О доктрине верховенства права

Применительно к доктрине верховенства права, как, может ни к какой другой теоретической конструкции, подходит известный тезис о том, что нет ничего практичнее хорошей теории. Между тем в настоящее время вряд ли можно говорить о наличии полноценной и общепризнанной доктрины верховенства права. Даже среди государств, относящихся к так называемым развитым демократиям, нет единства в доктринальной трактовке данной проблемы.

Юристы лишь недавно всерьез занялись анализом различий между англосаксонской доктриной верховенства права и романо-германской доктриной правового государства. Этот вопрос был поднят, в частности, в одной из резолюций ПАСЕ 2007 г. Позднее данная проблема была поставлена и проанализирована Европейской комиссией за демократию через право (Венецианской комиссией) в отчете «Верховенство права и Правовое государство», а также в Отчете о Верховенстве права. В этих материалах была подчеркнута необходимость осмысления различий между двумя доктринами и выделения того общего смысла, который должен лежать в основе широко используемого в международно-правовых документах понятия верховенство права.

Истоки различий между англосаксонской доктриной верховенства права и романо-германской доктриной правового государства надо искать в истории формирования и развития права. В Англии, подарившей миру само понятие «верховенство права» (Rule of Law), этот термин впервые появляется в правовых документах начала XVII в., а уж затем получает теоретическую интерпретацию в научных трудах, которая впоследствии оформляется в англосаксонскую доктрину верховенства права. В этой доктрине основной акцент изначально делался на связанности и ограниченности воли монарха нормами общего права, выросшего из древних обычаев, правовая природа которых была подтверждена устоявшейся в веках судебной практикой. Отсюда и признание решающей роли судебной системы в обеспечении верховенства права. Иная история формирования идеи права в странах романо-германской правовой семьи. Здесь эта идея, развивавшаяся в рамках немецкой классической философии (и прежде всего в работах И. Канта) получила сначала теоретическое воплощение в концепции правового государства и лишь позднее была реализована на практике. Причем первоначально романо-германская доктрина Rechtsstaat существенно отличалась отанглосаксонской доктрины верховенства права, поскольку была ориентирована не на судебное правотворчество, а на законодательную деятельность парламента, а кроме того – не признавала какого-либо права, стоящего над государством.

Различия между двумя доктринами постепенно преодолевались за счет конвергенции правовых семей, а также с появлением (особенно после Второй мировой войны) писаных конституций, которые позитивировали естественные права человека в качестве норм и принципов, доминирующих над законами государства. Я бы согласился с теми, кто считает, что в наши дни понятие «верховенство права», утвердившееся в мировой юридической науке и практике, уже существенно отличается от «англосаксонского» концепта верховенства права.

К настоящему времени, несмотря на сохраняющиеся различия в теоретическом осмыслении идеи верховенства права в философско-правовых традициях разных стран, международное юридическое сообщество сумело выработать консенсус по поводу принципов, которые должны лежать в основе правовой практики, реализующей эту идею. Разные авторы предлагают различные (хотя и имеющие общее ядро) наборы подобных принципов. Не буду их перечислять, а соглашусь с теми, кто группирует эти принципы в четыре основных блока: 1) принципы, определяющие положение человека в государстве и обществе; 2) принципы надлежащей правовой процедуры; 3) принципы институциональной организации публичной политической власти; 4) принцип правовой определенности.

Уже разработана и несколько лет применяется на практике Международной неправительственной организацией World Justice Project система индикаторов, позволяющих рассчитывать Индекс верховенства правадля различных стран мира. Эти индикаторы сгруппированы специалистами в несколько обобщающих показателей, позволяющих оценить такие параметры, как: степень ограничения полномочий институтов власти; уровень коррупции; порядок и безопасность; гарантии защиты основных прав; прозрачность институтов власти; соблюдение законов; качество правосудия.

Правда, надо признать, что представители разных правовых культур нередко все еще вкладывают различный смысл как в трактовку названных принципов, гарантирующих защиту человека от частного и публичного произвола, так и в понимание сути самой идеи верховенства права. Не случайно Ассамблея Совета Европы в своей Резолюции 1594 (2007) «Принцип Rule of Law» высказала озабоченность тем, что в некоторых государствах Восточной Европы юристы в основном склоняются к пониманию термина «Rule of Law» как «Supremacy of statute law», т.е. «верховенство закона». Однако по мере совершенствования национальных доктрин правопонимания в постсоветских странах подобные разночтения в трактовке принципа верховенства права постепенно преодолеваются.

Но есть и более глубокие разногласия. Чтобы понять их источник, надо разобраться с тем, что означает верховенство права. Верховенство над чем? В самом общем виде можно сказать: верховенство над произволом. Иногда добавляют – над произволом частных лиц и носителей публичной власти. Последний момент иногда особо подчеркивают со ссылками на известный тезис Ш. Монтескье из его работы «Размышления о причинах величия и падения римлян» о том, что «нет более жестокой тирании, чем та, которая прикрывается законами и видимостью правосудия». Но если смотреть на право, как на элемент соционормативной системы общества, то надо признать, что верховенство права означает также и верховенство над иными подсистемами соционормативной регуляции и прежде всего – над нормами религии и общественной морали (нравственности). В наши дни такая «расстановка приоритетов» считается желательной для общества и необходимой для государства.

И вот тут могут возникнуть серьезные проблемы не только практического свойства (связанные с реализацией принципа верховенства права), но и теоретического характера. Т.е. проблемы, обнажающие непроясненность некоторых принципиальных моментов в осмыслении этого принципа. Чтобы пояснить суть этих проблем, уместно вновь сослаться на авторитет Ш. Монтескье, по мнению которого «люди больше всего оскорбляются тогда, когда нарушают их обычаи». Угнетение иногда может быть и доказательством уважения, а вот нарушение обычаев «служит всегда признаком презрения к людям».

Вовсе не призываю к консервации косных обычаев и стереотипов общественной морали, являющихся специфической формой произвола как подавления личности. Но считаю отнюдь не лишним сохранить долю здорового консерватизма в понимании внутренней взаимосвязи права, нравственности и религиозных ценностей. Преждевременный разрыв этой укорененной в веках внутренней взаимосвязи базовых социальных регуляторов может оказаться непосильным для обществ с традиционной этнической, родовой, семейной, конфессиональной моральной нормативностью. Речь идет, в частности, о требованиях толерантности к любой сексуальной и гендерной «раскрепощенности», об эксцессах таких «ювенальных» подходов, которые создают угрозу изъятия детей из вполне благополучных семей, о коммерциализации социально-значимых сфер (например, превращении освященного традицией труда учителя или врача в форму «платных услуг») и т.п.

Для юристов особенно важна связанная с этой темой проблема понятия социальной нормативности. Думаю, что при анализе данной проблемы следует исходить из того, что социальная норма – это то, что способствует сохранению и развитию, (а не разрушению!) человеческого социума. Право может быть нейтрально к определенным отступлениям от социальной нормативности, направленной на сохранение социума, но оно вряд ли должно поддерживать усилия по пропаганде и иным формам поощрения таких отступлений. Одно дело – допускать гомосексуальные браки и совсем другое – разрешать, например, пропаганду гомосексуализма среди несовершеннолетних или усыновление детей однополыми семьями. Очень показательно, что даже в Европе, которую многие называют сейчас «постхристианской», отношение к идее и практике усыновления детей однополыми семьями встречена весьма неоднозначно (вспомним недавние волнения по этому поводу во Франции).

С другой стороны, важно не путать здоровый консерватизм с мракобесием, попирающим достоинство человека. С позиций такой задачи смысл и предназначение верховенства права в соционормативной системе общества состоит в том, чтобы не допускать унижения достоинства человека под предлогом защиты нравственных и религиозных норм, чтобы гарантировать отсутствие дискриминации человека независимо от его сексуальной ориентации, гендерной принадлежности и т.д. Или – независимо от отсутствия выраженной гендерной принадлежности (о чем всем нам напомнила победительница недавнего конкурса Евровидения).

И в этой связи, рассматривая доктринальные аспекты проблемы верховенства права, я хочу подчеркнуть следующий принципиальный момент. Когда мы говорим о верховенстве права в современном его понимании, то речь идет прежде всего и главным образом о верховенстве прав человека. А такой подход означает, что понятие верховенства права как системы нормативно-институциональной защиты от произвола (и прежде всего – от властного произвола) включает в себя защиту достоинства человека. Некоторые авторы в своей трактовке верховенства права даже выводят защиту достоинства из-под общей формулы «защита от произвола» и говорят о том, что верховенство права включает в себя и защиту от произвола, и гарантии достоинства человека. В любом случае центральным звеном современной доктрины верховенства права в ее различении с доктриной верховенства закона является понятие человеческого достоинства, которое конкретизируется через систему неотчуждаемых прав человека.