Макс Далин Убить некроманта 10 страница

 

Я ещё никогда прежде не сеял такого запредельного ужаса, как той осенью и той зимой.

К концу ноября я во главе армии мертвецов вошёл в Винную Долину. Здесь продвижение армии замедлилось, потому что на этих землях уже основательно обосновались войска Перелесья. Они даже отстроили крепости в стратегически полезных местах. При случае я непременно поблагодарю за это короля Ричарда. Крепости мне пригодятся.

Не думаю, что я особенно талантливый стратег. Просто я имел два преимущества перед своим противником. Первое — мою армию не надо кормить, лечить и устраивать на отдых. Второе — её не требовалось щадить.

Впрочем, я упустил из виду третий козырь — мои ряды пополнялись потерями противника.

Помнится, ноябрь стоял очень холодный, а декабрь рухнул ледяной завесой — с морозами и метелями, с зимней темнотой, которая пришлась мне очень на руку. Мои мёртвые солдаты на морозе лучше сохранялись и быстрее двигались, холод — товарищ смерти… А меня грело изнутри неугасающее пламя Дара.

Я отсыпался, пока мои войска осаждали очередную крепость — около костров, в брошенных домах, в повозках, где придётся. И осада длилась ровно столько времени, сколько мне требовалось на то, чтобы чуть-чуть восстановить силы. Потом вампиры совершали вылазку: Клод действовал по обстоятельствам, убивая часовых или отпирая ворота — мне годилось и то, и другое.

Еду для меня доставала Агнесса. Я не спрашивал — где, не спрашивал — как. Просто она приносила хлеб, сыр, иногда — вино, изредка — мясо. В то время я почти не ощущал вкуса пищи, я не чувствовал холода, боли и усталости. Я был — как стрела, лежащая на тетиве. Всё моё естество было нацелено на оценку состояния Дара, а прочее казалось побоку.

Я не брал пленных, и спустя небольшое время от моей армии бежали, как от чумы или быстрее, чем от чумы. К концу января армия стала огромна; мёртвые лошади теперь тащили за собой повозки с трофейным оружием, катапульты и орудия для разрушения стен. Я не считал своих солдат — это не имело значения. Просто после больших битв я делал смотр войскам и укладывал на вечный покой тех, кто лишился головы, конечностей или кому перебили хребет. Потом заменял их новыми — из потерь противника.

Вот и вся стратегия.

 

В середине февраля я пересёк старую границу. Моя армия вошла в Перелесье — куда никогда не доходили с боями солдаты моей страны. Теперь я держал путь к столице Перелесья, а мои игрушечные солдатики топали за мной, подчиняясь моим мысленным приказам. Всё живое бежало от меня; когда я подходил к столице, сырой весной, в туман и пасмур, — ужас перед моим Даром достиг апогея.

В двух десятках миль от столицы, в городишке, знаменитом овечьим сыром и крашеной шерстью, мои враги подняли белый флаг. И я впервые увидел короля Ричарда Золотого Сокола.

И королеву Магдалу…

 

Помню, как мил мне показался этот городок… Такая там ратуша, как игрушечка — с чугунным драконом на шпиле. И рядом — храм Святого Ордена, весь в каменном кружеве, с плетёными в виде священных рун решётками. И чистенькие улочки, мощёные булыжником. Мартовские туманы застревали в этих улочках, текли молоком между стен…

Я слышал, что Золотой Сокол нежно любит этот город, что тут у него дворец и охотничьи угодья, — и понимал его пристрастие. Мне даже жаль стало вводить на эти улочки мертвецов — мне раскинули походный шатёр, тоже трофейный, за городской чертой. Герольд Ричарда орал издали, не смея приблизиться. Меня ждут на следующий день в королевском дворце. Государь просит оказать ему честь, ибо свита не смеет сопровождать его к моей ставке.

Свита обгадилась, подумал я, когда слушал. Мог бы прибыть и один. Трус. Прекрасный государь собственной персоной. Тот, кому я с наслаждением вырвал бы сердце за то, что он сам и его предки делали с Междугорьем. И это ещё было бы не самой суровой карой. Но всё-таки я не стал спорить: пусть дворец. Это ему не поможет. И меня не унизит.

А ночью накануне аудиенции у Ричарда я принимал у себя Князя вампиров из столицы Перелесья. Клод и Агнесса стояли у моего кресла.

Он втёк в шатёр полосой тумана — на мой взгляд, очень светски. Его сопровождали две неумерших девы, советники и подруги. Красивый вампир! Помню, мне понравился бесцветный лёд его глаз и Сила, отдающая на вкус декабрьским утром. Он опустился на колено и коснулся устами моей руки, открыв себя: я уже в совершенстве умел читать по Силе. Вампир вдвое моложе Оскара, весь натянут, как арбалетная тетива — до звона.

— Мы потрясены, тёмный государь, — сказал он. — Потрясены и не знаем, чего ждать.

— Ваш клан, Князь, это, вроде бы, не должно особенно волновать, — говорю. — Сумерки кончаются с рассветом.

Он помолчал. Я видел, как дрожат его пальцы. Ему понадобилось некоторое время, чтобы заставить себя говорить спокойно.

— Вы продлили Сумерки на целые сутки, тёмный государь. Мы ощущаем жар вашего Дара даже во время сна. Воздух пахнет мёртвой кровью. В Перелесье уже очень давно нет некромантов, но мы все помним, мы знаем, чья власть над Сумерками беспредельна. Что вы сделаете с нами? Мы ко всему готовы…

Большей победы я и не мог одержать. Вампиры Перелесья легли у моих ног, словно укрощённые звери, — только из-за того, что до них долетели брызги Дара. Они боялись, что я упокою их — просто отпущу их души, без усилий и напряжения, гораздо легче, чем поднимаю мертвецов. Чувствовали, что у меня хватит сил скрутить их в бараний рог. Откуда им знать, что я не намерен это делать? У меня не было здесь конкурентов: Святой Орден и моральные принципы их истребили. Сумерки — по любую сторону границы — были мои, что вампиры прекрасно понимали и беспокоились за свою Вечность. Это показалось внове, но меня очень устраивала их тревога.

— Назовите себя, Князь, — приказал я. По-настоящему приказал — жёстко. Крохотная проверка на прочность.

Он послушно сказал: «Эрнст» — почти без паузы.

— Хорошо, — говорю. — Выпей за тёмного государя, мальчик.

Встал и сдёрнул повязку с левой руки, так что кровь потекла от одного рывка — мои порезы в этом походе не успевали закрываться. Я видел, как его хлестнуло это «ты» и «мальчик» — Князя, в нарушение неписаного вампирского этикета. Я видел, что пить мою кровь ему претит, претит… Претит ловить на лету брошенную подачку. Оскар бы из уважения к себе удержался даже от такого соблазна, я знаю, грыз бы руки, развоплотился бы, грохнулся бы трупом, но удержался бы. Только Эрнст был не Оскар. Эрнст честно боролся с искушением целую минуту — но на большее его не хватило.

Через минуту он стоял передо мной на коленях и пил мою кровь и мой Дар, а я гладил его по голове. И его девочки стригли меня глазами, готовые вывернуться из собственной тени за каплю проклятой крови…

Я отпустил их, когда прокричали петухи. Мои вампиры хихикали, ткнувшись носами в мои ладони.

Я получил в ту ночь неумерших Перелесья — совсем получил, окончательно, так, как не имел неумерших в Междугорье. Я просил об услугах Оскара, но мог приказать Эрнсту — вот в чём самое смешное.

Когда Эрнст пил меня, я очень отчётливо чувствовал, что он потенциально готов на всё — ради тепла моего Дара. Это, возможно, разочаровало бы меня, если бы я изначально был высокого мнения о наших южных соседях. Теперь, даже будь у Золотого Сокола придворный некромант, неумершие, обитающие тут, пришли бы на мой зов. Но откуда взять некромантов при таком блестящем дворе?

А многие просвещённые правители последнего времени, полагающиеся на мнения патриархов Святого Ордена, вообще считают, что вампиров не существует. Ведь ни правители, ни патриархи их не видели.

В ангелов, которых они тоже не видели, верить как-то приятнее.

 

Утром я навестил дворец.

Выспался я не очень хорошо, но настроение задалось самое приподнятое. Меня сопровождали скелеты, однако для представительства и для того, чтобы доставить Золотому Соколу удовольствие, я прихватил десяток поднятых мертвецов в мундирах его драгун. Выбрал команду поэлегантнее — чтобы королевский взор порадовался. Особенно там один был хорош: лицо у него содрали начисто, кое-где кости черепа торчали, зато уцелели глаза — мутные стеклянные шары в подгнивающем мясе. И остальных присмотрел в том же духе. Прелесть что такое!

Когда я подъезжал к дворцу, придворная челядь Ричарда, вышедшая меня встретить по церемониалу, — герольды, пажи, конюшие, лакеи — бежала сломя голову куда придётся, а по дороге рыдала и блевала. Представление вышло — любо-дорого. И позабавился.

Дворец оказался небольшой и хорошенький, под стать городу. Снаружи очаровательный даже в весеннюю слякоть парк с подстриженными деревцами, а внутри — этакая атласная коробочка для пирожных, всё в золотых завитушках. И всюду зеркала и зеркальный паркет. И мои гвардейцы пёрли по этому паркету, оставляя следы грязи, крови — я уж и не знаю, чего больше. А я впервые за весь этот поход узрел себя в зеркалах — волей-неволей.

Исключительное зрелище. Чудовище в грязи и щетине, в замызганном плаще, с сальными патлами, бледное, глаза в чёрных кругах — будто сам только что выбрался из могилы, и это ещё в лучшем случае.

В худшем — прямо из ада. И — что особенно смешно — не в бровь, а в глаз. Именно оттуда.

Вот в таком виде — истинно государь-победитель — и сопровождаемый отрядом трупов я вошёл зал для аудиенций. Двор Ричарда расшугался по стенкам, как, бывает, шугаются перепуганные крысы. А он сам восседал в парадном кресле, стоящем на возвышении, под золочёными штандартами Перелесья. Самое смешное и глупое, что он мог придумать.

Он был старше меня лет на десять. И он был хорош, Золотой Сокол, хорош, надо признать. Я кое-что смыслю в красоте мужчин, можете поверить мне на слово. Но — он был решительно не в моём вкусе.

Я знаю, что мужчины такой породы до экстаза нравятся женщинам. Такие высокие и плотные. С такими глазами, большими и томными, в длинных ресницах. С такой кожей. С такой статью. С такими великолепными волосами и ухоженными усиками. Наверное, он должен был казаться женщинам очень мужественным.

Но, по-моему, даже маленький Нарцисс выглядел чище и строже. В роковую красоту Ричарда Господь переложил сахара. Государь Золотой Сокол был форменный медовый пряник в сусальном золоте, облизанный своим двором с ног до головы.

И он смотрел на меня с капризно-обиженным выражением. Как я посмел осквернить его великолепные покои своим присутствием — у него в голове не укладывалось.

А у меня не укладывалось в голове присутствие в зале королевы, государыни Магдалы, второй жены Ричарда. Я понимал, что женское любопытство — сила помощнее тарана, но мне было совершенно непонятно, почему она не убежала отсюда, когда я вошёл. Вместе с остальными дамами — это было бы так естественно…

А она сидела рядом с Ричардом совершенно неподвижно и смотрела на меня в упор.

Магдала, Магдала… Точёное лицо, чистое и бледное. И две тёмные косы — вниз, по золотому шитью, по блондам, едва ли не до пола. Глаза синие, холодные, прозрачные. Было в ней в тот момент нечто от вампира — неподвижность эта. Не тупая оцепенелость, как каменеют от ужаса, нет — ледяное спокойствие, как у неумерших. Рассудочное. Оценивающее.

И я даже подумал, что владыка у них тут с косами, а этот, Сокол, только мешать будет. Она мне очень понравилась, королева. Я ожидал, что она заговорит, но она молчала, а Ричард понёс…

— Мой августейший брат! — И я поднял бровь, а он перекосился, но продолжал: — Я рад, что вы приняли приглашение, потому что происходящее необходимо обсудить на самом высоком уровне, потому что ведь вы же понимаете, что так дальше не может продолжаться, потому что…

— Дайте мне кресло, я устал, — говорю. — А то велю мертвецам освободить ваше.

Он заткнулся и махнул холуям. Они приволокли кресло, и я сел. Не знаю, как описать ту занятную смесь смеха и злости, которую чувствовал, когда садился. Презирал Ричарда — как никого раньше. До брезгливости. Он что, хотел меня принять как своего вассала? Вот так вот, глядя сверху вниз, как я перед ним стою? На глазах своего двора? Ну хорошо же.

Он наконец что-то там решил и снова открыл рот, но я его перебил.

— Ричард, — говорю, — у меня нет настроения слушать чушь. Я здесь по делу. Заткнитесь и попытайтесь понять.

Он дёрнулся и схватился за эфес. А я не носил меча вообще. Зачем — если я не фехтую? Для красоты? А он вякнул:

— Как вы говорите со мной…

— Как-как? — говорю. — Как полагается разговаривать с побеждёнными. Или мне надо было наплевать на вашего герольда и вести мертвецов в столицу?

У него затряслась нижняя губа. А я добавил:

— Между прочим, Ричард, напрасно хватаетесь за эту железяку. От Дара она не спасёт. В случае чего — умрёте раньше, чем успеете её из ножен вытащить.

— Вас нельзя назвать рыцарем, Дольф, — сообщил он обиженно.

— А я и не претендую, — говорю. — Ладно, хватит. Перейдём к делу. Сообщаю вам, Ричард, зачем я здесь нахожусь — вас же должно интересовать, верно?

Попытался состроить скептическую мину — в целях сохранения остатков лица, не иначе, — хотя лица на нём осталось не больше, чем на том мёртвом драгуне.

— Ну-ну, сообщите.

— Так вот, — говорю, — чужого мне не надо. Я хочу вернуть своё. Винная Долина без звука отходит короне Междугорья, равно как и Птичьи Заводи с прилегающими землями, которые в своё время завоевал ваш прадед. А за ущерб, который ваши предки причинили моим, я собираюсь получить серебряный рудник. Тот, новый, в Голубых Горах, с сопредельными угодьями. Всё.

У него в тот момент лицо просветлело, будто он ждал худшего. Я подумал, что он всё правильно оценил и не будет цепляться за моё зубами, когда его собственная корона в опасности. Но он просто обманулся краткостью речи — не понял. А когда подумал и понял-таки — спал с лица:

— Как — рудник?!

— Ричард, — говорю, — давайте не будем тратить время. Я сказал всё, что хотел. Вы соглашаетесь — и между нами мир. Так и быть…

И тут его снова понесло. Он просто затараторил:

— Да это же неслыханно, вы понимаете, на что претендуете, нельзя вот так заявлять права на такие огромные территории, где живут подданные нашей короны, тем более что от ваших методов ведения войны серой несёт и вы, по-моему, не можете говорить с рыцарем, не задевая его чести, тем более что ваша собственная честь…

Я его перебил. Мне надоело. Это так глупо выглядело: смазливый король в золоте и при оружии, который несёт и брызжет слюной, королева, которая слушает с каменным лицом, двор, который уже стёк по стенам…

И я сказал:

— Довольно уже. Я даю вам три дня на раздумья. А если вы будете дурить, я начну развлекаться всерьёз. У вас в столице этой весной всё из земли полезет — слово некроманта. Я вашу фамильную усыпальницу разбужу — чтобы вы лично могли посмотреть своим предкам в их бесстыжие глазницы. Потом я подниму вампиров и дам им хорошенько порезвиться. А если всё это вас не убедит — сам буду убивать. Вы себе не представляете как. Вся прежняя бойня вам покажется детскими играми на свежем воздухе. Вы поняли?

Он смотрел на меня и хватал ртом воздух. И у него на лице ясно читалось: «Вы отвратительное чудовище, Дольф. У вас нет сердца. У вас нет чести. Вы — пятно на собственном гербе» — ну и что там они все ещё говорят.

А я сказал:

— И напоследок — чтобы вы сообразили, мой Золотой Сокол, что я не шучу, — и ткнул Даром, как мечом, в живот какого-то жирного сановника, который ошивался за креслом Ричарда и порывался ему что-то шептать.

Минуты три он катался по паркету перед Ричардом, корчился, выл, скулил — потом угомонился. И я его поднял и приказал встать в строй. Не то чтобы из такого вышел хороший солдат, но зрелище получилось эффектное.

Глаза Ричарда выглядели такими же стеклянными, как и у жирного. И такими же пустыми. А весь его двор вполне соответствовал государю — кроме королевы.

Я в тот момент очень жалел, что не могу поговорить с ней. Меня восхитил этот ледяной холод спокойного разума. Но она молчала.

А я сказал:

— Желаю здравствовать, Ричард. Вернусь через три дня — будьте на месте с готовыми бумагами. Иначе — сами понимаете.

Встал, отшвырнул кресло ногой и вышел. А гвардейцы печатали шаг так, что дребезжала мебель — и раззолочённый пузан вместе со всеми.

Он здорово выделялся на общем фоне.

 

Потом я спал.

Я добрался до шатра, рухнул на ворох соломы, прикрытый попоной, и тут же провалился в мир теней. Кажется, я спал очень долго. Из темноты начали всплывать какие-то смутные образы: мне приснился Нарцисс, хорошо приснился, не как обычно. Будто стоял на коленях рядом с моим ложем и улыбался, собираясь с мыслями, — что-то сказать хотел. Но что, что?!

Я очнулся от лязга доспехов. Голова оказалась такой тяжёлой — еле сил хватило её поднять. А лязгал скелет-гвардеец. Он меня разбудил, ибо около ставки находились посторонние. Не враги, а посторонние — в инструкции для мертвецов это формулировалось как «не нападающие». И судя по поведению гвардейца — желающие меня видеть.

Я встал и плеснул в лицо воды из кувшина. Мне ничего не хотелось, мне не хотелось двигаться, я мечтал, что меня на эти три дня оставят в покое, — скромные мечты… Там мог оказаться кто угодно. И — для чего угодно. Я пошёл.

Я не сообразил, проспал я несколько часов или целые сутки, — потому что засыпал днём и проснулся днём. Разве что, судя по тому, как слипались мои глаза, это был тот же самый день. И в пасмурном сером свете этого дня я увидел ангела.

Бледного ангела в костюме пажа Ричарда Золотого Сокола. Хрупкую фигуру в вишнёвом бархате — существо неописуемой и необъяснимой прелести. Я видел ангела впервые в жизни, он был именно так холодно и строго прекрасен, как и полагается ангелам. Я решил, что сплю, и влюбился до боли в груди, не успев проснуться окончательно и сообразить, что смертным и грешникам даже думать о подобных вещах недопустимо.

А между тем ангел, непонятно зачем мне явившийся, молча взирал на меня очами цвета вечерних небес — и тёмная прядь выбилась на его белый лоб из-под дурацкого берета с соколиным пером. И эти синие очи и тёмная прядь что-то мне напомнили, но я не успел понять, что именно, потому что ангел заговорил.

— Я вижу, что помешала вам спать, — сказал он огорчённо. — Вы очень устали. Мне жаль.

Вот тут-то я и проснулся по-настоящему.

— Смерть и бездна! — воскликнул я. — Что вы здесь делаете, государыня Магдала?

Вся моя блажь моментально слетела — бесследно. Дар мигом превратился в клинок, нацеленный ей в грудь. Хладнокровный ангел, у которого хватило храбрости приехать сюда в одиночку, верхом — я уже увидел живую лошадь, привязанную к чахлой берёзе, — в мужском костюме, пройти мимо вставших мертвецов к явному и смертельному врагу… Полагаю, у такого ангела может быть яд в перстне, стилет в рукаве и любая мыслимая западня на уме.

Магдала выглядела как человек, который ни перед чем не остановится.

— Так что вам нужно? — спрашиваю. Не то чтобы по-настоящему грубо, но с особами королевской крови, тем более — дамами королевской крови, так не разговаривают.

— Я хотела поговорить с вами, Дольф, — ответила Магдала. Точно в тон. — У меня не было возможности говорить во дворце, поэтому я здесь.

— Говорите, — разрешаю. А что ещё ей скажешь? — Любопытно.

На её ледяном лице мелькнула некая тень. Непонятная. То ли насмешка, то ли мгновенная злость, но тут же исчезла. У Магдалы было самообладание девы-вампира.

— Значит, будете слушать, а вдобавок — вам любопытно, что скажет женщина?

И сказано это было с расстановкой и с каким-то отравленным жалом за словами. С горечью. И я совсем перестал понимать.

— Мне кажется, — говорю, — вы здесь не для того, чтобы на коленях вымаливать какие-то выгоды для Ричарда. Вы выглядите слишком разумно для такой дурости.

Хамлю.

И вдруг Магдала улыбнулась. И улыбка получилась уже не вампирская и не ангельская, правда, и не женская — просто человеческая. Без тени кокетства. Без тени смущения. Открытая улыбка честного бойца.

— Это верно, — сказала она. — Я не такая дура. Напротив, я попыталась бы убедить мужа выполнить ваши условия, если бы допускала мысль, что он может прислушаться к моему совету.

— По-моему, вы годитесь в советники, — говорю. — Честно. Я бы прислушался.

Магдала снова улыбнулась. Открыто и горько. И странно — потому что эта улыбка уже не вписывалась совсем ни в какие рамки.

— Вы уважаете женщин, Дольф? — говорит. — Вашей жене очень повезло.

Остатки понимания окончательно улетучились.

— Магдала, — говорю, — моя жена так не считает, мой двор тоже так не считает, не забудьте также и ваш двор, который тоже считает иначе. Зачем вы это сказали?

— Вы уважаете женщин? — повторяет.

— Я, — говорю, — уважаю тех, кто этого заслуживает. Я вас не понимаю, но вы не унижаетесь. И то, что вы делаете, — безрассудно, но отважно. Вас — уважаю. Вы это хотели знать?

На её лицо снова нашла эта тень. Теперь — медленно, и я хорошо её рассмотрел. Это оказалось презрение, невероятное презрение! Но, хвала Всевышнему, обращённое не ко мне, а куда-то вдаль. И когда Магдала заговорила, её голос тоже был полон презрения:

— Я хотела вам сообщить, Дольф… Всё они примут. Они ещё побегают и помашут кулаками, но примут. Я говорю о Совете. И Ричард примет — куда он денется? Вы, вероятно, заметили, в каком он состоянии, Дольф? Он только в истерике не бился после вашего ухода. Он просто никак не может понять простейшей вещи: появилось нечто, над чем он не властен.

Сила её презрения меня поразила. И поразила интонация, с которой Магдала произносила моё имя. Я догадался, что можно задать откровенный вопрос:

— Если вы так хорошо понимаете Ричарда, — сказал я, — объясните мне, почему он не выехал мне навстречу, когда я переходил границу. Почему дал мне дойти чуть ли не до самых дверей своего кабинета? Чего он ждал, Магдала, — что я передумаю?

Я смотрел на её лицо и видел, как презрение постепенно исчезло, но я не знал, какими словами назвать другое выражение — то, что появилось. Мартовский холод вокруг вдруг превратился в молочное тепло — я так это почувствовал.

— Он не мог поверить, что всё изменилось, Дольф, — сказала она. — Ты должен знать, что больше всего здесь боятся перемен. Несмотря на все донесения из провинций, он надеялся, что ты — его страшный сон и в конце концов он проснётся. Подозреваю, что его Совет думал примерно так же. А Ричард и сейчас не верит и надеется. Так что через три дня его убедят подписать твой договор — и он забудет навсегда о тебе, о мертвецах и о потерянных землях. Потому что тогда можно будет восстановить прежнюю жизнь, поганую прежнюю жизнь. — И её голос дрогнул. — Провались они к Тем Самым, эти провинции! Ричард Золотой Сокол и его свита будут так же охотиться, так же воевать, так же пьянствовать и так же… Ох, ничего, ничего не изменится!

— Тебя это огорчает? — спрашиваю. И вдруг ловлю себя на этом «ты», будто мы с ней сообщники.

А Магдала говорит, негромко, но так жарко, что меня бросает в пот:

— Дольф, прошу тебя, не дай им всё забыть! Вот о чём я хотела сказать. Гроза или ураган — это страшно, но это выход, когда всё вокруг тихо гниёт! Если ты веришь, что женщина хоть иногда может говорить что-то достойное, — сделай так! Брось камень… в эту… трясину…

Она замолчала, а мне стало страшно. Холодно спине — будто я смотрю в пропасть. Чтобы Магдала этого не заметила, я усмехнулся.

— Магдала, — говорю. Использую всю Богом отпущенную игривость. — А если я приглашу тебя… вас… к себе на службу? Советником? Чтобы вы помогли мне разобраться в непростой жизни Перелесья, а? Что вы скажете?

И она сдёрнула перчатку и протянула мне руку:

— Возьми. Возьми меня советником. Прими мою присягу. Ты большой специалист по мертвецам, Дольф, а я как раз мертвец, сбежавший из гроба. Подними меня.

— Я не могу слушать людей, которые болтают такие вещи, — говорю. Но руку ей пожал. — И потом — я не могу смотреть на тебя. Ты слишком… слишком… Всё, уходи теперь, уходи.

— Не смотри, если не можешь, — сказала Магдала. — Только не гони. Я же у тебя на службе.

И преклонила колена, как присягающий рыцарь.

Потом мы сидели в моём шатре, на той самой попоне. И Магдала зашивала прореху на рукаве моего кафтана: у неё оказалась при себе игла с ниткой — в вышитом мешочке, где женщины обычно держат мастику для губ, румяна и прочее барахло в этом роде.

— Занимаешься пустяками, — говорю. — Он старый и грязный. И я грязный… как бездомный пёс.

— Ты воевал, — отвечает. — Ты воевал не так, как воюет Ричард. Без толпы слуг и обоза с тонким бельём и золотой посудой. С тобой — только мертвецы?

— Да, — говорю. — То есть нет, — потому что уголком Дара чувствую холодный покой сна неумерших. — Ещё пара вампиров. Только днём, сама понимаешь, они ходить не могут.

— Но живых нет? — спрашивает. И между бровей у неё появилась острая морщинка — как трещинка во льду.

— Да, — говорю. — Живых нет. У меня в стране нет лишних живых — на убой.

Магдала посмотрела так странно — будто у неё болело что-то или ей было тяжело, — а потом откусила нитку. Как швейка — только что носом мне в локоть не ткнулась. Уронила берет, принялась поправлять косы… И сказала, глядя куда-то вниз:

— А что тебя могут убить — ты ведь думал?

— Всех, — говорю, — могут убить. Я же смертен.

Протянула, задумчиво, медленно:

— Вот интересно, Дольф… Ты сам понимаешь, что ты такое?..

Я рассмеялся.

— А то! Я — кошмарный ужас, позор своего рода, у меня нет сердца и дальше в том же духе!

А Магдала улыбнулась и провела пальцем по моей щеке: «О, Дольф…»

— Всё! — говорю. — Больше никогда так не делай. Вообще — довольно, убирайся отсюда! Ты понимаешь, чем рискуешь? Давай, вали!

Смеялась, потрясающе смеялась — как маленькая девочка, весело и чисто: «О, страшный Дольф!», — а потом грустно сказала:

— Ну что ты меня гонишь? Не хочу уходить, не хочу.

Тогда я как рявкнул:

— Да не могу я больше на тебя смотреть! Ты это понимаешь?!

А она изогнулась от смеха, хохотала, и закрывала себе рот моей ладонью, и смотрела поверх неё светящимися глазами, и еле выговорила:

— В чём беда, Дольф? Не можешь — не смотри. — Обняла меня за шею и поцеловала.

И дальше всё было просто-просто. Так просто, как никогда не бывает с женщинами. Я, право, достаточно видел, как бывает с женщинами, подростком, когда за всеми шпионил, и потом у меня всё-таки имелась некоторая возможность уточнить, как с ними бывает, — нет, не так. На Магдале были тряпки пажа, и она вела себя как паж. Просто, смело и спокойно, весело — как никогда не ведут себя женщины…

Магдала, Магдала…

Навсегда внутри меня: чуть-чуть выступающая хрупкая косточка на запястье, тонкие пальцы, узкая длинная ладонь. Длинная шея. Ямочки под ключицами. Маленькая грудь. Полукруглый шрам от давнишнего ушиба — немного выше острого локтя. Косы тёмно-орехового цвета, почти до бёдер.

Тогда, в шатре, который пропах опилками, кровью, железом и мертвечиной, где было почти так же холодно, как снаружи, на пыльной попоне, в окружении сплошной смерти, я уже понял, что из всех женщин, которые у меня были, и из всех женщин, которые могли быть, только Магдала — воистину моя. Если я в принципе мог любить женщину и если на белом свете была женщина, созданная Богом для меня, — то это была Магдала, Магдала. Я начал об этом догадываться ещё во дворце, когда она смотрела на меня ледяными глазами. Теперь я утвердился в этой мысли.

Она стала куском меня, она впиталась в мою кровь. Это меня ужаснуло, потому что от этого веяло огнём Той Самой Стороны. И я безумно хотел выгнать Магдалу, выставить — потому что она встала этим на смертельный путь.

А я, наученный горчайшим опытом, был вполне готов больше никогда с ней не видаться — без памяти счастливый уже мыслью, что она существует. Мне до смертной боли хотелось, чтобы она жила.

Но я наткнулся на серьёзное препятствие. Она намеревалась остаться со мной до конца. Она была очень умна, Магдала, — она знала, что это смертельный путь. И тем не менее решила идти именно так.

Если она в принципе могла любить мужчину, то это, видите ли, был я. Я тоже растворился в её крови.

 

В те три дня мы с ней очень много разговаривали.

В этом было что-то райское. Друзья — это такая запредельная редкость, такая удивительная драгоценность… Особенно живые друзья, хотя и по ту сторону их не в избытке. А Магдала стала не любовницей моей, она стала моим другом, который делил со мной и постель. Это совершенно другое — и это стоит стократ дороже.

Я подумал, что имею право на некоторую роскошь — и мы перебрались на постоялый двор в городских предместьях, в четверти мили от моей бывшей стоянки. Просто мне жутко хотелось сидеть рядом с Магдалой в тепле, у огня. Скромные радости!

Живых оттуда, разумеется, выдуло ветром. Мы расположились удобнее, чем в любом дворце мира. Мои гвардейцы даже согрели воды, чтобы можно было вымыться. Потом мы, по праву захватчиков, ограбили хозяйский погреб. Я начал забывать за эту войну, что такое тепло, тишина, относительная безопасность, относительная чистота и горячее вино. И я уже почти забыл, какое запредельное наслаждение — близость живого друга.

А Магдала говорила:

— Тебя очень удобно любить, Дольф. Ты собираешь любовь по крошкам, как золотой песок, — боишься дышать над каждой крупинкой, боишься её потерять так, как, наверное, больше ничего не боишься… Ты так льстишь этим, неописуемо…