Часть пятая. Эрик (1856 – 1881).

Мой разум достиг отдаленнейших горизонтов смертной фантазии и все еще стремится дальше, в бесконечность. Нет такого знания, которого я бы не постиг, нет искусства или ремесла на этой планете, в котором я не добился бы мастерства. И вот, подобно Фаусту, я напрасно ищу истину… Ибо, сколько бы я ни прожил на свете, ни одна женщина не взглянет на меня с любовью. Наконец-то я нашел в себе силы не думать о глупых отголосках человечьего счастья. Оптимизм, слепые надежды, жалкие стремления… Все это ушло, одно за другим, и теперь я настолько доволен своей судьбой, насколько это возможно, пребывая в безмятежном одиночестве.

Мое королевство скрыто в вечной мгле, глубоко под парижскими улицами, окруженное холодным безмолвием могилы. Мрак и тишина стали моими единственными товарищами с тех пор, как я решил отказаться от людского мира и создать свою собственную империю. С самого рождения мне суждено было оставаться одному. Но у меня ушло сорок лет на то, чтобы принять эту безжалостную правду, и понять, где меня ждет покой…

 

Я не знал покоя, когда прибыл в Бельгию весной 1856 года. Три года я бесцельно шатался по всей Европе, двигаясь по своим собственным следам, подобно любопытному пилигриму, выискивая, какие архитектурные памятники я пропустил, когда странствовал в юности. Я бродил на рассвете по пустынным улицам и возвращался в свое жилище еще до того, как первые продавцы открывали свои лавки. Потом я пережидал, прячась от дневного света, пока солнце не уходило за горизонт, и тогда я снова мог выйти на слабо совещенные улицы, не привлекая излишнего внимания. Больше мне не нужно было торговать своими талантами, чтобы заработать на жизнь. Я покинул Персию богатым человеком, достаточно богатым, чтобы обратиться к своим увлечениям и не соприкасаться с человеческим родом. Больше не было необходимости услаждать глупую толпу ловкостью рук или страшным лицом. Убийствами я пресытился во время мрачных событий в Персии, но эту страсть приходилось сдерживать и, из-за данной клятвы, забыть о которой я не мог. Голос Надира преследовал меня по всей Азии, так что я не мог комфортно чувствовать себя на Востоке, где настолько в цене политические убийцы, а лишить человека жизни так легко, и не возникает вопросов.

Я приучился справляться со своими мрачными и жестокими страстями, сначала с помощью опия, а потом, уже в Бельгии – морфия. Я отказался от опия из страха повредить голос, и, взлетев в эйфории к звездам при первом эксперименте с иглой, я взялся за написание оперы, которую считал величайшим своим творением. Я назвал ее «Торжествующий дон Хуан». С возрастом я стал циником…

Несколько месяцев я болтался по Бельгии, как до этого – по всей остальной Европе, нигде надолго не задерживаясь, из страха враждебности со стороны местных жителей. Антверпен, Гент, Брюссель… наконец мягкое, знакомое звучание родного языка завлекло меня в Монс. Как же приятно было слышать отовсюду французскую речь! Я выучил много языков, но что может звучать слаще соблазнительных гласных и чудных раскатистых согласных самого дивного языка в мире? И мне внезапно захотелось поселиться в этой по-настоящему цивилизованной стране и построить себе дом. В закоулках Монса отыскался человек, отлично подходивший для моих необычных нужд – который был бы подвластен моему голосу и исполнял бы мои приказания, не задавая утомительных вопросов, человек, которым я мог бы повелевать, используя возможности своих голосовых связок. Я уже знал к этому времени, что такие люди встречались по всему миру – люди, которые при первых же моих словах, оборачивались, глядя странным, тусклым взглядом, с ними и маска была не нужна. Я не представлял, каким образом необычное строение голосовых связок позволяло мне приводить некоторых людей в состояние покорности, похожей на транс – к сожалению, никак нельзя анатомировать самого себя! Но я считал свой голос оружием, иногда смертоносным, как и пенджабское лассо, и без стеснения пользовался им, когда подворачивалась возможность.

Жюль Бернар прошел обучение на каменотеса, и когда я понял, что он может мне пригодиться, он стал служить мне, как раб, правда, с хорошим жалованием; он вел дела, тогда как я все больше склонялся к жизни затворника. Если бы я был доволен своим домом, мы расстались бы, как только был положен последний камень, но задолго до того, как дом был достроен, собственный проект разочаровал меня. Жюлю было поручено продать дом по завершении работ, и он тут же получил с полдюжины совершенно безумных предложений.

– Вам бы стать подрядчиком, господин, – посоветовал он.

Я расхохотался ему в лицо… а потом задумался. А почему бы и нет? Я был еще молод… и даже, если мне не нужно было зарабатывать деньги, мне требовалось какое-то занятие, чтобы отвлечься от сочинения, пожиравшего меня изнутри, подобно раковой опухоли. «Торжествующий дон Хуан» жрал меня живьем. Я должен был запереть оперу в сундук и избавиться от тех опасных, немыслимых ощущений, которые она пробуждала во мне.

 

Пять лет спустя Жюль – к тому времени он женился и завел троих детей, болтавшихся по скромной снятой квартирке – вел все мои дела, и бизнес процветал. Я предлагал заказчикам очень необычные услуги. У архитекторов было принято заниматься подрядами и не строить самим. У архитекторов также было принято встречаться с клиентами, а вот это делать я упорно отказывался. Мои условия были настолько эксцентричны, что остается только удивляться успеху нашего дела, но у Жюля обнаружился неожиданный талант приглаживать перышки возмущенных заказчиков. Стало модным приобретать дома, спроектированные и построенные таинственным и неуловимым архитектором, который подписывал свои чертежи просто «Эрик»; и который предпочитал отказаться от комиссии, только бы не давать личную консультацию. Короче говоря, повторяю, я вошел в моду, и богатые люди раскошеливались с готовностью.

Через пять лет такой жизни я обнаружил, что мне до смерти осточертело строить изукрашенные коробки для толстых, самодовольных дельцов и их еще более толстых и еще более самодовольных жен. Меня все больше мучило беспокойство, беспокойство, вызванное отчасти скукой, а отчасти каким-то странным чувством, которое я не мог определить… меня тянуло в те места, где я родился, это был такой же примитивный и необъяснимый инстинкт, какой гонит лосося в родную реку.

– Я уеду на некоторое время, – объявил я Жюлю однажды утром. – Ты ведь управишься тут без меня?

– Да, мсье, – испуганно ответил он – несмотря ни на что, он все еще нервничал в моем присутствии. – Вы надолго?

– Не могу сказать.

Я так и ушел бы из конторы каменщика без лишних слов, но он нагнал меня, почти что в панике.

– Мсье! Скажите хотя бы, как вас можно найти – что, если вы будете нужны мне?

Я не нужен никому в мире… и никогда не буду нужен…

– Ты справишься, – тихо сказал я. – Я доверяю твоей компетенции, и в твоих интересах поддерживать дело в мое отсутствие. Скажи мне… ты уже нанял учителя для своего старшего сына?

– Мсье, – возразил он. – Мне это не по средствам.

– У тебя же есть выход на наши счета, – сердито ответил я. – Почему ты не берешь то, что тебе нужно? У тебя умный сын, он заслуживает получить образование. Он уже достаточно взрослый, чтобы учиться читать и писать. Разберись с этим, не откладывая!

Он в удивлении уставился на меня.

– Я… я никогда не буду красть у вас, – выдавил он.

– Ну и дурак, – ответил я. – У тебя прекрасная семья. Бери, сколько нужно для их благополучия, я не буду задавать вопросы.

С минуту он молчал, черты его узкого, худого встревоженного лица исказились от изумления. Опять я собрался уходить, и опять он остановил меня.

– Куда вы уезжаете? – спросил он с внезапным страхом.

Я обратил невидящий взгляд мимо него, на темную улицу.

– Я еду в Бошервилль, – сказал я.

 

Наконец, я стоял у садовой калитки старого дома, смотрел… вспоминал… В воображении мне уже столько раз случалось сравнять это здание с землей, что мне было странно видеть его целым и невредимым. Как смеет этот дом стоять здесь, со своим причудливым старомодным очарованием, приютив какую-то семью, которая счастливо живет, не ведая, как я страдал за его затянутыми плющом стенами? Сколько слез я пролил в спальне в той мансарде! А страх, что меня навсегда запрут, спрятав от всего мира! Я ненавидел этот дом! Я хотел стереть его вместе с воспоминаниями с лица земли! Теперь я понял, зачем вернулся в Бошервилль – чтобы уничтожить это омерзительное оскорбление нормандского пейзажа.

В окне наверху горел свет – неприятное напоминание, что в доме живут мирные люди. Я не мог просто взять и поджечь дом, не подняв его несчастных жителей с постелей. Больше никаких убийств, я обещал Надиру. Собственно, даже если бы и не обещал, было бы дикой и бессмысленной жестокостью убить невинных детей, мирно спящих в кроватках. При мысли о детях, моя рука сжала пачку банкнот в тысячу франков. Эти люди останутся без крыши над головой, если я удовлетворю свою смертельную жажду разрушения – а я лучше, чем кто-либо, знал, какая судьба ожидает бездомных и нуждающихся. Я не допущу, чтобы какой-нибудь французский ребенок пошел по той же темной дорожке, что когда-то лишила меня юности. Я собирался щедро заплатить им. Пусть уходят и до конца жизни рассказывают о безумце, заплатившем им за право сжечь дотла их дом…

Я привязал мою белую кобылу к дереву с другой стороны дороги, и она захрапела от возмущения. Я ни разу не привязывал ее, пока она несла меня по равнинам Азии, и стеснить ее свободу теперь означало разрушить возникшее между нами абсолютное доверие. Она смотрела на меня с упреком, но я не решился оставить ее свободно бродить в этот раз. Лошади больше всего на свете боятся огня, а если она взбесится с перепугу, это может стоить мне жизни. Достав из-под плаща пистолет, я трижды постучал во входную дверь и стал ждать под деревянным козырьком, в полной уверенности, что меня не видно из окон спальни наверху. Тому, кто захочет удовлетворить любопытство, придется отворить дверь. А поскольку не было в мире мужчины, которого я не сумел бы одолеть, с моей нечеловеческой силой и мастерством вооруженного боя, я ждал спокойно и почти что равнодушно. У входной двери находилась клумба цветов, и я рассеянно наклонился, чтобы выдрать несколько сорняков, угнездившихся там. Меня всегда раздражал вид хрупкого цветка, безнадежно борющегося за жизненное пространство…

Внезапно за дверью вспыхнул свет, и я услышал хорошо знакомый звук отодвигаемого засова. Что за торопливый, беспечный домовладелец, он вполне заслуживает смерти за свою глупость…

Я отступил в тень, мне было интересно, насколько далеко зайдет его безрассудство. Неудивительно, что в мире полно таких убийц и мошенников, как я, когда существуют идиоты, вроде этого, которые просто нарываются на неприятности! Над порогом затрепетала свеча, и я застыл в ужасе, обнаружив, что этим беспечным, неблагоразумным хозяином была женщина, которую я узнал бы где угодно, несмотря на то, что прошло столько лет. И когда она взглянула на меня широко раскрытыми глазами, и ее рука испуганно потянулась к горлу, я понял, что она тоже узнала меня.

– Святая Дева! – выдохнула она. – Эрик!

Удивительно, как вдруг срабатывают глубоко укоренившиеся в детстве привычки, когда разум цепенеет от шока. Я автоматически слегка поклонился и произнес со спокойной учтивостью, как меня учили столько лет назад:

– Добрый вечер, мадемуазель Перро, надеюсь, вы в добром здравии.

Теперь она прижала обе руки ко рту. Потом придушенно всхлипнула и разразилась слезами, делая мне знак войти за ней в дом. Я вошел в гостиную в страхе, от которого сердце наливалось свинцом, но встреча, которой я боялся более всего, не состоялась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я испытал такое громадное облегчение, и вместе с тем, такое острое разочарование, что вынужден был присесть в кресло у камина, опасаясь, что ноги не удержат меня. Сердце билось в груди, как безумное, я боялся, что она услышит этот грохот, и с вожделением посмотрел на графин с коньяком на шифоньере. Но она была слишком растеряна, чтобы заметить это, а я не мог позволить себе такое дикое нарушение этикета – попросить у дамы спиртное. Достаточно плохо уже то, что я сел при ней, без разрешения. Я стиснул пальцами деревянные подлокотники кресла и попытался овладеть собой.

– Где моя мать? – тяжело произнес я.

Она зарыдала еще горше.

– Ты же знаешь, где она теперь.

Я продолжал настойчиво.

– Вам нечего бояться, я не собираюсь туда… я просто хотел бы знать.

Снова бессмысленно порхающие руки напрасно поправляют седеющие морковные волосы, губы так знакомо дрожат… она всегда слегка напоминала мне удивленного кролика.

– О Боже, – прошептала она. – Я думала, ты знаешь… Я думала, поэтому ты вернулся. Эрик… твоя мать умерла три дня назад.

Я все сидел, вцепившись в кресло, и старался отогнать грозное темное облако, окружившее меня. Не один месяц я пытался подавить необъяснимое желание вернуться сюда! Я пришел, желая сжечь этот дом – выходит, примитивный инстинкт гнал меня сюда для того, чтобы я разжег погребальный костер матери? Она находилась в этом доме, и она была мертва. А я мог думать только о том, что теперь, наконец, мне позволят поцеловать ее холодную щеку… теперь она не отшатнется от моего прикосновения.

– Наверно, ты хочешь увидеть ее, – нервно заметила Мари. Я не обратил внимания на предложение, грозившее пошатнуть мой и так сомнительный рассудок, и продолжал смотреть в огонь.

– Зачем она вернулась? – спросил я. – Она ненавидела этот дом так же, как и я… Зачем она вернулась именно сюда? Он умер… в этом дело… он умер?

Мари растерянно посмотрела на меня.

– Эрик… твоя мать и не покидала этот дом.

Я сжал кулаки на подлокотниках кресла.

– Вы хотите сказать, что они открыто жили здесь вместе – что они осмелились растить других детей в этом Богом забытом доме? Они собирались уехать, я слышал, что он так сказал! После свадьбы они собирались уехать туда, где никто ее не знал…

Я кричал на нее, лицо Мари сморщилось от огорчения, но я никак не мог успокоиться. Одна мысль о том, что в деревне, откуда меня выгнали когда-то, у меня могут быть сводные братья и сестры, причинила мне такую боль, какой я и вообразить не мог. Страшно было подумать, что жестокие дети могли рассказывать им об их чудовищном братце. Страшно было подумать, какой стыд и злость они испытывали… братья и сестры, которые никогда меня не видели, и, однако, каждый день своей жизни, желали, чтобы я не родился. Как они могли остаться здесь!

– Как они могли! – от моего рева, кажется, задрожали дубовые балки под потолком, и Мари отпрянула в ужасе.

– Не было никакой свадьбы, Эрик, – пролепетала она. – Через несколько недель после твоего ухода доктор Бари вернулся в Париж, и твоя мать его никогда больше не видела. Она больше не вышла замуж. Она жила в этом доме одна, и только в последние месяцы ее жизни я переселилась сюда, чтобы ухаживать за ней.

Я молчал, омертвев, потеряв всякую надежду после этого страшного откровения. Я понял вдруг, что все было напрасно – мой побег из дома, и весь этот ужас, когда я барахтался, увязая все глубже в бездонной трясине нескончаемого порока. Бог ничего не хотел от урода, которого Он создал случайно, беспечно отвлекшись… и даже это детское самопожертвование обернулось жестокой издевкой. Теперь ничто не отделяло мою душу от прочих, навечно осужденных гореть в аду. И братья, сестры, которых я придумал себе в испуге, были только иллюзиями… всего лишь иллюзиями. Все-таки не было у меня брата. Я был совершенно один в пустом, гулком мире… никаких кровных связей… ничего! Ничего! В молчании я поднялся с кресла и пошел наверх, в комнату матери.

С обеих сторон натертой воском кровати красного дерева горели свечи, пламя дрожало и колебалось на ветру из открытого окна. Так вот, что за свет я видел с дороги внизу, свет во тьме, наконец-то, приведший меня домой. Медленно, очень медленно я приподнял простыню, скрывавшую ее, и смотрел, не веря своим глазам, потому что восковое лицо на подушке было лицом незнакомки, старым и изменившимся до невозможности. Время уничтожает красоту и щадит заурядность. Мари Перро я узнал бы в любой толпе, а мимо этой поблекшей женщины прошел бы, не задержавшись. Смерть изуродовала ее, плоть сошла со скул, глаза глубоко запали, и теперь, последним издевательским вывертом судьбы, между нами возникло явное физическое сходство.

И, глядя на нее, я вдруг понял ее отвращение – теперь я и сам испытывал его! Глядя на нее, я больше не чувствовал ни горя, ни злости… только отвращение, благодаря которому я простил всю ее жестокость по отношению ко мне. Да… в тот момент я простил ей все. Но я отвернулся, так и не прикоснувшись к рукам, сложенным на груди. Я не поцеловал ее, хотя теперь у меня была возможность. Я знал, что она не хотела бы этого. И у меня больше не было такого желания.

 

Когда я вернулся в гостиную, Мари Перро сидела у камина с нетронутым шитьем на коленях. Я предположил не без жестокости, что к ней по-прежнему следует обращаться «мадемуазель», и ее печальный, несколько неряшливый вид как будто подтверждал мои мысли. Она торопливо вскочила, когда я вошел в комнату, прижимая к обвисшей груди ткань, как будто это был щит, способный охранить ее от меня. Я мог только восхищаться тем, с какими неимоверными усилиями она старалась обуздать свой застарелый страх передо мной. Еще ребенком я понимал, что она боится меня – мне доставляло удовольствие смотреть, как она вздрагивает, когда я подхожу к ней. Но, несмотря на робость, она всегда была добра ко мне. Помню, как она вынимала осколки стекла из моих пальцев в мой пятый день рождения… А задолго до этого она спорила с моей матерью, защищая меня… Они нечасто спорили – никто не мог переспорить мою мать, и уж конечно не мадемуазель Перро, у которой всегда был такой вид, будто она не способна прикрикнуть даже на гуся. Но в тот раз она настолько разозлилась, что подняла голос на мать, а я выполз из мансарды и стал подслушивать у закрытой двери.

– Как ты только можешь помыслить об этом, Мадлен! Ему только летом будет четыре года!

– О, ради Бога! – раздраженно огрызнулась мать. – Я вернусь из Руана засветло. Я запру его в его комнате с собакой, и все будет отлично. Он знает, как сесть на горшок, я оставлю ему еды и питья – если бы он только ел! Я не понимаю, что ты поднимаешь шум, никто его не похитит, ради Бога!

– Мне кажется, так нельзя, Мадлен, право… оставлять ребенка его возраста одного на долгие часы…

В результате этого интересного разговора мадемуазель Перро пришла присмотреть за мной, когда мать уехала в Руан. Я хорошо это помню. Не страшась железной руки матери, я вел себя, как настоящее маленькое чудовище. Я качался на перекладине для занавесей и перепугал ее до полусмерти, повиснув вниз головой на перилах лестницы. Хорошо еще, что у нас не было люстры…

– Не делай этого, Эрик, милый! – беспомощно попросила она, и я стал раскачиваться с большей энергией и бесстрашием. Она всегда обращалась ко мне «Эрик, милый», как будто именно так меня звали. Меня это смешило, и я передразнивал ее за спиной, пока мать не разозлилась и не выпорола меня за дерзость.

– Пожалуйста, не делай этого, Эрик, ты же знаешь, твоя мама рассердилась бы, если бы увидела это.

Но мамы-то как раз и не было. Мамы не было, а под робким присмотром этой дамы с мышиным лицом я оказался на свободе и мог делать все, что хотел.

Пока она мыла на кухне тарелки, я пошел в гостиную и забрался на верхнюю полку горки. Там лежала коробка конфет, большущая коробка, оставшаяся с Рождества. Я сорвал розовую ленточку, и мы с Сашей съели множество конфет. Вскоре Саше стало плохо. Я тоже чувствовал себя странно, и прежде, чем я понял, что сейчас произойдет, на драгоценном ковре, с которым так носилась мать, образовались две жуткие коричневые кучки. Саша тотчас же забилась под стол, зажав хвост между лап, и я последовал ее примеру. А потом я заплакал, зная, что когда мать вернется, она выпорет меня за это ужасное преступление, а Сашу – бедную Сашу! – выгонит с позором в метель на остаток ночи. Мы так и сидели, прижавшись друг к другу под столом, когда нас обнаружила мадемуазель Перро.

– Не плачь, – ласково сказала она, когда, наконец, уговорила меня вылезти из-под стола. – Я все уберу, а твоей маме необязательно об этом знать.

Помнится, я ошеломленно уставился на нее.

– А вы ей не скажете? – неверяще прошептал я. – Вы не скажете ей, как плохо я себя вел?

– Нет, милый, – ответила она, опускаясь на четвереньки рядом с тазом мыльной воды. – Это будет наш маленький секрет, хорошо? А теперь будь хорошим мальчиком и принеси мне старых газет.

Больше я никогда не сажал ей пауков на шаль…

Эта нервная, беспокойная, исполненная благих намерений дама внушила мне почтение ко всем представительницам слабого пола. Она заронила в мою душу жемчужину чистоты, и даже теперь, столько лет спустя, эта жемчужина блистала там сквозь склизкую тину порока. Я совершил много ужасного, но я никогда не причинял зло беспомощной женщине.

Хотя, конечно, не все женщины были так уж беспомощны. Была ведь еще ханум… Видит Бог, зачастую, находясь рядом со мной, она была гораздо ближе к Аллаху, чем могла вообразить! Полагаю, мои чувства подводили меня, но иногда я начинал задавать себе вопрос, чего же хочет от меня эта сука? Иногда я почти верил… но это же абсурд, я сам себя обманываю! И все же… есть ведь, наверно, и женщины, вроде Яверта, которых влечет нечто странное и непристойное? Я часто думал, как бы это было – погрузиться в эту теплую, трепещущую бездну разврата, прежде, чем убить ее…

Но в основном, они были недостойной добычей, женщины, эти хрупкие создания, созданные для того, чтобы переносить слишком много страданий. Жестокие мужья, роды, ранняя смерть… И право же, очень трудно убить женщину, если все твои инстинкты требуют, чтобы сначала ты снял перед ней шляпу!

– Вы все еще боитесь пауков, мадемуазель? – внезапно спросил я.

– О… да! – она издала нервный смешок и отодвинулась от меня, поближе к камину. – Это так глупо, по-детски – твою маму это всегда выводило из себя. О Боже… я должна была быть готова к этому. Правда, я поместила объявление в «Пресс», когда поняла, что… что ей недолго осталось. Вопреки самой надежде я надеялась, что ты все-таки увидишь ее, хотя это было так маловероятно, через столько лет, даже учитывая, как широко распространена «Пресс»… В конце концов, мы ведь даже не знали, во Франции ли ты, не то, что в Париже. Она часто говорила о тебе, Эрик…

Я резко отвернулся. Она что, считает меня все тем же ребенком, которого можно утешить лживыми сказочками? Мать ненавидела и боялась меня. Зачем теперь делать вид, что это неправда?

– Когда похороны? – резко спросил я.

– Завтра, – прошептала Мари. – Мало кто придет… только несколько знакомых, которые появились у нее после… ну… после…

Она беспомощно развела руками, и я коротко кивнул, показывая, что понял ее.

– Мне кажется, наверно, не стоило бы…

– Я не собираюсь приходить на похороны, – заверил ее я, и как я ни был ожесточен, ее заметное облегчение задело меня. Мне незачем было объяснять, какой скандал вызвало бы мое появление на кладбище. Последняя услуга, которую я мог оказать матери – позволить ей успокоиться с достоинством, которое так много для нее значило. Но я мог, по крайней мере, сыграть по ней свой реквием…

 

Сидя за старым роялем, я вскоре полностью погрузился в музыку, мои пальцы в экстазе ласкали клавиши. Музыка была тайным убежище моей души, музыка была моим богом, единственным хозяином, которому я теперь стал бы служить. Как бы я хотел построить памятник в ее славу, святилище, в котором я мог поклоняться ей! Да, это стоило бы сделать – возвести мавзолей, посвященный красотам гармонии и лирики, дивный сплав моих глубочайших творческих стремлений. Нечто обширное и блистательное… какого еще не строили… может быть, Опера… Мать часто говорила, что Парижу необходимо приличное здание Оперы.

Как и многие люди, которым не удалось воплотить в жизнь детские мечты, она считала себя специалистом в этом вопросе. С другой стороны, нужда в постоянном здании Оперы ощущалась уже более сотни лет. Другие люди также горячо высказывались на этот счет, и профессор Гизо излагал мне свое мнение по поводу оптимального местоположения и формы здания, когда я у него учился. В восторге от моего искреннего интереса к теме, которой он был одержим – я полюбил оперу с раннего детства – он последовательно направлял мои исследования от работ Блонделя к трудам де Шомона, Дамена, Патте и Дюмона.

В последние месяцы перед побегом я перерыл столько разнообразного материала, что, думаю, уже тогда мог предложить вполне толковый проект. Тогда, конечно, я еще не был в Париже, но профессор показал мне подробные планы улиц, а однажды ввязался к моему восторгу в горячий спор с матерью по поводу того, какое место подошло бы лучше – площадь Согласия или Бютте де Мулен. Помнится, его искренне напугало страстное негодование матери.

– Дамы, – сказал он мне, протирая запотевшие очки, когда мы снова остались одни в столовой, – совершенно не способны спорить, не отдаваясь эмоциям. Но помяни мои слова, Эрик, Бютте де Мулен подходит гораздо больше.

– Напыщенный осел! – фыркнула мать, когда профессор ушел. – Бютте де Мулен и через тысячу лет не станет элегантным кварталом Парижа. Строить Оперу там было бы просто насмешкой над обществом. Конечно, это должна быть площадь Согласия!

Лично я считал, что они оба были неправы, но я был слишком хорошо воспитан, чтобы объявить об этом тогда. Я бы поместил Оперу в самом центре Парижа, как и приличествует великому памятнику, который неизбежно превратится в сердце общественной жизни города. Я бы выбрал бульвар Капуцинов, однако, споры продолжались еще пятьдесят лет, пока не было принято окончательное решение…

 

Я обнаружил, что Мари неловко топчется рядом со мной, и резко оборвал игру.

– Не останавливайся, – тихо попросила она. – Этот реквием – твое собственное произведение, да? Твоя мать…

– Была бы рада его услышать? – усмехнулся я. – Мадемуазель, я давно уже вырос из этих сказок.

Внезапно Мари бросилась к шкафу в углу комнаты и принялась вытаскивать листы с моими детскими проектами.

– Не было дня, чтобы она не думала о тебе, Эрик. Посмотри – видишь? Она хранила все – все, что напоминало ей о тебе.

Я смотрел на брошенные на пол бумаги. Мне они не говорили ни о чем, кроме того, что моя мать была жуткой барахольщицей, неспособной ничего выбрасывать. Мы жили в окружении реликвий прошлого: архитектурная библиотека дедушки… английские драгоценности бабушки… Посмотрев на камин, я вдруг увидел стопку газет, которым, наверно, была не одна неделя. Пошарив в ящиках, Мари достала пачку документов и сунула мне в руки.

– Документы на дом, детали вкладов твоего деда, – лихорадочно объясняла она. – Все это хранится для тебя в банке Руана. Если ты не веришь мне, это указано в ее завещании.

Ощущение вины, подумал я, сам слегка удивляясь своему бессердечию… ощущение вины – наверно, самое печальное из человеческих чувств. Но ощущение вины не заменит любовь, оно пожирает тех, кто запутался в его плетях, но не дает тепла. Бедная мать…

Не говоря ни слова, я собрал свои старые нотные листы и проекты и бросил их в огонь. Мари стояла, прикрыв рот платочком, а я механически нагнулся, чтобы поднять газеты и отправить их туда же. Я никогда не читал газеты. Настоящее меня не интересовало, мое воображение возбуждали лишь прошлое и будущее. Меня не касались проказы императрицы Евгении… Господи, некоторые газеты были полугодичной давности, они уже пожелтели! Но одна была довольно свежей… тридцатое мая 1861 года. И тотчас же мой взгляд зацепился за заголовок: Гарнье выигрывает комиссию на строительство Оперы.

Я так и стоял, вцепившись в газету, пожирая глазами статью, омертвев от ярости. Шарль Гарнье, тридцати шести лет, победитель конкурса проектов новой Парижской Оперы… Конкурс? Я повернулся к Мари.

– Что вы об этом знаете? – спросил я, угрожающе наступая на нее. – Что вы об этом знаете?

Она знала немного, и все же достаточно, чтобы дополнить статью и еще больше распалить мою неудержимую ярость. Архитекторы, профессионалы и любители, анонимно отправляли на конкурс свои проекты, с именами и адресами в запечатанных конвертах… Я смял газету в руке и быстро ушел от Мари, пока мои руки сами не сомкнулись на ее горле от неуправляемой злости. Первый тур конкурса открылся в декабре… именно в декабре меня впервые охватило то опустошительное непонятное беспокойство. А я не понял своих предчувствий… интуиции… что бы это ни было… и бесценные месяцы миновали. Из-за собственного высокомерного равнодушия к делам людским я не опускался до того, чтобы просто купить газету, и в результате пропустил единственный шанс обойти строгую иерархическую систему, обычно управлявшую назначением общественных архитекторов во Франции. По недосмотру я проиграл молодому, малоизвестному архитектору, в прошлом – лауреату Гран-При-де-Ром… А теперь поздно проектировать святилище моей единственной чистой и незапятнанной любви. Я предал свою музыку – я предал ее, совершив худшее из преступлений – я предал ее по незнанию! Мне казалось, что я умру, если не убью кого-нибудь. Гарнье… Шарль Гарнье… тебе повезло, что ты находился далеко от меня в тот вечер!

Жуткое молчание в комнате нарушало только мое тяжелое дыхание и испуганные всхлипы Мари. Она побелела от страха, когда я повернулся к ней, и меня внезапно охватил стыд. Эта несчастная, жалкая женщина заслуживала только добра с моей стороны. Нужно взять себя в руки, нужно прогнать неподобающие мысли об убийстве в этом доме смерти, нужно не забывать о своем обещании…

Судя по часам на каминной полке, прошел час, и все это время я просидел, уставившись на гаснущий огонь. Постепенно я вновь обрел хладнокровие, а вместе с ним пришли смирение и новая решимость. Да, слишком поздно было создавать оригинальный проект. Но еще не поздно было стоять на стройке и видеть, как поднимается этот великий мавзолей по моим указаниям. Еще не поздно было строить!

 

Незадолго до рассвета я покинул дом в Бошервилле, поручив тело матери ее верной подруге. Мари заберет ключи от дома и будет ждать моих распоряжений; я абсолютно доверял ее благоразумию. Я ушел, даже не посмотрев еще раз на мертвое и некрасивое лицо матери. Прекрасные черты, тонкие, как рисунок на крыльях бабочки, были благополучно похоронены в глубинах моей памяти. Я не мог выбросить их из своего сознания, но меня несколько успокаивала мысль, что вживую я их больше не увижу. Она никогда не существовала для меня за пределами иллюзии. Она никогда не существовала, и теперь, наконец, я мог забыть о ней.

Попав в Париж, я снова испытал шок, к которому совершенно не был готов. Романтический старый город, который я изучал когда-то увлеченным юношей-странником, многоцветный Париж Вольтера и Демулена был стерт с лица земли руками императора и его префекта барона Османа. Когда я возвращался в сером свете зарождающегося дня с расчищенного места строительства новой Оперы, мне казалось, что все, что было в Париже необычного, художественного, исторического уничтожено из-за императорского стремления к открытым пространствам и однообразию. Глядя на безличные дома, начинавшие выстраиваться вдоль широких бульваров – памятник ограниченности, материализму и дурному вкусу императора – я думал, что смерть была бы слишком мягким наказанием для этих тиранов-разрушителей. Да, старый Париж был не лишен недостатков, но все же, он не заслужил такого безжалостного опустошения – прекрасные здания сносились только потому, что они стояли на пути прогресса. Это было настоящее убийство, изнасилование, мародерство в невообразимом масштабе, душа города кровоточила от нечеловеческих истязаний.

Я выехал на окраину города, в новые трущобы, куда переселились люди, обедневшие из-за непомерных цен, взвинченных в результате безжалостной перестройки Османа. Многие парижские бедняки оказались без крыши над головой и шатались по улицам, подобно арабским кочевникам, подыскивая жилище по карману. Я видел детей, спящих в канавах, завернувшись в старые газеты, и кровь вскипала в моих жилах при виде этой вопиющей несправедливости.

И как раз среди бедных я нашел приют. Я мог себе позволить остановиться в лучшем отеле Парижа, но меня не вдохновляла перспектива быть отверженным богачами и людьми из высшего общества, я не хотел встречать эти взгляды, полные подозрительного недовольства, после которых обычно сообщалось, что шикарная комната или роскошные апартаменты не свободны. Не свободны именно для меня, разумеется… Человек в маске, без сомнения, скрывает что-то позорное. Бедные обычно не столь разборчивы, пока им платишь, и все же три домохозяина торопливо захлопнули двери передо мной, и только потом я нашел человека, чья жадность оказалась сильнее страха.

Он потребовал совершенно грабительскую цену за горячую воду, заплатив, я принял ванну, а потом написал письмо, чтобы вызвать Жюля Бернара из Бельгии. Честный, хорошо одетый человек с моими деньгами сможет подыскать мне жилище в более здоровом месте, а потом меня снова неизбежно начнут травить и вынудят переехать. За прошедшие пять лет он снял для меня несколько квартир, и моя растущая зависимость от него уже начинала меня беспокоить – мне все труднее становилось выносить взгляды портных и сапожников. Все, что мне требовалось, приобретал для меня Жюль – от сорочек до морфия.

В России и на Востоке я мог заниматься своими делами относительно свободно, но в этой Мекке цивилизованного мира, окруженный респектабельностью, я чувствовал себя, как паук, прячущийся в своей паутине. Энергия и оптимизм юности быстро покидали меня. Теперь я скорее умер бы с голоду, чем стал бы петь или выступать на публике. Теперь я предпочитал работать в темноте, незримым и неслышимым. А значит, мне необходим был Жюль. Я знал, что он немедленно прибудет, как только получит письмо, просто потому, что не посмеет ослушаться. И как только он приедет, я загружу его работой.

 

Через шесть недель у меня было все, что нужно. Для респектабельного человека Жюль оказался на удивление способным шпионом. Я узнал все, что хотел о Гарнье и его проектах и нанял лучших каменщиков в тех местах. Как только Жюль обронил словечко, где требовалось, человеческая жадность погнала их одного за другим ко мне, чтобы выдержать жесткий допрос. Я готов был платить самым лучшим и безжалостно отказывал всем остальным.

При первом же взгляде на планы Гарнье, мне захотелось тут же оставить проект и вернуться в Бельгию, потому что внешний вид будущего здания привел меня в отчаяние. Я сразу понял, что новая Парижская Опера будет некрасивой и неоригинальной, подобно уродливой огромной жабе на фоне унылого пейзажа перестроенного Парижа. Особенно мне не понравилась колоннада по фасаду здания. Весь проект был вульгарным, чтобы не сказать дилетантским – и все же… и все же было в нем нечто грандиозное, амбиции, от которых перехватывало дыхание, и я снова и снова возвращался к планам. Мазандеранский дворец будет казаться карликом рядом с этим зданием, с его площадью в три акра, семнадцатью этажами и пятью подземельями ниже уровня улиц. Это здание с несгораемыми перекрытиями и различными современными усовершенствованиями словно заглядывало в будущее, представляя собой поистине чудовищный инженерный подвиг. Раз уж огромное и малосимпатичное дитя Гарнье, похоже, все-таки появится на свет, я намеревался присутствовать при родах, которые непременно окажутся тяжелыми и продолжительными. Можно полюбить и ребенка-урода, если вы достаточно долго с ним возились, ухаживали за ним в опасную минуту и, не думая о себе, заботились о его будущем. А тогда эта колоннада будет казаться мне просто безобразным родимым пятном, недостатком, вызывающим лишь нежную жалость, и мне захочется защитить несчастное здание от жестоких выпадов критиков. А внутри оно будет прекрасно, с величественной Большой лестницей, мраморными колоннами, зе