чтобы ее остановить, но не успел: в палату один за другим входили люди в белых халатах.

 

 

Это я сейчас знаю, что провалялся в коме три с лишним года,… что после аварии меня собирали по частям, а мозги, можно сказать, соскребали с асфальта. Никто не думал, что выживу.

Трепанацию черепа можно было не делать: от удара о бордюр он сам треснул. Фил говорит, что там даже вмятина осталась. Я пообещал, что если он мне ее покажет сделать рядом вторую, правда от его черепа.

Три операции на мозге. Во время одной, последней, остановка дыхания и сердца - клиническая смерть. И кома.

Куча переломов, аппарат Елизарова на обеих ногах, по шею в гипсе, и, как украшение на память от всего пережитого – безобразный глубокий шрам в пол лица. Как будто смерть оставила на моем теле свою печать, чтобы не забыть и вернуться за своей жертвой чуть позже. Когда придет время.

А тогда… я ничего не помнил. Ни с кем жил, где учился, как попал в аварию…. Вообще ни-че-го. Даже имени своего не помнил. Очнулся – как родился. Память как топором отрубили.

А тут на тебе – багаж знаний на голову.

Врачи - то ладно. Сообщили только, что зовут Влад, что попал в аварию, и очень долго был без сознания. Сильно ударился головой – от этого почти полная амнезия. Сказали что, возможно, это пройдет со временем.

Успокоили…

Было очень страшно.

Помню, как начали по очереди, друг за другом, вереницей приходить близкие и родственники. Это был ад…

Я хотел умереть. Или опять впасть в кому. Без разницы. Лишь бы уйти, убежать от этого кошмара…

Представьте: влетает в палату женщина, совершенно незнакомая, и начинает рыдать в голос, причитать, вешаться тебе на шею, целовать. Потом снова рыдать. Это мама. Отец еще ничего, он сдержанней, правда, тоже прослезился. Мать, правда, тоже быстро успокоилась, но сам факт: я их не знал, не помнил. Самых близких для каждого человека людей – родителей, свою семью - никого.

Это для них я родной сын, которого они с рождения растили и воспитывали, а потом вместе, поддерживая друг друга, надеялись на лучшее, когда со мной случилась беда. Они потому и смотрят на меня, как на ожившее чудо – для них я и был чудом.

А для меня? Я их не помнил. Не знал. Совершенно. Для меня они были такими же незнакомыми людьми, как и наблюдавшие за моим состоянием врачи.

В тот момент я думал, что свихнусь. Но ничего.

 

 

Шло время – приходили и уходили еще какие-то незнакомые люди. Бабушки, дедушки, тети, дяди... Родственники, друзья, знакомые – с работы и учебы.

Тут еще шок: как оказалось я – архитектор, подающий большие надежды. Оканчиваю университет и одновременно работаю по контракту в строительной фирме.

Еще неплохо рисую. Это сообщила еще одна «незнакомая девушка» – Александра. Подруга детства. Живем на одной лестничной площадке, знаем друг друга почти с пеленок. Почти, потому что я постарше.

Дурдооооом! Ничего не помню...

Это она сунула мне в руки листок бумаги с простым карандашом и заявила, чтобы я ее нарисовал. Я выпучил глаза: карандаш я держал первый раз в жизни. Видя мою реакцию, Александра быстро предложила мне для начала выбрать объект попроще.

Я отказался.

Правда, потом мне стало интересно. После того, как она ушла, я взял карандаш и принялся нетвердой рукой выводить контур стоящей напротив церквушки. Потом пару машин у входа. Огромный старый дуб у скамеечки…

Постепенно это увлекло. На тот момент память моя еще спала крепким сном, и никаких навыков по части того, как правильно рисовать я не имел. Все на интуиции. Это как ребенок, который уже умеет говорить, но ничего не смыслит в грамматике своего языка – рановато.

Вот и я так же.

 

 

Прошла неделя. Первый шок от пробуждения прошел, но я все еще ощущал себя чужим в этом новом для меня мире, полным незнакомых, далеких мне людей.

Единственный человек, казавшийся на тот момент для меня близким – это та девушка. Та, которая была со мной, когда я проснулся.

Она первая, кого я увидел в этой жизни, и для меня это было важно. Я ждал ее.

Девочка с глазами совы не появлялась.

 

 

Она пришла ровно на двадцатый день. Я считал. Зашла вместе с Александрой.

К тому времени обследования моей бедной головы уже окончились, а тело постепенно начинало привыкать к вертикальному положению. Ходить самостоятельно я еще не мог – мышцы за три года почти полностью атрофировались. Иногда, чаще по ночам, их сводило так, что я терял сознание. Сам мог только подниматься и стоять, опираясь о стену и пытаясь сохранить равновесие. Но даже это было значительным прогрессом. В основном продолжал лежать.

Ее звали София.

Александра представила ее просто…

 

 

- Это Софа.

Она протянула мне руку и улыбнулась.

- Очень приятно.

- … взаимно, - я смотрел на нее и боялся, что она снова убежит.

Она пожала мою руку и представилась еще раз:

- София. Можно Софья, Софа, Соня… Мне без разницы.

- А как привычней?

- София.

Александра тем временем уселась ко мне на кровать и начала что-то весело щебетать, не умолкая ни на минуту. Про школу, которую я не помню, про общих знакомых, которых я не знаю. Про море, которое я ни разу в жизни не видел.

Похоже, она любила море.

Все это она вываливала на мое сознание сплошным потоком, ни сколько не жалея моих и без того загруженных мозгов, и не забывая при этом подкармливать меня, как маленького, с ложечки какой-то бурдой, приготовленной заботливой родительницей.

Меня спасало то, что, по прошествие почти целого месяца, когда она приходила ко мне практически каждый день, я научился отключаться и просто не слышать ее. Меня больше интересовало другое…

Отклонившись от очередной ложки бульона и отодвинув ее подальше в сторону твердой рукой, я поинтересовался у Софии:

- А с тобой мы тоже раньше были знакомы?

- Нет, - она подпрыгнула и уселась на подоконник. - Я тут случайно. Мы с Александрой работали в тот день вместе…

- Ты журналист?

- Скорее фотограф. Начинающий, правда, – скромно добавила она.

- Ага, – кивнул я.- Понятно. «Я не волшебник – я только учусь»?

София захохотала.

- Ну, что-то типа того. Делали вместе репортаж: брали интервью у одного смешного дядечки. Ты помнишь его?

- Конечно, - кивнула Александра и все-таки запихнула мне в рот ложку супа. – Милицейский инспектор – большая шишка. «Мои сотрудники никогда не берут, не брали, и не будут брать взятки!»

Придурок.

- Почему? - проглотив жижу, машинально спросил я.

- Видел бы ты его дом!

- Хороший?

- Ага. Всем бы такой. Нашу дачу там за сарай бы не приняли.

- Я не знаю, какая у вас дача.

Александра ни капельки не смутилась.

- Просто не помнишь. Большая. Мы еще не видели, какая у него машина, но судя по гаражу – явно не одна.

- Ну, знаешь, - веселилась София, - Он в принципе может быть и прав – речь-то шла не о нем самом, а о его сотрудниках. Даже если на секунду предположить, что никто из них ни разу не видел «барашка в бумажке», то про себя этот генерал ничего не говорил.

- С каких это пор ты начала писать про милицейских генералов, - любопытничал я. Судя по тому, что Александра о себе рассказывала, не создавалось впечатления, что ей так уж нравились милиционеры.

- Вообще, все началось с ДПС-ников, - поправила она. – С тех пор, как начала писать про дорожные происшествия, и тех, кто за них отвечает.

Это впечатляло.

- … когда мы от него вышли, Александра рассказала про тебя и предложила зайти, - продолжила София. – она зашла к врачу, а я осталась здесь. А тут ты - взял и очнулся! Можно сказать, мне повезло!

Она весело смотрела на меня.

- Скорее уж мне…

Александра внимательно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

 

 

Так мы и познакомились. Память возвращалась постепенно, урывками. С Александрой, как позже оказалось, мы действительно дружили. Именно дружили. И это хорошо – потому, что София интересовала меня все больше и больше. А обижать подругу детства мне совсем не хотелось. С ее характером это было не безопасно

Не знаю, почему я так привязался к этой девушке. Многие говорят, что это потому, что я увидел ее первой, когда очнулся. Очнулся, открыл глаза – а тут она. Больше-то я ничего не помню. Получается, что она – это первое, что я увидел в своей новой жизни.

А была бы на ее месте другая…

Не знаю. Не хочу даже думать. В жизни ничего не делается просто так и, видимо, его величеству случаю было угодно, чтобы я проснулся в тот момент, когда передо мной находилась именно София, а ни кто другой.

В жизни не бывает случайностей.

Как бы там ни было, Сонька оказалась удивительным человеком. Пожалуй, мне, правда, повезло.

Говорят, что глаза - зеркало души. Это про нее. Она была, как ее глаза: такой же открытой и чистой. Искренней.

Она не любила, да и не умела обманывать. Никогда не скрывала свои чувства. И в ней не было фальши.

Такими бывают только маленькие дети, которые еще не осознают в каком мире им «посчастливилось родиться. Они смотрят на него широко открытыми глазами и верят в чудо.

Ребенок не умеет врать или обманывать. Он еще не научился претворяться. Он еще не понимает, что такое выгода. Если ребенок плачет – значит, у него действительно где-то болит. А не капризничает, чтобы на него обратили внимание.

Он не понимает, зачем это нужно.

Так и София. Только она выросла. И все понимает, в отличие от детей.

Она понимает, что это мир волков, в котором каждый готов перегрызть другому глотку, лишь бы только оторвать себе кусок мяса побольше. Даже родному брату.

И слабым здесь места нет. Мир волков – собачий мир. Слабых уничтожают, рано или поздно - просто сжирают. Либо надкусывают, не ради пропитания, а ради удовольствия, а потом, на потеху себе, долго смотрят, смеясь, как беззащитная жертва погибает, валяясь у ног своего палача, не смея просить пощады и надеяться на помощь.

Слабых убивают. Или при рождении, в разделе «чувства» нажимают «delete» и стирают все человеческое, превращая человека в жадное, всегда голодное, бесчувственное животное.

Как София умудрилась вырасти и сохранить эту непосредственность, я не понимаю. Конечно, не все такие отчаянные негодяи, есть много достойных, да и просто хороших людей.

Но не таких.

 

 

Из задумчивости меня вывел шипящий звук и запах подгорелого молока.

Я быстро выключил газ и осторожно, чтобы не обжечься, при помощи полотенца, перелил горячее молоко в стакан. Разбавил его холодным, выпил. Подумав пару секунд, налил второй, залпом осушил его и, бросив в раковину грязную посуду, пошел в спальню, где на моей кровати уже сыто посапывала и мурлыкала во сне, как трактор, Линда.

На этот раз я уснул моментально.

 

 

3. День второй

Проснулся я, как ни странно, весьма бодрый. Открыл глаза и тут же вскочил на ноги.

Поразительно! Это редкость – такое пробуждение. Обычно я буквально силой вытягиваю себя из-под одеяла, кое-как продираю глаза и, зевая во весь рот, как зомби плетусь в ванную. В себя прихожу только после контрастного душа, уже за столом, строго после второй чашки кофе.

Сегодня же я чувствовал себя зайцем, из рекламы батареек «Энерджайзер».

Быстро приняв душ и насвистывая себе под нос веселенький мотивчик, я насухо вытерся махровым полотенцем и теперь стоял, уставившись в зеркало на свою физиономию.

Ненавижу бриться. Вообще, в принципе, не знаю не одного человека, который любил бы это занятие. После того, как, будучи еще совсем зеленым мальчишкой, в первый раз взял в руки бритву и оставил в раковине около литра крови, сама перспектива такого времяпровождения приводит меня в дрожь.

Я очень придирчиво разглядывал в зеркало свою трехдневную щетину с разных сторон. Может, потерпит до завтра?

Тут невольно начинаешь завидовать девушкам. Хотя, если подумать… им каждый месяц приходиться еще хуже…

Помню, как Фил один раз доказывал Софии, что девушкой быть гораздо проще. Она, в свою очередь, начала горячо доказывать обратное. Кончилось это все тем, что София отстояла свое, доказав, что ее судьба во сто врат тяжелее, заставив Фила проэпилировать ноги. Орал он тогда сильно. Пришлось ему покупать шоколадку, после чего София сменила гнев на милость и простила ему его глупость. Правда, был еще вариант с походом к гинекологу, попробовать посидеть в кресле, но на это даже такой авантюрист как Фил не согласился.

Представив на секунду себя на этом пыточном сооружении, я передернулся. Нет уж, лучше бриться.

В который раз придя про себя к такому выводу, я покорно потянулся за пеной для бритья и стал наносить ее на лицо.

Всегда начинаю бриться с правой стороны – с той, где у меня шрам. Сначала выбриваю его, а потом уж все остальное. Поднеся руку к лицу, я мельком взглянул в зеркало поверх своей головы, туда, где отражались стоящие на полке часы. Рука с бритвой застыла в воздухе, в паре сантиметров от кожи. Рот приоткрылся…

С той частью комнаты, на которую я сейчас смотрел в зеркало начало происходить что-то странное – она менялась на глазах…

Цвета в отражении стали быстро-быстро бледнеть. Они выцветали и становились тусклыми, пока не исчезли почти совсем. Контуры предметов наоборот – чернели и все четче выступали вперед, как будто кто-то невидимый обводил их яркой черной ручкой; рука этого художника подрагивала: плитка на стене получилась неровной, а минутная стрелка на часах выходила за край циферблата. Видимо, он торопился.

Отражение моей собственной физиономии тоже впечатляло: оно напоминало шарж. Выпученные от изумления глаза казались такими огромными, что готовы были вылезти из орбит. Как у тех маленьких смешных игрушек, на которые нажимаешь, и из отверстий на голове вываливаются два выпученных глаза.

Ежик волос топорщился во все стороны острыми штрихами, обрамляя голову колючим полумесяцем. Заколотая наверх челка торчала как у Чиполлино.

Раз! Цвета пропали. Черный контур ручки истончился, потерял яркость – превратился в карандашный. Предметы, где чаще и плотнее, где меньше и реже, в зависимости от света - тени, покрылись мягкими штрихами.

- Аааа…

Потеряв от изумления дар речи, я во все глаза пялился на то, что еще недавно было обычны зеркалом. Сейчас на меня из рамы смотрело не собственное отражение, со знакомым интерьером за спиной, а его точный, как под копирку выполненный карандашный набросок.

Еще через секунду изображение потускнело. Штрихи и темные пятна, делавшие рисунок объемным исчезли, словно по нему провели гигантским ластиком, оставив едва заметный контур.

Фон с хрустом смялся, линии надломились и соломкой, шурша, посыпались на полочку над раковиной. Края пожелтевшей, похожей на пергамент бумаги затлели.

Хлоп! – вылетевший из зеркала столб пламени обдал жаром и с силой ударил мне в лицо. Я не удержался на ногах, потерял равновесие и пошатнулся…

 

 

- Черт!!!

Бритва больно полоснула по щеке.

На пол тут же закапала кровь, оставляя на кафеле маленькие красные кляксы. Кап! Кап-кап-кап!... кап…

Еле оторвав от этого завораживающего зрелища глаза, я поднял голову и как баран на новые ворота уставился в зеркало.

Оно было на месте. Более того, оно явно не собиралось превращаться в бумагу, и вполне отлично справлялось со своими отражательными функциями. В частности, в данный момент оно хорошо отображало все то, что было написано у меня на лице.

Чувствуя себя полным дебилом, я снова посмотрел на пол, на лужу крови, а потом опять в зеркало.

Ничего.

На правой щеке, поверх старого шрама красовался свежий порез. У одного его края капелькой собиралась кровь и прерывистым ручейком стекала вниз, на пол.

Кап. Кап-кап.

- Че-ерт!

Брошенная в бешенстве в раковину бритва жалобно треснула и разломилась пополам. Я схватил полотенце, одной стороной прижав к порезу, а другой начал вытирать пену с лица.

Из ванной я вышел, так и не побрившись.

 

 

- Сонь, привет, я сегодня не пойду в универ, загляни, пожалуйста, к нам на кафедру – там должен сидеть Фил. Скажи, чтобы не ждал меня. Если понадоблюсь – пусть сам звонит – у него телефон не отвечает...

- Да, конечно.

- И куратора моего найди, если не сложно, передай, что все чертежи готовы.

- Они, правда, готовы? – поинтересовалась София.

- Ему это знать не обязательно. Я постараюсь все успеть.

Ладно?

- Хорошо, все сделаю, - она помолчала. – Ты в больницу хочешь сходить?

- Да.

Снова молчание. Я представил, как она, в задумчивости накручивает на палец прядь своих длинных волос.

- С тобой опять что-то сучилось?

- Ну… - я замялся.

- С тобой сходить?

- Нет, Сонь. Спасибо. Мне лучше одному.

- Ты уверен?

- Точно. Если хочешь – после занятий встретимся. Или я зайду к тебе, как ты дома будешь…

- Я после занятий фотографировать хотела.

- Ну вот и отлично! – обрадовался я. – Я к тому времени уже, думаю, освобожусь. К концу пар подойду к универу. Заходить не буду – буду тебя внизу, у входа ждать.

-Почему не зайдшь?

- не хочу нарваться на препадов.

- Отличник! – хмыкнула она.

- Ну, все мы не без греха, - заметил я и продолжил. – Встречу тебя, пойдем, прогуляемся немножко,… заодно поснимаешь.

- А потом ко мне.

- Идет, - согласился я.

- Хорошо, - сказала она. Однако по голосу я понял, что не все хорошо.

- Софа?

- А?

- Я в порядке.

Молчание

- Влад, тебе точно не нужна помощь?

По коже вдруг поползли мурашки.

- Что ж, я, до больницы не дойду! – нарочито весело произнес я, но голос предательски дрогнул.

София, к счастью, этого не заметила. Или только сделала вид?

Я посмотрел в окно.

- Нет, правда, ничего страшного. Не беспокойся. Можно сказать – плановая проверка.

- Надеюсь… - протянула она.

 

 

- Глючит, говоришь?

Сидевший напротив меня человек в белом халате с задумчивым видом стучал по столу ручкой, в такт своим мыслям. Он смотрел на меня каким-то рассеянным взглядом. Глаза были голубые-голубые.

Мне стало неуютно. Я заерзал в кресле.

- Ну не то чтобы глючит… просто пару раз… как бы это сказать, - я задумался, подбирая слова. – Мне кое-что привиделось. Один раз я увидел,… точнее не увидел…. Нет. Не так. Мне показалось… - я вконец запутался. - В общем, было то, чего быть не могло, а потом оказалось, что вообще ничего не было.

- Короче, тебя глючит.

- Да.

Владимир Владимирович долго смотрел на меня, не мигая. Он не шевелился, только все также размеренно стучал ручкой о стол. Казалось, что его рука с зажатой ручкой существуют сами по себе, отдельно от тела.

Если это так… значит, руки есть своя нервная система, свой мозг, центр управления…, возможно что сам Владимир Владимирович на самом деле является такой же частью тела, как та же рука, нога или голова. А на самом деле личностью, сидящей сейчас передо мной, является эта рука с зажатой в пальцах шариковой ручкой...?

Меня некстати начал душить смех.

Видимо, мои попытки сдержать подступающую истерику вывели его из состояния, анабиоза, и он, наконец, моргнул.

- Вот что, Влад, - хорошенько проморгавшись сказал он. – Давай-ка поподробнее. И с самого начала, хорошо?

Я вздохнул. Психиатр, он и есть психиатр.

Никак не могу привыкнуть к мысли о том, что он каждый день работает с нестоящими больными. И весь мой бред для него – всего лишь малая составляющая его профессии, которую он сам когда-то выбрал, а не причина того, чтобы впасть в ступор от такого признания, и, на всякий случай, отодвинуться от меня подальше. Потому что, если честно, я бы на его месте так и сделал.

Но я не психиатр.

 

 

После того, как я вышел из комы и выписался из больницы, мне тут же пришлось прописаться в другой. В психиатрической. Память возвращалась ко мне не сразу, одним махом, а постепенно, отдельными эпизодами. Иногда я просто вдруг осознавал, что помню те или иные события, а иногда картинки из прошлой жизни проносились перед глазами, заслоняя собой реальность, так ярко, что казалось, я сел на машину времени и в один миг перелетал на многие годы назад, проживая их заново, как в первый раз.

Пару раз я чуть не рехнулся.

Сидишь, к примеру, дома в уютном, мягком кресле. Жуешь яблоко, смотришь интересный фильм.

Идиллия!

За окном лето, поэтому часть его распахнута настежь.

Тут, чирикнув, в комнату влетает маленькая птичка и, пролетев пару кругов садиться прямо на пол. А дальше начинает происходить нечто фантастическое…

И страшное.

Одновременно.

Ты уже не сидишь в кресле перед телевизором – ты сейчас не дома, ты где-то далеко, забился в темный угол заброшенной деревянной избушки. Тебе холодно и сыро, стены покрыты плесенью и гнилью, а в окошко, за которым виднеются пожелтевшие, еще не совсем голые деревья, врывается какой-то необычный, приторный запах мокрой листвы.

Запах страха…

А птичка…вот она – прыгает перед тобой, как ни в чем не бывало. Только не по мягкому паласу родной комнаты, а по прогнившим доскам старой избушки.

Потом раз! – ты снова возвращаешься в реальность: в свою квартиру, на свое же кресло. Только ужас, пережитый в далеком детстве продел с тобой обратный путь - перешел в настоящее. И птичка – то звено, которое связало тебя сегодняшнего с тобой прошлым – бьется в окошко, пытается вылететь обратно, на волю.

Это действительно страшно. Это пугает.

И сводит с ума

 

 

Владимир Владимирович говорит, что при сильных амнезиях такое часто случается – это нормально. Когда ты ничего-ничего не помнишь, а потом что-то случается и раз - события прошлого и настоящего сливаются вместе, переплетаются в один клубок так тесно, что уже не знаешь, что происходит в данный момент, а что уже случилось.

Просто должен произойти какое-то событие, толчок, способный заставить вертеться карусель памяти в обратную сторону. Когда реальная обстановка чем-то напоминает ту, окружающую тебя в далеком прошлом и, вдруг появляется какой-нибудь один незначительный фактор: будь то звук, движение, даже ощущение, которое ты пережил ТОГДА, то… вжик! – память быстро переметывается назад, как пленка кинофильма, прокручивая перед тобой пережитое событие.

Это как цифровая поисковая система: ты вводишь пару ключевых слов – тех самых факторов – и тебе тут же выдают результат – воспоминание.

Еще память любит подкидывать те моменты жизни, когда ты испытываешь наиболее эмоциональное потрясение. В конкретном случае – это страх. Неконтролируемый, животный страх того, что тебя никогда не найдут. Что ты останешься здесь, в этом страшном, пропитанным влагой и гнилью, уголке мира и никогда больше не увидишь солнца.

Потому что скоро наступит ночь.

А темноты ты боишься еще больше…

Ночью по лесу бродят дикие животные: Голодные волки, медведи, и другие свирепые хищники.

Ночь – это их время. Не твое

Ночью вместо маленькой птички залетит огромный стервятник, как в легенде о Прометее, и начнет клевать твою плоть. Ты начнешь кричать и плакать, отбиваясь, но он сильнее тебя.

Он выклюет глаза и язык с корнем, и ты уже не сможешь позвать на помощь.

И темнота наступит вечная…

Это страх смерти…. Животный страх.

Когда тебе всего четыре года – ты очень боишься темноты.

 

 

Таких пережитых потрясений много.

Это бессильная, разъедающая изнутри ярость, когда твоя первая любовь издевательски, презрительно смотрит на тебя, как на насекомое. А потом берет под руку твоего приятеля, и едет вместе с ним к нему домой. Зачем? От этой мысли хочется крушить стены, выть в голос. Заставить ее, не зная как, уйти с тобой, а не с ним, всеми силами заставить! А его – захлебываться собственной кровью где-нибудь, на задворках у помойки, в выгребной яме. Чтобы сама мысль о ней не секундой больше не задержалась в его паршивой голове. Чтобы он скулил, как побитая собака. Как шакал.

Но… ты не можешь.

Ты понимаешь, что парень-то тут как раз не причем, и все это нужно проделать не с ним, а с ней. Именно это и заставляет тебя в бессильной ярости кусать до крови губы, чтобы проглотить готовые вырваться наружу слова и, развернувшись, еле сдерживая слезы, молча уйти не с чем. Это и заставляет твою душу разрываться на части от ярости и незаслуженной обиды.

Это бессилие. Бессилие и отчаянье: зачем, как жить дальше?

Потому что, когда твоя первая любовь оказывается невзаимной – Хочется покончить с собой.

Это шок, когда ты вдруг осознаешь, что обычный огонь, на котором ты готовишь пищу, может прожарить тебя, вместо еды. Как того маленького мальчика, с головешкой вместо ноги. Шок, что от тебя могут остаться одни угли, или подгорелый шашлык для людоеда.

Потому что, если людоеды существуют – они обязательно тебя съедят. Зажарят, как цыпленка. Именно на таком огромном огне.

Это стыд. Стыд и бессилие. Когда ты готов провалиться сквозь землю, закрыть глаза и исчезнуть, раствориться, рассыпаться на атомы. Когда ты готов сгореть со стыда, от того, что в первый раз перенервничал так, что кончил, даже не успев начать.

Это боль. Страшная боль, когда тебе надавили на загноившийся палец с такой силой, что ты потерял сознание.

Это и радость. Радость от того, что мама все-таки нашла тебя, и теперь ты не умрешь в когтях стервятника.

Это грусть. И тоска от того, что твой тяжело больной любимый дедушка сегодня умер.

Это прозрение.

Это ужас.

Это надежда. И счастье.

Это отчаянье, ненависть, негодование, удивление, облегчение, ожидание и неизвестность.

Все вместе, вперемешку; разом и по отдельности.

Это чудо

Это жизнь.

Вся жизнь проносится перед глазами. И ты уже не знаешь: жуешь ли ты сейчас дома яблоко, внимательно следя за сюжетом фильма, или сидишь в углу, в заброшенной древесной сторожке. А яблоко и фильм – это всего лишь прожитые воспоминания прошлой жизни…

 

 

Глубоко вздохнув, я в раз вывалил Владимиру Владимировичу оба эпизода с зеркалом. Он слушал внимательно, не перебивая, изредка уточняя некоторые детали и постукивая ручкой по столу.

Когда я закончил, он все еще молчал. Потом кивнул каким-то своим мыслям и обратился ко мне:

- Знаешь, Влад, это все очень интересно. Раньше же такого не было?

Я отрицательно мотнул головой.

- Ничего?

- Только воспоминания,- кивнул я. – Как наяву. Но ничего сверхъестественного.

- Никаких проникновений в иные миры, сквозь предметы, пространство… время?

Я на секунду задумался.

- Время.

- Ну-ка, ну-ка, - он оживился. – Поподробнее?

- То-олько воспоминания.

- А, вот оно что…. Нет, кроме воспоминаний. Никогда больше ничего странного не происходило?

- Не-а! – весело отозвался я. – Ни-че-го. Раньше ничего. А теперь – я сошел с ума?

Он слегка усмехнулся.

- Ну или пришел к нему.

- Что??? – опешил я.

- Сойти с ума, Влад – это весьма относительное понятие. Можно наоборот – прийти к нему. Все зависит от точки отсчета. Все здесь, - он постучал ручкой себе по лбу. – В твоей голове.

- В каком смысле? – снова не понял я. Я вообще его редко понимал.

- Мозг человека – загадка, - Владимир Владимирович вздохнул. – Все, что доступно для нас, обычных людей – это всего лишь пять – семь процентов его возможностей. Мы мыслим лишь малой толикой его объема.

- А остальное? Оно как бы мертвое?

- Скорее спит. Мозг выполняет свои, если можно так выразиться, физиологические функции. Это как компьютер. Он выполняет те команды, которые мы ему вводим. Передает их в виде нервных импульсов, и мы ходить, говорим, моргаем газами. Он контролирует все наши действия, подавая сигналы тем или иным группам мышц. Или наоборот – Самостоятельно посылает сигналы. Если в принтере кончилась краска, если существует ненужная информация. Если вдруг появился вирус и испорченные файлы.

- И тогда мы едим, пьем, ходим в туалет и лечимся, - поймал я его мысль.

- А когда переходим в ждущий режим – то ложимся спать, - он кивнул. – Правильно. Но это что касается его физиологических возможностей – тут все в норме. Это все, - он щелкнул пальцами, – осязаемо. Теперь, что касается того, что мы не можем потрогать.

Это его НЕ физические возможности.

- Экстрасенсорные?

Владимир Владимирович покачал головой и тихонько опустил на стол ладонь. Не хлопнув ею, а слегка придавив.