VI. МОНТЕСКЬЕ

Локк писал о правительстве, Монтескье о законах. Знаменитое его сочинение О духе законов (De l'esprit des Loix), появившееся в 1742 году, имело целью исследовать законы, управляющие человеческими обществами, и в особенности те, которыми охраняется свобода. Эта книга послужила основанием конституционному учению в Европе. Английская конституция, выработавшаяся из практики, требовала теоретика, который указал бы на общие начала, в ней заключающиеся, и таким образом сделал бы ее образцом для других народов. Локк не мог быть таким теоретиком: устремив свое внимание исключительно на революцию, которая на его глазах совершила великий переворот в его отечестве, он поставил себе задачей исследовать происхождение правительства и подчинение его верховной народной воле. Но конституция, получившая прочность и утвердившая законный порядок, нуждалась в ином толкователе. Он явился в лице Монтескье. Французский публицист, первый в новое время, указал на отношения властей, друг друга воздерживающих и уравновешивающих, как на самую существенную гарантию свободы. Это было то учение,

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 244

которое в древности излагал Полибий в своей римской истории; но у Монтескье оно было развито во всей своей полноте, исследовано в подробностях и связано с общими началами, управляющими жизнью народов. Учение о конституционной монархии, конечно, не исчерпывалось этим окончательно. Стоя на почве индивидуализма, Монтескье обращал внимание главным образом на гарантии свободы, оставляя в стороне все другие требования государства. Но эту поправку легко было сделать впоследствии; она была не более, как восполнением теории знаменитого писателя XVIII века. Основание было положено им, и основание верное.

Английская конституция, в которой Монтескье видел свой идеал, не была, однако, точкой исхода для его исследований. Так же как и его предшественники, французский публицист отправлялся не от наблюдения фактов. «Я положил принципы, – говорит он, – и увидал, что частные случаи сами собой к ним приноравливаются... Как скоро я открыл свои начала, все, чего я искал, само пришло ко мне»[262]. Мы видим здесь, так же как у Локка, чисто теоретическое построение системы, где основанием служат частные элементы жизни и вытекающие из них отношения. Эта точка зрения оказывается из самого понятия о законе, с которого Монтескье начинает свое изложение.

Монтескье определяет законы, в обширнейшем значении, как необходимые отношения, вытекающие из природы вещей [263].В этом смысле все существа имеют свои законы: Бог, физическая природа, разумные создания, животные, человек. Так как невозможно предполагать, что разумные существа произошли от слепого случая, то надо признать разум первоначальный. Законами будут называться отношения этого разума к различным существам и отношения последних между собой. Эти отношения постоянны: везде в разнообразии проявляется единство и в изменениях постоянство. Различие физической природы и разумных существ, в этом отношении, заключается в том, что первая следует законам неизменным, вторые же, будучи одарены свободой, а вместе с тем и способностью впадать в ошибки вследствие своей ограниченности,

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 245

могут отклоняться от своих законов. Поэтому человек, который как физическое существо следует неизменным законам природы, как существо разумное беспрерывно нарушает законы, положенные Богом и установленные им самим. Чтобы удержать его от ошибок, Бог дал ему закон откровенный; философы наставляют его посредством законов нравственных; законодатели напоминают ему о его обязанности посредством законов гражданских[264].

Мы видим здесь уже совершенно иное понятие о законе, нежели то, которое было принято Локком. Это не внешнее предписание имеющего власть, а внутреннее определение самой природы, которому подчиняются все существа без исключения. Это новое понятие коренилось, впрочем, в самой теории Локка, который, как мы видели, приписывал разуму способность сравнивать добытые из опыта понятия и усматривать необходимые их отношения. Сам Локк искал основания нравственности в необходимом отношении между волей Божьей и волей человека. Но начало воли Божьей, которое давало чисто внешний характер закону, было здесь неуместно. Оно и было устранено Кларком, который в Трактате о бытии Бога, исходя от начал, положенных Локком, выводил нравственный закон из необходимых отношений вещей между собой. Аргументация его состояла в том, что если есть вещи с различной природой, то между ними должны быть различные отношения, необходимо определяемые самой этой природой. Есть условия и обстоятельства, которые могут приходиться к известным предметам, другие, которые к ним не приходятся. Эти вечные и необходимые отношения усматриваются разумными существами, которые, в силу этого сознания, делают их руководящими началами своих собственных действий. Поэтому Бог как верховный разум не может действовать иначе, как на основании вечных и необходимых отношений, вытекающих из самой природы вещей. Теми же правилами должен руководствоваться и человек как разумное существо. Отсюда ясно, что человеческие поступки имеют внутреннюю доброту или неправду; ясно также, что нравственные понятия вытекают из самой природы вещей, а отнюдь не из произвольного предписания верховного законодателя.

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 246

Определение Монтескье заимствовано, очевидно, у Кларка. В обеих противоположных друг другу школах, на которые разделилось человеческое мышление, индивидуальной и нравственной, происходит один и тот же умственный процесс: мысль отправляется от чисто внешнего понятия о законе и затем последовательно переходит к понятию о законе внутреннем, основанном на необходимых отношениях самих вещей. Однако между определениями этих двух школ, при общем сходстве, есть и существенная разница, которая характеризует различие обеих систем. Лейбниц, главный мыслитель нравственной школы, видел в законах вселенной «определяющую причину и устраивающее начало самих вещей» (la raison de'terminante et le principe régulatif des existences mêmes). Это нечто более, нежели простое отношение; тут закон является не следствием, а причиной. Это различие происходит от совершенной противоположности точек отправления обеих школ. Оба мыслителя видят в законе то, что он есть на самом деле: связь вещей; но у Монтескье исходная точка лежит в разнообразии предметов, а потому закон определяется как их отношение, то есть как последствие природы вещей. У Лейбница, напротив, точка отправления общая – единый разум, который сначала из себя самого создает идеальную систему мироздания, и затем, сообразно с этой системой, дает бытие вещам, устанавливает последовательное их развитие и определяет каждой подобающее ей место в общей связи предметов. Это – две стороны одного и того же понятия, но одно воззрение идет от частного к общему, другое – от общего к частному. Если мы вникнем в сущность обоих определений, то увидим, что взгляд Лейбница глубже и основательнее. Спрашивается: что есть такого в природе отдельных, изменяющихся вещей, что бы устанавливало между ними постоянную и необходимую связь? и каким образом из частных отношений может составиться такая цельная, единая система, как мироздание? Очевидно, в основании частных элементов должна лежать общая природа с общими законами. Поэтому сам Монтескье признает существование мыслимых законов, предшествующих действительным, что имеет особенную важность в приложении к человеку. Прежде нежели существовали разумные существа, говорит он, они были возможны; следовательно, между ними были возможные отношения и возможные

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 247

законы. Прежде всяких положительных законов существовали возможные отношения правды, точно так же как существовал закон равенства радиусов в круге, прежде нежели был начертан какой бы то ни было круг[265]. Но в таком случае закон есть прежде всего отношение идей, а потом уже отношение вещей; разум, следовательно, налагает свои законы на вещи, действительная связь которых является следствием мыслимой связи. И точно, всеобщая связь вещей становится понятной, только если она истекает из общего, верховного начала, устраивающего вселенную, то есть из разума. Сообразно с этим, Монтескье в другом месте, говоря о человеческом законе, определяет его таким образом: «закон, вообще, есть человеческий разум, насколько он управляет всеми народами в мире; политические же и гражданские законы каждого народа должны быть только частными случаями, к которым прилагается этот человеческий разум»[266]. Итак, силой вещей французский публицист склонялся к понятиям Лейбница, хотя последние шли совершенно наперекор воззрениям Локка. Впрочем, эти чисто философские выводы остаются для Монтескье как бы посторонним придатком. Он не развивал теории естественного права, а имел в виду, главным образом, проявление закона в общественной жизни. Здесь его взгляд, ограничивающийся исследованием отношений отдельных элементов, оказывается вполне приложимым.

Монтескье посвящает, однако, несколько строк общим началам естественного права. Признавая, что естественные законы предшествуют положительным, он, подобно другим, исследует проявление их в состоянии природы, предшествующем общежитию. У первобытного человека, говорит он, не может быть еще теоретических идей; поэтому не может быть и понятия о Боге. Первым его стремлением будет забота о сохранении своего существования. Но чувствуя свою слабость, он боится всего и старается избегнуть всякого столкновения с другими. Поэтому мир, а не война будет для него первым естественным законом. То желание подчинить себе других, которое Гоббс приписывает первобытным людям, потому неуместно, что понятие о власти весьма сложно, следовательно, может

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 248

явиться только позднее. К чувству слабости присоединяются физические потребности; поэтому вторым естественным законом будет старание отыскать себе пищу. Затем, третьим законом будет стремление полов друг к другу. Наконец, когда к чувству присоединяется познание, между людьми является новая связь, которая побуждает их жить в обществе. Стремление к общежитию будет, следовательно, четвертым естественным законом[267].

Мы видим, что Монтескье прилагает к естественному праву тот взгляд, который Локк развил в отношении к познанию, но который он совершенно устранил в своем политическом трактате. Разумные законы являются плодом позднейшего развития; им предшествуют законы влечений, которые одни господствуют в первобытном состоянии. Этим опровергается все учение, которое основывает гражданские общества на правах, принадлежащих человеку в состоянии природы. Хотя Монтескье мало развил свои положения, однако нельзя не признать, что у него светлый взгляд на вещи. Локк в этом случае далеко уступает ему.

Как скоро люди соединяются в общества, продолжает Монтескье, так каждый начинает чувствовать свою силу и старается обратить в свою пользу выгоды общежития. Отсюда состояние войны. То же происходит и между отдельными обществами. Невыгоды же войны, в свою очередь, ведут к потребности установить положительные законы и определить отношения как целых обществ, так и отдельных лиц между собой. Первого рода положения образуют международное право, основное начало которого состоит в том, что народы должны делать друг другу в мире как можно более добра, а в войне как можно менее зла, насколько это совместно с их истинными интересами. Внутренние же законы каждого общества опять двоякого рода: политические, определяющие отношения правителей к управляемым, и гражданские, определяющие отношения граждан друг к другу. Как те, так и другие должны быть приноровлены к тому народу, для которого они издаются, так что учреждения одного народа редко могут приходиться другому. Законы должны соответствовать образу правления, физическим свойствам страны, климату, пространству, образу жизни народа, его религии,

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 249

нравам, богатству, торговле и т. п. Законы имеют также отношения друг к другу, а равно и к цели законодателя и к порядку вещей, для которых они установлены. Исследование всех этих отношений составляет дух законов [268].

Монтескье рассматривает прежде всего различные образы правления. Он разделяет их натри вида: республиканский, монархический и деспотический. Первый, в свою очередь, подразделяется на аристократический и демократический. Отличие монархии от деспотии заключается в том, что первая управляется постоянными законами, а в последней господствует произвол. Кроме того, во многих местах сочинения все три правления, монархическое, аристократическое и демократическое, сводятся к одной рубрике: это правления умеренные, которые противополагаются деспотии. В этом противоположении правлений законных и беззаконных заключается главная сущность мысли Монтескье.

Каждый из этих образов правления имеет свою природу, определяемую самим его составом. Отсюда истекают основные законы, на которых зиждется все политическое устройство.

Природа демократии состоит в том, что здесь верховная власть принадлежит всей массе народа. Следовательно, народ является тут в некоторых отношениях правителем, в других подданным. Правителем он становится через подачу голосов, посредством которой выражается его воля. Следовательно, законы должны определить, кто имеет право голоса, каким способом голоса подаются и в каких именно случаях; то есть прежде всего определяются состав и способы действия народного собрания, которому принадлежит верховная власть. Затем необходимы другие учреждения: для исполнения нужны министры, для совета и руководства – сенат. Народ имеет удивительное чутье, чтобы разобрать достоинство лиц, но он неспособен сам вести дела: у него иногда слишком много действия, иногда слишком мало. Как министры, так и сенат в демократии должны быть выборными. При этом важно устройство выборов, а также и способ подачи голосов. Избиратели и избираемые нередко делятся на классы, с целью дать большие или меньшие преимущества состояниям более зажиточным. Таковы были деления Солона в Афинах и Сервия Туллия

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 250

в Риме. В этом более всего проявляется мудрость законодателя, ибо от хорошего разделения зависят прочность и процветание республики. Способ избрания составляет также основной закон демократии. Выбор принадлежит более аристократии, жребий – народному правлению; но последний требует уме-рения и поправок, и это тоже составляет задачу законодателя. Основными законами определяется, наконец, и способ подачи голосов, который может быть тайный или явный. В демократиях голоса должны подаваться явно, ибо народ нуждается в руководстве со стороны образованных классов; притом здесь нечего опасаться происков партий, которые составляют необходимую принадлежность демократического правления. Напротив, партии опасны в аристократии или в сенате; поэтому здесь подача голосов должна быть тайная.

Природа аристократии состоит в том, что верховная власть принадлежит здесь ограниченному числу лиц. Если эти лица многочисленны, то и тут необходим сенат для ведения дел. Однако не такой, который бы сам себя восполнял: это ведет к самым крупным злоупотреблениям. Еще опаснее вверять обширную власть одному лицу; если это оказывается нужным, то необходимо, по крайней мере, уравновесить силу власти кратковременностью срока. Впрочем, кратковременная власть уместна только там, где она обращается против народа, как в Риме диктатура, ибо народ действует более порывами, нежели руководствуясь последовательными планами. Напротив, диктаторская власть, которую аристократия устанавливает против собственных своих членов, должна быть постоянной. Таковы в Венеции государственные инквизиторы. В аристократии полезны также учреждения, предоставляющие народу некоторое участие в правлении. Вообще, чем меньше число граждан, исключенных из правительства, тем аристократия безопаснее и прочнее. Самая лучшая аристократия та, которая более приближается к демократии; самая же несовершенная из всех та, в которой народ не только в политическом, но и в гражданском отношении подчинен вельможам, как, например, в Польше, где крестьяне находятся в крепостном состоянии.

Природа монархии, где правит единое лицо, руководствующееся основными законами, состоит в существовании посредствующих властей, подчиненных и зависимых. Последний признак необходим, потому что в монархии князь является

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 251

источником всякой политической и гражданской власти. Но деятельность его должна идти через законные органы; иначе не будет ничего прочного, а потому не может быть и основных законов. Самая естественная посредствующая власть есть дворянство, которое составляет необходимую принадлежность монархии. Там, где исчезают привилегии сословий, монархическое правление неизбежно превращается либо в народное, либо в деспотическое. Поэтому в монархиях полезна и власть духовенства, которая вредна в республиках. Наконец, здесь нужно особое политическое тело, охраняющее законы. Дворянство к этому неспособно; княжеский совет слишком зависим; следовательно, необходимо самостоятельное учреждение, постоянное и достаточно многочисленное.

Что касается деспотии, где владычествует произвол одного лица, то ее природа ведет к тому, что и администрация вверяется здесь одному лицу. Сам властитель, который считает себя всем, а других ставит ни во что, обыкновенно предается наслаждениям и мало заботится о делах. Но если бы дела были переданы нескольким лицам, то они враждовали бы между собой. Поэтому проще и удобнее вручить их одному. Назначение визиря составляет, следовательно, основной закон деспотии[269].

Последнее положение Монтескье слишком односторонне. Он имел в виду то, что обыкновенно делается в восточных государствах; но это далеко не общее правило. Многие писатели отвергают и само установленное им различие между монархией и деспотией. Вольтер, в своих замечаниях на книгу Монтескье, говорит, что это два брата, которые так схожи между собой, что их часто можно принять друг за друга. Некоторые, однако, доселе признают деспотию за самостоятельный образ правления; но с этим трудно согласиться. Различие образов правления определяется прежде всего составом верховной власти, а тут состав один и тот же. Все, что можно сказать, это то, что деспотия есть извращение чистой монархии, как учил Аристотель. Между ними разница не родовая, а видовая. С этим ограничением, мысли Монтескье остаются глубокими и верными. Существенное различие между монархией и деспотией заключается именно в том, что в одной есть сдержки, по крайней мере в подчиненных сферах, а в другой они исче-

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 252

зают. Значение этих сдержек, более нравственных, нежели юридических, далеко немаловажно. В благоустроенной монархии, где права сословий освящены временем и укоренились в нравах, монарх не может посягнуть на них, не возбудив против себя ненависть высших классов и не произведя глубокого потрясения в государстве, между тем как для деспота нет прав, которые он должен был бы щадить. При известных исторических обстоятельствах, чистой монархии может быть подчинен даже народ весьма образованный, тогда как деспотия возможна только среди племен, стоящих на весьма низкой ступени развития. Нет сомнения, что между обеими формами могут быть незаметные переходы, так что иногда трудно бывает определить, к какой категории принадлежит то или другое правительство; но переходы бывают между самыми противоположными явлениями: этим не уничтожается различие. Вся сущность мысли Монтескье заключается в указании на необходимость сдержек во всяком образе правления; как скоро они исчезают, так правление превращается в деспотию. Мысль тонкая и меткая.

От природы различных политических форм Монтескье отличает их начало (principe). Под этим словом он разумеет нравственную силу, действующую в государственном строе. В демократии основное начало есть доблесть (la vertu), то есть любовь к общему делу. Она существует и в других образах правления, но в одной демократии она составляет движущую пружину всего политического организма, необходимое условие его существования. Как скоро она исчезает, власть попадает в руки честолюбцев и корыстолюбцев, и тогда демократия клонится к погибели. Начало аристократии есть также добродетель, но другого рода, – добродетель, свойственная не целому народу, который не нуждается в ней для повиновения, а принадлежащая одному лишь владычествующему сословию. В аристократии необходимо, с одной стороны, чтобы одно лицо не старалось возвыситься за счет других, а с другой стороны, чтобы злоупотребления власти не выводили народ из терпения. Поэтому здесь всего важнее умерение личных стремлений. Умеренность составляет, следовательно, основное начало этого образа правления. В монархии, которая зиждется на промежуточных политических телах, движущее начало тоже сословное, но опять другого рода: оно коренится в отношении

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 253

подчиненных сословий к власти, стоящей на вершине. Это – то чувство, которое побуждает каждого гражданина стремиться к почестям, но с сохранением своей независимости. Честь есть начало монархии. Наконец, деспотизм держится одним страхом. Здесь от подданных не требуется ничего, кроме безусловного повиновения. Таким образом, в деспотизме нет того, что принадлежит к существу всякого умеренного правления, – сговорчивости, осторожности, улаживания дел, переговоров, возражений, условий, одним словом, всего того, что вытекает из уважения к независимым лицам[270].

Эти положения Монтескье не раз подвергались критике. Многие писатели отвергают их, как произвольные. А между тем нигде, может быть, так не проявляется глубина его гения, как именно в этих определениях. Что гражданская доблесть составляет самую душу демократии, первое и необходимое условие всеобщей политической свободы, в этом едва ли может быть сомнение. Как скоро это гражданское чувство исчезло, так народ должен искать себе владыку. Несомненно и то, что аристократическое правление прежде всего требует от своих членов воздержания личного честолюбия и умеренности в употреблении власти. Из того же источника вытекают уважение к законам и обычаям, твердость и спокойствие в решениях, стремление охранять старину в соединении с должной уступчивостью в отношении к новым требованиям, – качества, составляющие саму сущность хорошей аристократии. Менее всего, по-видимому, можно признать, что честь составляет коренное начало монархии; эта мысль кажется более блестящей, нежели основательной. Но если мы вглядимся в существо дела, мы увидим в ней глубокий смысл. Монтескье отличает умеренную монархию от деспотии тем, что в первой существуют сдержки, которых нет во второй. В государстве, где верховная власть сосредоточена в едином лице, одни юридические сдержки менее всего могут быть действительны, если их не скрепляют сдержки нравственные. В чем же могут состоять последние? Именно в том, что высшие сословия, которые составляют здесь коренной и необходимый элемент политической жизни, соблюдая верность монарху, вместе с тем стоят за свои права и сохраняют свою нравственную независимость.

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 254

А это и дается чувством чести, которое побуждает человека, с одной стороны, исполнять свои общественные обязанности сообразно со своим положением, с другой стороны, требовать уважения к нравственному достоинству своего лица. Поэтому можно безусловно согласиться с Монтескье, что монархия тем более склоняется к деспотизму, чем более чувство чести исчезает в обществе.

Природа каждого образа правления и движущее им начало определяют и характер законов, которыми управляется государство. Так, законы о воспитании имеют целью: в монархии – развить чувство чести и повиновение воле государя, соединенное с личным достоинством и независимостью; в республике – внушить любовь к отечеству и к законам; в деспотии – унизить человеческую душу и сделать ее раболепной.

В демократии, где господствует равенство, законы должны устанавливать уравнительность и умеренность состояний. К этому ведут правила, охраняющие семейные участки и запрещающие накопление наследств в одних руках. В торговых же республиках полезно предупреждать скопление богатств установлением равного наследования всех детей. К той же цели ведет возложение повинностей на богатых с облегчением бедных. Но так как, вообще, уравнительное распределение имуществ дело почти невозможное, то здесь необходимо прибегать и к другим средствам. Всего важнее поддержание нравов и уважения к законам. Для этого полезно учреждение сената, блюстителя нравов, а также строгое подчинение граждан правителям, наконец, сильное развитие отеческой власти, которая заменяет недостаточную силу власти гражданской.

В аристократии закон должен, с одной стороны, клониться к тому, чтобы народ не чувствовал тягости сословного управления, а с другой стороны, чтобы члены владычествующего сословия сохраняли между собой равенство. Ибо две главные опасности, угрожающие аристократии, заключаются именно в чрезмерном неравенстве между правителями и подданными, и в неравенстве между самими правителями. Для предупреждения первого полезно, чтобы вельможи не отличались от низших классов признаками, возбуждающими зависть, и не присваивали себе слишком тягостных для народа привилегий. Они не должны наживаться за счет народа, а напротив, обязаны тратить часть своего состояния на общую пользу;

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 255

в финансовом управлении следует соблюдать крайнюю бережливость; простолюдинам надо оказывать самое строгое правосудие. Для второй цели необходимо уничтожение всяких различий между членами благородного сословия. Поэтому право первородства и субституции, приличные монархии, неуместны в аристократии. Для сохранения единства между членами сословия требуется также быстрое решение всех возникающих между ними распрей. Наконец, для подавления всяких честолюбивых стремлений нужен трибунал, облеченный тиранической властью.

В монархии закон должен прежде всего клониться к поддержанию дворянства, хранителя чести. Эта цель достигается установлением майоратов, субституций, привилегий. Здесь полезна немыслимая в других правлениях продажа должностей, которая сообщает более постоянства и независимости общественным корпорациям и вместе с тем устраняет происки придворных. Преимущество монархии перед республикой заключается в быстроте действия; но чтобы эта быстрота не обратилась в поспешность, необходимо установить законные замедления ходу дел.

Что касается деспотизма, то вот его изображение: когда дикие жители Луизианы хотят сорвать плод, они рубят дерево и снимают плод. В деспотизме не нужно много законов, ибо здесь господствует произвол. Управление здесь самое простое, ибо все ограничивается уподоблением гражданской власти – власти домашней. Наследование престола определяется не законом, а волей монарха; но этим самым открывается поприще всем интригам. Поэтому восточные государи, вступив на престол, стараются избавиться смертью от всех своих родственников. Чтобы держать народ в страхе, деспот принужден опираться на войско, но через это последнее становится опасным для самого правительства, так что властитель должен принимать меры против собственных своих сил. Иногда в деспотических странах государь объявляет себя собственником всей земли и наследником всех подданных; но это ведет к обеднению земли и к обнищанию народа. Вообще, под деспотическим правлением необеспеченность собственности уничтожает промышленность и торговлю и, напротив, содействует лихоимству. Здесь развивается и грабительство чиновников, ибо несправедливое правительство нуждается в руках для ис-

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 256

полнения неправды, а эти руки, естественно, не забывают и себя. Поэтому здесь, для успокоения народа, полезны конфискации, которые немыслимы в умеренных правлениях, где они являются посягательством на собственность. С другой стороны, чтобы привязать к себе своих слуг, деспот должен давать им громадные денежные награды, что в республиках и монархиях служит признаком упадка, ибо это означает, что в народе иссякли чувства чести и любви к отечеству. Вообще, говорит Монтескье, деспотизм до такой степени противен человеческой природе, что можно удивляться, каким образом народы когда-либо ему подчинялись. Но дело в том, что для установления умеренного правления, где сочетаются различные, уравновешивающие друг друга силы, нужно много умения, тогда как нет ничего легче, чем водворение деспотизма[271].

Начала различных образов правления имеют влияние и на гражданские и уголовные законы, а также и на судебное устройство каждого государства. В умеренных правлениях нужны более сложные законы, требуется более формальностей, нежели в деспотических. В них права граждан не могут быть предоставлены произволу судей, но должны быть твердо и точно определены законом и юриспруденцией. Все, что касается жизни, свободы и имущества лиц, должно быть окружено всевозможными гарантиями, так чтобы каждому даны были средства защиты и чтобы судьи могли произнести приговор не иначе как с величайшей осмотрительностью и с полным знанием дела. В деспотическом правлении все это излишне: тут властвует произвол судьи, который может решать дела с величайшей быстротой, как это делается в Турции. Поэтому упрощение законов служит первым признаком деспотизма. Далее, в деспотических правлениях князь может судить сам; в монархиях это невозможно: посредствующие тела были бы через это уничтожены, формальности отменены, и произвол заступил бы место закона. Суд монарха сделался бы источником бесконечных злоупотреблений, ибо придворные всегда сумели бы выманить приговоры, согласные с их желаниями. Даже министры не могут судить в монархии; между советом князя и судебными местами есть коренная несовместимость. Наконец, в умеренных правлениях сами наказания умеренны

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 257

и соразмерны с преступлениями. В деспотизме, напротив, наказания жестоки и соображаются только с потребностью укротить преступников. Но жестокие казни притупляют чувство народа и большей частью остаются бессильными. Даже когда они достигают цели, то оставляют по себе неисправимое зло. Развращение народа составляет естественный плод деспотизма[272].

От различия образов правления зависит и отношение законодательства к роскоши. В демократии должны существовать законы против роскоши, ибо последняя несовместна с равенством состояний; к тому же она влечет за собой преобладание частных интересов над общественными, а это противоречит существу демократии. В аристократии начало умеренности тоже требует ограничения роскоши в частной жизни; но так как господствующее сословие должно быть богато, то следует обращать его избыток на общественные издержки. В монархии, напротив, неравенство состояний делает роскошь необходимой. Поэтому законы против роскоши здесь неуместны: каждый должен в этом отношении пользоваться полной свободой. Наконец, в деспотизме также существует роскошь, но по другой причине: неизвестность будущего побуждает людей к возможно большему наслаждению настоящим[273].

За роскошью следует свобода женщин, которая всего более может быть допущена в монархии. Напротив, в республике, где необходима строгость нравов, она должна быть сдержана в тесных пределах. Что касается деспотизма, то здесь женщины не что иное, как рабыни. Сообразно с этим, приданные должны быть значительны в монархиях, умеренны в республиках, ничтожны в деспотиях[274].

Извращение начал, господствующих в том или другом образе правления, ведет к извращению самого правления.

Демократия извращается не только отклонением от своего начала, но и преувеличением этого начала, то есть чрезмерной любовью к свободе и равенству. Тогда никто уже не хочет повиноваться другому; в обществе исчезает всякое уважение к старшим. Народ не терпит иных властей, кроме собственной; он отбирает права у сената, у судей, у правителей, стягивает к себе

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 258

все дела и сам становится деспотом. Но такой порядок вещей, делаясь все более и более невыносимым, неудержимо влечет государство под власть тирана. В умеренной демократии люди равны между собой только как граждане; в необузданной демократии начальник уравнивается с подчиненным, отец с сыном, хозяин со слугой. Добродетель естественно соединяется со свободой, но она столь же далека от свободы чрезмерной, как и от рабства.

Аристократия извращается, когда власть вельмож становится произвольной. С уважением к закону исчезает и умеренность, и тогда народ управляется деспотически: только вместо одного деспота у него их несколько. Это бывает особенно, когда аристократия становится наследственной: уверенность в приобретении власти устраняет необходимость воздержания.

Монархия извращается, когда уничтожаются в ней посредствующие тела и отбираются привилегии сословий: тогда власть неудержимо идет к деспотизму. Она извращается также, когда монарх хочет непосредственно управлять всем, когда он все дела стягивает ко двору, когда он произвольно изменяет законы, когда он унижает вельмож, делая их орудиями своей личной воли, наконец, когда он уничтожает чувство чести в народе, облекая почестями людей недостойных, которые хвастаются только глубиной своего раболепства и думают, что, обязанные всем монарху, они ничем не обязаны отечеству.

Что касается деспотизма, то он, по существу своему, есть уже правление извращенное и извращается все более и более[275].

Извращение образов правления может, впрочем, произойти и от чисто внешних причин, именно, от увеличения или уменьшения области. Вообще, республиканская форма способна держаться только в малых государствах. В больших водворяется слишком значительное неравенство имуществ. Притом накопление богатства в одних руках влечет за собой неумеренность в мыслях. Интересы классов здесь разобщаются, и общая выгода приносится в жертву частной. Человек чувствует, что он может иметь значение и без отечества, а потому хочет возвыситься за счет отечества. Напротив, на небольшом пространстве общий интерес у всех на глазах; он чувствуется всеми; над злоупотреблениями есть постоянный контроль.

Чичерин Б. H. Политические мыслители древнего и нового мира. – М.: Гардарики, 2001. С. 259

В независимой общине трудно устроить иное правление, кроме республиканского. Князь явился бы здесь притеснителем, потому что его средства были бы несоразмерны с его властью, и он всегда мог бы опасаться внутренних и внешних врагов. Монархия, по существу своему, должна быть средней величины. Если она слишком мала, она превращается в республику; при значительном же пространстве вельможи, будучи удалены от центра и надеясь на безнаказанность, легко могут уклоняться от повиновения и таким образом привести государство к разрушению. Единственное лекарство против этого зла состоит в установлении власти неограниченной, лекарство, которое само по себе есть величайшее зло. Большие государства естественно склоняются к деспотизму. Быстрота решений должна восполнить здесь