Студопедия — На маяк 3 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

На маяк 3 страница






объявила, что нынче же уедет, и призывала Небо покарать ее, если она, княжна

из рода Романовых, лежала в объятиях грубого матроса. И в самом деле,

охватив взглядом их обоих (что стоило ему немалых усилий), Орландо устыдился

своего грязного воображения, которое могло нарисовать столь нежное создание

в лапищах волосатого морского чудища. Он был громадный, чуть не

двухметровый, с вульгарнейшими кольцами в ушах, - как ломовик, на которого

присела отдохнуть в полете ласточка или малиновка. И Орландо смирился,

поверил и просил прощения. И все же когда, совершенно примирившись, они

выходили их трюма, Саша приостановилась, держась за поручни, и выпустила в

темнолицее широкоскулое чудище залп русских приветствий, острот, а то и

любезностей? Орландо не понимал ни слова. Но что-то в тоне ее голоса (не по

вине ли русских звуков?) вызвало у Орландо в памяти ту недавнюю ночь, когда

он застиг Сашу врасплох в темном уголку: она лакомилась подобранной с пола

свечкой. Оно, конечно, свечка была розовая, золоченая, и с королевского

стола; но все равно - сальная свечка, и Саша ее глодала. А ведь, пожалуй,

думал он, помогая ей сойти на лед, пожалуй, есть в ней что-то грубое, что-то

дикое, простонародное что-то? И он ее вообразил сорокалетней, тяжелой,

расплывшейся, хоть сейчас она была стройнее тростника, и сонной, вялой, хоть

сейчас она была резвее птахи. Но когда они бежали на коньках обратно к

Лондону, все эти подозрения растаяли в его груди; ему казалось, будто

огромная рыба подцепила его на крючок и теперь он мчался вслед за нею по

волнам - пусть неохотно, но все же по собственной воле.

Вечер поражал красотой. Солнце садилось, и все купола, башни и шпили

Лондона ярко чернели на червлени закатных облаков. Резной крест Чаринга;

купол Святого Павла; громады Тауэра; вот занялись окна Аббатства и горели

многоцветными небесными щитами (фантазия Орландо); вот запад уже слился в

одно окно, и ангелы (опять - фантазия Орландо) сбегали и взбегали по

небесным ступенькам.

И все время, все время коньки скользили как по бездонной пучине неба,

так ярко синел лед; и так стеклянно-гладок он был, что они разгонялись

быстрей, быстрей, и белые чайки расчерчивали воздух крыльями, как в зеркале

отражая росчерки коньков.

Саша - не старалась ли она его задобрить? - была нежней всегдашнего и

даже еще пленительней. Обычно она не любила говорить о своей прежней жизни,

а тут рассказала, как зимой в России слышала дальний волчий вой и, трижды

тявкнув по-волчьи, продемонстрировала, как это звучит. В ответ он рассказал

ей про оленей в заснеженном парке, как они забредают в гулкие залы погреться

и один старик их кормит кашей из ведра. И она его расхваливала - за любовь к

животным, за отвагу, за его ноги. В восторге от ее похвал, пристыженный тем,

что мог вообразить ее на коленях у простого матроса, а потом и раздобревшей,

вялой и сорокалетней, он сказал, что не находит слов, чтоб достойно ее

расхвалить; однако тотчас сообразил, что она похожа на ручей, на мураву, на

волны; и, сжав в объятиях еще крепче, чем всегда, он закружил ее вихрем на

середине реки, отчего чайки и бакланы тоже закружились. И она наконец

задохнулась, остановилась и сказала ему, что он как рождественская елка,

разубранная миллионом свечек (так принято у них в России), увешанная желтыми

шарами, - вся в пламени, света на целую улицу хватит (так приблизительно

можно бы это перевести); ибо со своими пылающими щеками, темными кудрями и

черно-красным камзолом он словно сияет собственным пламенем, словно у него

засветили лампу внутри.

Все краски, кроме полыхания Орландовых щек, скоро выцвели. Настала

ночь. Оранжевость заката погасла, уступив место странно белесому свечению

факелов, костров и прочих приспособлений, и разом все удивительно

переменилось. Храмы, дворцы вельмож, отделанные белым камнем по фасаду,

плыли по воздуху, высвечиваясь полосами и пятнами. От Святого Павла, в

частности, уцелел один золоченый крест. Вестминстерское аббатство зыбко

серело скелетом листа. Все истончилось, оскудело, все преобразилось. Звуки

стали плотнее, гуще. Приближаясь к месту гуляний, Орландо и Саша услышали

звук - протяжный, чистый, как от удара по камертону; он разрастался,

крепчал, пока не разразился гремучим раскатом. То и дело взвивались ракеты,

и восторженный рев их приветствовал. Вот стали заметны маленькие фигурки,

отрывавшиеся от толпы и кружившие по льду, как мошки. И над этим сверкающим

озерцом черной чашей мрака опрокинулась зимняя ночь. И в черноте этой, с

нагнетавшими нетерпение паузами, расцветали ракеты: полумесяцы, змейки,

короны. На миг дальние холмы и леса оживали, как в летний зной; и снова на

них падали ночь и зима.

Орландо и Саша, уж совсем близко к королевской площадке, прокладывали

путь в густой толпе простонародья, теснившейся поближе к шелковой ленте. Не

спеша расстаться с уединением и попасть под неусыпное соглядатайской око,

парочка медлила среди подмастерьев, портняжек, рыбачек, конских барышников,

проходимцев, голодных грамотеев, горничных в косынках, торговок апельсинами,

конюхов, трезвых граждан, бесстыжих кабатчиков, маленьких оборвышей, всегда

примазывающихся к любой толпе, орущих, мешающихся под ногами, - словом, весь

лондонский уличный сброд теснился тут, толкался, пихался, кидал кости,

громко предсказывал судьбу, щипался, щекотался; тараторил, горланил - там

хмуро, там буйно, - одни изумленно разинув рот, другие с каменным

безразличием галок на заборе; разнообразие оснастки отражало состояние

кармана: одни были в мехах, парче, другие в рубище, и ноги защищены от

жалящего льда лишь рваными обмотками. Основная масса толпилась, пожалуй,

перед подмостками, на каких у нас показывают Панча и Джуди, и глазела на

представление. Черный мужчина махал руками и орал. Женщина в белом лежала на

постели. Актеры метались вверх-вниз по ступенькам, то и дело спотыкались, и

публика топала, свистела, а то от скуки запускала в них апельсиновой

кожурой, за которой тотчас кидался беспризорный пес, - но при всей

неуклюжести, при всей невозможности зрелища странная путаная мелодия слов

завораживала Орландо, как музыка. Выговариваемые дерзко-спешащим говорком,

напоминавшим о песнях матросов в пивной на Старой лестнице в Уоппинге, слова

эти и помимо смысла пьянили его, как вино. Но когда, долетев через лед,

отдельная фраза ударяла по сердцу, ярость мавра оказывалась его яростью, а

когда мавр удушал женщину в постели - это сам Орландо убивал Сашу

собственной рукой.

Но вот представление кончилось. Все потемнело. По щекам Орландо лились

слезы. Он взглянул на небо - там тоже была черная тьма. Все окутывает смерть

и мрак, думал Орландо. Жизнь человеческая кончается гробом. Черви нас

сожрут.

 

Как будто в мире страшное затменье,

Луны и солнца нет, земля во тьме,

И все колеблется от потрясенья.

 

И едва он произнес эти слова, бледно-утренняя звезда взошла в его

памяти. Ночь была темная, хоть глаз выколи; но не такой ли ночи они и

дожидались? Он вспомнил все. Час пробил. Он порывисто прижал к груди Сашу,

шепнул ей на ухо: "Jour de ma vie!" Это был пароль. В полночь они сойдутся у

гостиницы близ Черных Братьев. Кони будут ждать. Все готово для побега. И

они разошлись в разные стороны - он к своему, она к своему шатру. Оставался

еще час времени.

Задолго до полуночи Орландо был уже на условном месте. Так черна была

ночь, что никого не увидишь на расстоянии шага; оно бы и к лучшему, но такая

царила торжественная тишина, что за полмили слышно цоканье ли копыт, крик ли

ребенка. То и дело у Орландо, вышагивавшего взад-вперед по тесному дворику,

сердце обрывалось от стука подков по булыжнику, от шелеста женских юбок. Но

всякий раз оказывалось, что это всего лишь направляется к себе домой

припозднившийся купец либо женщина вышла на улицу в далеко не столь невинных

целях. Пройдут - и еще плотней смыкалась за ними тишина. Вот огни, дрожавшие

в нижних этажах тесных жилищ, набитых городской беднотой, пересыпались выше,

в спальни, и там один за другим потухли. Фонари в здешних краях были редки,

да и те, по нерадению ночного сторожа, часто гасли, не дождавшись рассвета.

И еще плотнее смыкалась тьма. Орландо прикрутил фитиль в своем фонаре,

проверил упряжь, посмотрел пистолеты, поправил кобуру; и все это проделал он

раз десять и вот уж больше ничего не мог припомнить такого, что требовало бы

его попечения. Хотя до полуночи оставалось еще минут двадцать, он никак не

мог себя заставить войти в гостиницу, где хозяйка, верно, еще оделяла

скверным вином нескольких матросов, распевавших свои песенки и

рассказывавших свои истории про Дрейка, Хоккинса и Гренвила, пока,

свалившись под скамью, не захрапят на земляном полу. Тьма была куда милей

его безумно колотившемуся сердцу. Он вслушивался в каждый звук, ловил ухом

каждый шорох. Каждый пьяный выкрик, каждый стон роженицы ли, другого ли

какого бедолаги надрывал ему душу, словно предвещая недоброе. Нет, он не

боится за Сашу. Храбрость ее не знает границ. Она придет одна, в камзоле и

штанах, обутая по-мужски. Шаг ее легок, неуловим, не слышен даже и в этой

тишине.

Так ждал он во тьме. Вдруг его ударили по лицу - тихая, но тяжелая

пощечина. Он до того истомился ожиданием, что весь задрожал и тотчас

схватился за шпагу. Удары повторились - еще, еще, - его били по щекам, били

по лбу. Привыкнув уже к этому сухому морозу, Орландо сразу не сообразил, что

это дождь: его ударяли дождевые капли. Сперва они падали медленно, как бы

нехотя, с ленцой. Но скоро заколотили все чаще, чаще. Уже их было не шесть,

а шестьдесят, шестьсот; и вот, слившись, они обрушились каскадом. Все небо

будто накренилось, изошло потоком. За пять минут Орландо промок до нитки.

Поспешно отведя коней под укрытие, сам он затаился под навесом крыльца

и оттуда оглядывал двор. За грохотом и гулом ливня нельзя было различить

ничьих шагов. Дороги, изрытые колдобинами, конечно, сделались непроходимы.

Но Орландо почти не думал о том, как это должно сказаться на замысле побега.

Все чувства его, все мысли сосредоточились на мерцающей в свете фонаря

мощеной тропке, - там надеялся он увидеть Сашу. Иногда она ему мерещилась во

тьме, в дождевых прядях. Но тотчас призрак исчезал. Вдруг ужасным, зловещим

тоном, от которого у Орландо перевернулось сердце, часы Святого Павла

возгласили первый удар полуночи. И безжалостно пробили еще четыре раза. С

суеверием влюбленного Орландо загадал, что она придет при шестом ударе. Но

вот раскатилось эхо шестого, отзвенел седьмой, восьмой, и для его

израненного слуха они звучали смертным приговором. При двенадцатом ударе он

понял, что надежды нет никакой. Тщетно прибегал он к утешительным доводам

рассудка: может быть, она опоздала; может быть, ее задержали; может быть,

она заблудилась. Вещая душа Орландо чуяла правду. Пробили, прозвенели часы

на других башнях. Весь мир словно сговорился греметь о ее предательстве, его

посрамлении. Давние мучительные догадки, смутно подтачивавшие Орландо,

прорвали плотины запрета. Его жалили несчетные змеи, одна ядовитей другой.

Дождь лил как из ведра. Он стоял под навесом крыльца, не в силах сдвинуться

с места. Проходили минуты. У Орландо подгибались ноги. А ливень бушевал.

Будто грохотали тысячи пушек. Будто с треском валились могучие дубы.

Раздавались какие-то дикие вопли, жуткие, нечеловеческие стоны. Но Орландо

все стоял и стоял, пока часы Святого Павла не пробили два часа, и тогда

только, крикнув с убийственной иронией: "Jour de ma vie!" - он швырнул

фонарь оземь, вскочил на коня и поскакал, сам не зная куда.

Верно, слепой инстинкт (ибо разум его молчал) вел его вдоль речного

берега по направлению к морю. Потому что, когда занялся рассвет с особенной

какой-то внезапностью, небо бледно зажелтело и почти перестал лить дождь,

Орландо оказался совсем близко к устью Темзы. И вид весьма странного,

удивительного свойства предстал глазам его. Там, где три месяца, а то и

больше, лед, столь плотный, что казался вековечней камня, держал на себе

целый город увеселений, теперь ярились желтые волны. Река высвободилась за

эту ночь. Будто серные источники (и к такой точке зрения склонялось

большинство мыслителей), забив из вулканических глубин, взорвали лед и с

мощной силой разметали множество осколков в разные стороны. От одного

взгляда на воду могло помутиться в голове. Все смешалось, все клубилось. Всю

реку усеяли айсберги. Одни были просторны, как кегельбаны, и высотою с дом;

другие - не больше мужской шляпы, зато - как причудливо изогнуты! То вдруг

целый караван льдин сметал и топил все на своем пути. То, извиваясь, как

змея под палкой мучителя, река шипела меж обломков, швыряла их от берега к

берегу, и они громко разбивались о пирсы. Но больше всего ужасал вид

человеческих существ, загнанных в ловушку, расставленную этой страшной

ночью, и теперь в отчаянии меривших шагами зыбкие свои островки. Прыгнут ли

они в поток, останутся ли они на льду - участь их была решена. Иногда они

гибли целыми группами, кто - стоя на коленях, кто - кормя грудью младенца.

Вот старик, видимо, читал вслух молитвы. Вот какой-то бедолага один метался

по своему тесному прибежищу, и его судьба была, быть может, всего страшней.

Уносимые в открытое море, иные тщетно взывали о помощи, неистово клялись

исправиться, каялись в грехах, обещали поставить Богу алтари и осыпать Его

золотом, если Он услышит их молитвы. Другие были так поражены ужасом, что

сидели молча, недвижно, глядя прямо перед собой. Несколько молодых

лодочников, а может быть рассыльных, судя по ливреям, орали непристойные

кабацкие песни и приняли смерть с кощунством на устах. Старый вельможа - о

чем свидетельствовали его меха и золотая цепь - тонул недалеко от Орландо,

призывая отмщение на головы ирландских мятежников, которые, выкрикнул он при

последнем издыхании, затеяли весь этот кошмар. Многие гибли, прижимая к

груди серебряные горшки и прочие сокровища; а по меньшей мере двадцать

несчастных стали жертвами собственной алчности, бросившись с берега в воду,

только бы не упустить золотой бокал или не дать исчезнуть с глаз долой

какой-нибудь собольей шубе. Ибо мебель, ценности, имущество всякого рода так

и уносило на айсбергах. Среди прочих достопримечательностей следует отметить

кошку, кормящую котят; стол, пышно накрытый к ужину на двадцать персон;

парочку в постели; а также удивительное количество кухонной утвари.

Смущенный, ошеломленный, Орландо некоторое время только стоял и

беспомощно оглядывал чудовищные, катящие мимо волны. Потом, как бы

опомнившись, он пришпорил коня и поскакал вдоль берега по направлению к

морю. Одолев излучину, он оказался там, где всего два дня назад, так

незыблемо вмерзнув в лед, стояли посольские корабли. Он их поскорей

сосчитал: французский, испанский, австрийский, турецкий. Все держались на

плаву, хотя французский корабль сорвало с якоря, а в турецком была большая

пробоина и он стремительно наполнялся водой. Только русского судна нигде не

было видно. На мгновение у Орландо мелькнула мысль, что оно пошло ко дну;

но, приподнявшись в стременах, защитив ладонью глаза, зоркие, как у ястреба,

он различил его на горизонте. Черные орлиные головы плескались на топ-мачте.

Корабль московитского посольства выходил в открытое море.

Соскочив с коня, он готов был в неистовстве пуститься волнам наперерез.

Стоя по колено в воде, он швырял вслед неверной все обвинения, обычно

выпадающие на долю ее пола. Предательница, изменщица, ветреница - так он ее

честил, - прелюбодейка, чертовка, лгунья; а клубящиеся волны поглощали его

слова и выбрасывали к его ногам то разбитый горшок, то соломку.

 

 

Глава 2

 

 

Тут биограф сталкивается с трудностью, которую лучше, пожалуй, сразу

доверить читателю, нежели стараться замять. До сих пор документы

исторического и частного свойства давали биографу возможность исполнять свой

первейший долг, а именно, не оглядываясь ни направо, ни налево, твердо

ступать по неизгладимым следам истины; не прельщаясь цветочками, не

отвлекаясь тенями, твердо идти вперед и вперед, пока мы не свалимся в могилу

и не начертаем "конец" на нашей надгробной плите. Но сейчас мы подошли к

эпизоду, который лежит у нас поперек дороги, так что не заметить его мы не

можем. А эпизод этот темный, таинственный и решительно недокументированный,

так что непонятно, как его объяснить. Писать о нем можно целые тома; целые

религиозные системы можно на нем основать. И посему наш долг - сообщить

факты, насколько они нам известны, а читатель уже пусть сам из них извлечет,

что сумеет.

Летом после той бедственной зимы, которая видела холод, потоп, гибель

многих тысяч и крушение всех Орландовых надежд, он был отдален от двора,

впал в жестокую немилость у многих всесильных вельмож своего времени;

ирландский род Дезмондов справедливо от него отшатнулся; король довольно

натерпелся от ирландцев, чтобы радоваться еще и этому сюрпризу, - тем летом

Орландо жил в просторном сельском замке, в совершенном уединении. И однажды

июньским утром - была суббота, восемнадцатое число - он не встал ото сна в

обычный час, а когда камердинер зашел к нему в спальню, оказалось, что он

крепко спит. И его не могли добудиться. Он лежал в забытьи, едва заметно

дышал; и хотя под окном посадили собак, чтобы те подняли вой, возле его

постели непрестанно гремели барабаны, цимбалы и кастаньеты, под подушку ему

совали можжевеловый куст, к ногам прилепляли горчичные пластыри - он не

просыпался, не принимал пищи, не выказывал ни малейших признаков жизни битых

семь дней. На восьмой же день он проснулся в обычный свой час (без четверти

восемь, минута в минуту) и выгнал из спальни всем скопом истошных женщин и

деревенских зевак, что вполне естественно; странно, однако, то, что он

ничего не помнил о своем состоянии, но оделся и велел подать ему коня, будто

встал поутру как ни в чем не бывало, хорошенько выспавшись со вчерашнего

вечера. И однако, судя по всему, кое-какие перемены имели место в покоях его

мозга, ибо, хоть он был вполне разумен и даже, пожалуй, спокойней и

сдержанней, чем прежде, он, кажется, не очень отчетливо помнил свою

предшествующую жизнь. Он слушал, как люди рассказывали о Великом Холоде, о

катаниях и гуляньях, но никогда ничем - разве что проведет рукой по лбу, как

бы стирая темное облако - не выдавал, что сам он был их свидетелем. Когда

обсуждались события последних шести месяцев, он казался не то расстроенным,

а скорей растерянным, будто его тревожили давние смутные воспоминания или он

силился восстановить историю, рассказанную кем-то другим. Заметили, что,

когда речь заходила о России, о княжнах и кораблях, он неприятно мрачнел,

вставал и смотрел в окно или подзывал к себе пса, а то вытаскивал ножик и

принимался выстругивать кедровую тросточку. Но доктора в ту пору были едва

ли умнее теперешних и, попрописывав ему покой и движение, голод и усиленное

питание, общение и уединение, постельный режим и сорок миль верхом между

обедом и ужином плюс обычные успокаивающие и возбуждающие средства, иногда

по наитию присовокупив ко всему этому горячую простоквашу со слюной тритона

по утрам и настойку из павлиньей желчи перед сном, наконец предоставили его

самому себе, вынеся вердикт, что он спал в течение недели.

Но если это был сон, то - трудно удержаться от вопроса - какова природа

подобных снов? Быть может, это оздоровительное средство - состояние забытья,

когда самые мучительные воспоминания, способные навеки искалечить жизнь,

сметаются темным крылом, которое их очищает от грубости и наделяет, даже

самые низкие, самые уродливые из них, свечение и блеском? Не накладывает ли

смерть свой перст на жизненную смуту для того, чтобы та сделалась для нас

переносима? Быть может, мы так устроены, что смерть нам прописана в

ежедневных мелких дозах, чтобы одолевать трудное дело жизни? И какой-то

чуждой, неведомой властью преобразуется драгоценнейшее в нас помимо нашей

воли? Быть может, Орландо, не снеся своих страданий, на неделю умер, а потом

воскрес? Да, но что такое тогда смерть? И что такое жизнь? Добрых полчаса

прождав ответы на эти вопросы и не дождавшись их, продолжим, однако, нашу

повесть.

Итак, Орландо теперь вел самую уединенную жизнь. Быть может, опала при

дворе и непереносимое горе были тому причиной, но, поскольку он ничуть не

стремился оправдаться и редко приглашал к себе гостей (хотя толпы приятелей

по первому бы зову к нему пожаловали), очевидно, жизнь в доме отцов вдали от

света не очень уж ему претила. Он сам предпочел одиночество. Никто толком не

знал, как проводит он свои дни. Слуги, которых он всех оставил при себе,

хотя обязанности их сводились в общем к тому, чтобы подметать необитаемые

покои и застилать пустующие постели, сидя по вечерам за пирогами с элем и

наблюдая за свечой, плывущей по галереям, через залы, по лестницам, в

опочивальни, заключали, что хозяин замка совершает одинокий свой обход.

Никто не решался следовать за ним, потому что замок посещался всевозможного

рода призраками и к тому же из-за размеров его вы легко могли заблудиться и

либо свалиться с лестницы, либо открыть ненароком потайную дверцу, и она,

хлопнув на ветру, могла вас заточить навеки, - что и случалось весьма

нередко, о чем красноречиво свидетельствовали часто обнаруживаемые скелеты

людей и животных в позах живейшей муки. Затем свеча терялась совершенно, и

миссис Гримздитч, ключница, объясняла мистеру Дапперу, капеллану, как горячо

она надеется, что с его светлостью ничего плохого не случилось. Мистер

Даппер высказывался в том смысле, что его светлость сейчас, верно,

преклоняет колена среди отеческих гробов в капелле, которая располагалась на

бильярдном корте в полумиле далее к югу. Ибо, опасался мистер Даппер, на

совести его светлости есть кое-какие грехи, на что миссис Гримздитч

возражала не без горячности, что у большинства из нас они водятся; и миссис

Стьюкли, и миссис Филд, и старая няня Капентер хором вступались за его

светлость; а камердинеры и грумы божились, что это ведь жалость одна, когда

такой благородный господин слоняется по дому, и нет чтоб пойти на лису или

же гнать оленя; и даже прачки и судомойки, все Джуди и Розы, передавая по

кругу пирог, свидетельствовали о том, как его светлость обходителен, как

щедро оделяет серебром на брошки и ленты, и даже арапка, которую назвали

Грейс Робинсон, когда превращали в христианскую женщину, и та все понимала и

соглашалась - единственным доступным ей способом, то есть выказывая все свои

зубы в широченной улыбке, - что его светлость самый красивый, добрый и

великодушный господин. Одним словом, вся челядь, все мужчины и женщины

глубоко его чтили и ругали княжну-чужестранку (правда, они ее называли

немного грубей), которая его довела до такого.

И хотя, возможно, это трусость или любовь к горячему элю побуждала

мистера Даппера воображать, что его светлость безопасно пребывает среди

гробов и незачем спешить на его розыски, вполне вероятно, что мистер Даппер

был прав. Орландо пристрастился теперь к мыслям о смерти и гниении и, пройдя

долгими галереями и бальными залами со свечой в руке, оглядев один за другим

портреты, как бы силясь найти среди них дорогие утраченные черты, входил в

часовню и долго сидел на господской скамье, наблюдая игры лунного света и

переливы знамен в обществе исключительно какой-нибудь летучей мыши или

мотылька-бражника. Но ему и этого казалось мало, он спускался в склеп, где

гроб на гробе, лежали десять поколений его предков. Место было столь редко

посещаемо, что крысы беззастенчиво хозяйничали в гробах, и то берцовая кость

цеплялась за полу его плаща, то хрустел под ногою череп какого-нибудь

старого сэра Майлза. Склеп был мрачный, вырыт глубоко под фундаментом замка,

словно первый владелец, явившийся из Франции вместе с Завоевателем, задался

целью доказать, что вся слава мира зиждется на порче и прахе; что под плотью

спрятан скелет; что мы, напевшись и наплясавшись наверху, ляжем внизу; что

обратится в пыль порфирный бархат; что кольцо (тут Орландо, опустив свой

светильник, подобрал закатившийся в угол золотой перстень, лишившийся камня)

теряет свой рубин и глаз, столь некогда яркий, уж не сияет более. "Ничего не

осталось от этих князей, - говорил Орландо, позволяя себе вполне

простительно преувеличить титул, - все исчезает, все до последнего мизинца".

И он брал бесплотную руку в свою и сгибал и разгибал ей суставы. "Чья эта

могла быть рука? - задавался он вопросом. - Левая или правая? Мужчины или

женщины? Юноши или старца? Натягивала ли она поводья боевого коня или водила

проворной иголкой? Срывала ли розы или сжимала хладную сталь? Была ли

она..." Но тут либо воображение ему изменяло, либо, что более вероятно,

принималось ему поставлять такую бездну примеров того, что могла бы делать

рука, что, чураясь по обычаю своему главного труда композиции, каковой

состоит в отсечении, он присоединял руку к прочим костям, припоминая при

этом, что есть такой писатель Томас Браун, доктор из Норвича, чьи сочинения

на подобные темы удивительно пленяли его фантазию.

И, подняв свой светильник и приаккуратив кости, ибо, хоть и романтик,

он чрезвычайно любил порядок и терпеть не мог, когда даже моток ниток

валялся на полу, а не то что череп предка, он возобновлял свое странное,

унылое хождение по галереям в поисках чего-то среди картин, прерываемое в

конце концов прямо-таки взрывом рыданий, когда он видел заснеженный

голландский пейзаж кисти неизвестного мастера. Тут ему казалось, что дальше

и жить не стоит. Забыв про кости предков и про то, что жизнь зиждется на

гробах, он стоял сотрясаемый рыданиями, изнемогая от тоски по женщине в

русских шальварах, с ускользающим взором, припухлым ртом и жемчугами на шее.

Она убежала. Покинула его. Никогда уж он ее не увидит более. И он рыдал. И

он пробирался обратно к своим покоям; и миссис Гримздитч, завидя свет в

окне, отняв от губ кружку, говорила: благодарение Господу, его светлость

опять у себя в целости и сохранности, а она-то все время опасалась, что его

подло убили.

Орландо тем временем придвигал стул к столу, открывал труды сэра Томаса

Брауна и следовал за тонкими извивами одного из самых длинных и витиеватых

размышлений доктора.

Ибо - хоть это материя не такого свойства, о каких стоит

распространяться биографу, - для того, кто исполнил свой долг читателя, то

есть определил по скудным, там и сям оброненным нашим намекам полный объем и

очерк личности; расслышал в глуховатом нашем шепоте живой голос героя;

усмотрел без всяких даже наших на то указаний черты его лица и понял без

единой нашей подсказки все его мысли - а для него-то мы только и пишем, -

для такого приметливого читателя совершенно ясно, что Орландо странно

состоял из многих склонностей - меланхолии, лени, страсти, любви к

уединению, не говоря уже о тех причудах и тонкостях, которые были означены

на первой странице, когда он целился кинжалом в голову мертвого негра:

срезал ее, снова рыцарственно вывесил в недосягаемости и уселся потом на

подоконник читать. В нем рано пробудился вкус к чтению. Еще в детстве паж,

бывало, заставал его за полночь с книжкой. У него отобрали свечу - он стал

разводить светляков. Удалили светляков - он чуть не спалил весь дом

головешкой. Короче, не тратя слов понапрасну - это уж пусть романист

разглаживает мятые шелка, доискиваясь тайного смысла в их складках, - он был







Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 347. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...

Вопрос 1. Коллективные средства защиты: вентиляция, освещение, защита от шума и вибрации Коллективные средства защиты: вентиляция, освещение, защита от шума и вибрации К коллективным средствам защиты относятся: вентиляция, отопление, освещение, защита от шума и вибрации...

Задержки и неисправности пистолета Макарова 1.Что может произойти при стрельбе из пистолета, если загрязнятся пазы на рамке...

Вопрос. Отличие деятельности человека от поведения животных главные отличия деятельности человека от активности животных сводятся к следующему: 1...

Условия приобретения статуса индивидуального предпринимателя. В соответствии с п. 1 ст. 23 ГК РФ гражданин вправе заниматься предпринимательской деятельностью без образования юридического лица с момента государственной регистрации в качестве индивидуального предпринимателя. Каковы же условия такой регистрации и...

Седалищно-прямокишечная ямка Седалищно-прямокишечная (анальная) ямка, fossa ischiorectalis (ischioanalis) – это парное углубление в области промежности, находящееся по бокам от конечного отдела прямой кишки и седалищных бугров, заполненное жировой клетчаткой, сосудами, нервами и...

Основные структурные физиотерапевтические подразделения Физиотерапевтическое подразделение является одним из структурных подразделений лечебно-профилактического учреждения, которое предназначено для оказания физиотерапевтической помощи...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия