К г-же д'Орб. Завеса наконец порвана. Самообольщение, длившееся так долго, развеялось

Завеса наконец порвана. Самообольщение, длившееся так долго, развеялось. Сладостная надежда угасла; отныне питать вечное пламя любви моей будет лишь горькое и дивное воспоминание, которое поддерживает во мне жизнь и усиливает мои муки, рисуя мнимое, сгинувшее счастье.

Да правда ли, что я вкусил наивысшее блаженство? То ли я существо, что когда-то было счастливо? Да разве тот, кому дано испытывать мои страдания, не родился для вечных страданий! Да разве можно наслаждаться благами, которые я утратил, и пережить их утрату! Могут ли столь различные чувства зародиться в одном и том же сердце? Дни радости и счастья, нет, вы не были уделом смертного, вы были так прекрасны, что не могли быть преходящи. Мы пребывали в каком-то упоительном самозабвении, и время для нас остановилось: мгновение стало вечностью. Ни прошлого, ни будущего для меня не существовало, я вкушал наслаждение за тысячи столетий. Увы! Все исчезло как молния. И эта вечность счастья была лишь мигом моей жизни. Время снова обрело свое медлительное течение в часы моего отчаяния, и тоска будет измерять долгими годами жалкий остаток дней моих.

Чтобы вконец сделать мне жизнь несносной, меня приводят в уныние все больше и больше горестей, и то, что любезно моему сердцу, все больше отстраняется от меня. Сударыня, быть может, вы все еще любите меня; но вас призывают другие заботы, вас занимают другие обязанности. Теперь уже было бы несправедливо отягощать вас своими жалобами, которым вы внимаете с участием. Юлия, Юлия, — она сама в отчаянии и покидает меня. Печаль, угрызения совести прогнали любовь. Все для меня изменилось, — только мое сердце неизменно, и от этого мой удел еще ужаснее.

Но не все ли равно, что со мною и что мне предстоит. Юлия страдает, — разве сейчас время думать обо мне? Ах, от ее мук мне еще тяжелее. Да, я бы предпочел, чтоб она меня разлюбила и была счастлива. Разлюбить!.. Ужели она на это надеется!.. Нет, никогда, никогда! Напрасно запретила она мне видеть ее и писать ей, — так она не избавится от мучений, а останется без утешителя! Надобно ли ей, потеряв нежную мать, лишиться и нежного друга? Не думает ли она утолить свои страдания, умножая их? О любовь! Разве можно мстить тебе за утрату близких?

Нет, нет, тщетно будет она стараться забыть меня! Способно ли нежное сердце отринуть мое? Да разве я не удерживаю его против ее воли? Чувства, которые мы испытали, не забываются. И можно ли вспомнить о них, не испытывая их вновь? Любовь побеждающая сделала ее несчастной на всю жизнь; любовь побежденная сделает еще более достойной жалости. Она будет влачить дни свои в печали, ее будут мучить и тщетные сожаления, и тщетные желания, она никогда не удовлетворит ни любовь свою, ни добродетель.

Не думайте, однако, что, сокрушаясь о ее заблуждениях, я перестаю их уважать. Я принес столько жертв, что отказывать ей в повиновении уже поздно. Она так велит, — этого довольно. Обо мне она больше не услышит. Судите сами, как ужасна моя судьба. И величайшее мое горе не в том, что мне пришлось отказаться от нее! Ах, источник моих самых нестерпимых страданий в ее сердце, и больше всего я мучаюсь оттого, что она несчастна. Клара, милая Клара, вас она любит больше всех на свете, и только вы — после меня — так любите ее, как она заслуживает, ныне вы ее единственное сокровище. И оно столь драгоценно, что поможет ей перенести утрату всех других сокровищ. Подарите ей утешения взамен тех, которые отняты у нее либо отринуты ею самой, — пусть святая дружба заменит ей и нежность матери, и нежность возлюбленного, и прелесть тех чувств, которые должны были сделать ее счастливой. Пусть она будет счастлива, если это возможно, любой ценой. Пусть к ней вернутся безмятежность и душевный мир, которых я лишил ее, и меня не так будут терзать муки совести. Я ничтожество в собственных глазах, удел мой — умереть ради нее, поэтому пусть она думает, будто меня уже нет в живых, если это принесет ей душевный покой. Да обретет она вновь возле вас свои прежние добродетели, свое прежнее счастье! Да станет она, окруженная вашими заботами, такой, какою была прежде, до знакомства со мною!

Увы! Тогда она была дочерью, а ныне у нее нет матери! Вот она, невозвратимая утрата, от нее никогда не найти исцеления, и ничто не утешит того, кто должен укорять себя за нее. Негодующая совесть напоминает ей о нежной, милой матери, ее терзает отчаяние, муки совести присоединяются к ее горю. О Юлия! Ужели ей на долю выпало это ужасное испытание? Вы были свидетельницей болезни и последних минут несчастной матери, умоляю, заклинаю вас, скажите, что мне думать? Пронзите мое сердце, если я виновен. Ежели она была так удручена нашими проступками, что из-за них сошла в могилу, то мы изверги, мы недостойны остаться в живых. После всего этого одна мысль о столь роковых наших узах сама по себе преступление; преступление — взирать на мир божий.

Нет, я верю, что такая чистая любовь не может породить столь мрачные последствия! Любовь внушила нам слишком благородные чувства, — не может быть, чтобы они повлекли за собою злодеяния, на которые способны лишь бесчеловечные души. О небо, иль ты несправедливо? И ужели та, которая пожертвовала счастьем во имя своих родителей, могла стать причиной этой смерти?