Студопедия — На маяк 8 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

На маяк 8 страница






выступать с таким видом, будто ты - венец творения. О Боже! - думала она. -

Каких они из нас делают дур и какие же мы все-таки дуры!" И по некоторой

противоречивости ее суждений мы можем заключить, что она равно презирала оба

пола, будто не принадлежала ни к одному; она и в самом деле будто

колебалась: она была мужчиной, была женщиной, она знала тайны, разделяла

слабости обоих. Ужасное, двусмысленнейшее положение. В утешительном

неведении ей было отказано наотрез. Она была как листик на ветру. И

неудивительно, что, сравнивая один пол с другим, в каждом находя досаднейшие

пороки, не зная, к какому сама она принадлежит, она уже готова была

крикнуть, что лучше она вернется в Турцию, к цыганам, когда якорь с громким

всплеском упал в море, паруса повалились на палубу и она заметила (она так

углубилась в свои мысли, что несколько дней вообще ничего не замечала), что

корабль стал на якорь у берегов Италии. Капитан тотчас послал к ней

смиреннейше просить сопровождать его на берег в шлюпке.

Воротясь наутро, она растянулась в кресле под навесом и тщательнейшим

образом подобрала вокруг лодыжек юбку.

"Пусть мы с сравнении с ними бедны и темны, - думала она, продолжая

фразу, брошенную накануне неоконченной, - и уж каким только не оснащены они

оружием, а нам-то и грамоте не полагается знать (из этих вступительных слов

уже ясно, что за ночь произошло кое-что, приблизившее Орландо к женской

психологии: она рассуждала скорей по-женски, чем по-мужски, притом с

известным удовлетворением), а вот поди же ты - они срываются с мачт..." Тут

она широко зевнула и погрузилась в сон. Когда она проснулась, корабль под

легким ветерком шел у самого берега, и деревушки по крутому краю, казалось,

чудом с него не сваливались, удержанные где скалой, где мощными корнями

древней оливы. Запах апельсинов с несчетных, увешенных плодами деревьев

стекал на палубу. Дельфины веселой синей стайкой били хвостами и высоко

взлетали из воды. Простирая руки (руки, она заметила, не обладали столь

роковым воздействием, как ноги), она благодарила Небеса, что не гарцует

сейчас на боевом скакуне по Уайтхоллу и даже никому не выносит смертный

приговор. "Стоит, - думала она, - облечься в бедность и невежество, темные

покровы женственности; стоит другим оставить власть над миром, не жаждать

воинских почестей, не домогаться славы; вообще расстаться со всеми мужскими

желаниями, если зато полнее сможешь наслаждаться высшими благами, доступными

человеческому духу, а это, - сказала она вслух, как с ней водилось в минуты

сильного волнения, - а это созерцание, одиночество, любовь".

- Слава Богу, я женщина! - воскликнула она и чуть было не впала в

крайнюю глупость - нет ни в мужчинах, ни в женщинах ничего противнее, - а

именно гордость своим полом; но тут она запнулась на странном слове,

которое, как ни старались мы его поставить на место, пролезло-таки в

заключение последней фразы: Любовь. "Любовь", - сказала Орландо. И тотчас же

- до того она прыткая - любовь приняла человеческий облик: до того она

нахальна. Другие понятия - пожалуйста, могут оставаться абстрактными, а этой

непременно подавай кровь и плоть, юбки и мантильку, лосины и камзол. И

поскольку все возлюбленные Орландо раньше были женщины, то и сейчас из-за

постыдной косности человеческой природы, не спешащей навстречу условностям,

хотя Орландо стала женщиной сама, предмет ее любви все равно была женщина;

ну а сознание принадлежности к тому же полу лишь углубляло и обостряло былые

ее мужские чувства, только и всего. Тысячи тайн и намеков теперь для нее

прояснились. Высветлилась разделяющая оба пола тьма, кишащая всяческой

нечистью, и, если что-то есть в словах поэта о правде и красоте, то теперь

ее любовь обрела в красоте все, что потеряла от неверности. Наконец-то,

поняла Орландо, она узнала Сашу, всю как есть, и в пылу открытия, в погоне

за обретенным наконец-то сокровищем, она так забылась в своих восторженных

мечтаниях, что будто пушечный гром грянул у нее над ухом, когда мужской

голос произнес: "Разрешите, сударыня", мужская рука подняла ее на ноги и

мужские пальцы с трехмачтовым парусником, вытатуированным на среднем,

указали ей на горизонт.

- Скалы Англии, сударыня, - сказал капитан и поднял указующую длань в

знак салюта. Снова Орландо вздрогнула, еще сильнее даже, чем тогда, в тот

первый раз.

- Господи Иисусе! - крикнула она.

К счастью, зрелище родных берегов после долгой разлуки извиняло и крик

этот, и эту дрожь, не то Орландо нелегко было бы объяснить капитану

Бартолусу сложные, противоречивые, вскипевшие в ее груди чувства. Ну как ему

расскажешь, что она, дрожащей рукой теперь опершаяся на его руку, прежде

была послом и герцогом? Как объяснишь, что она, лилией красующаяся в

складках шелка, сносила головы с плеч и леживала с уличными девками среди

тюков в трюмах пиратских кораблей летними ночами, когда цвели тюльпаны и

шмели гудели над Старой лестницей в Уоппинге? Она и себе-то не могла

объяснить, почему она так вздрогнула, когда рука морского капитана ей

указала на утесы Британских островов.

- Артачиться и уступать, - бормотала она, - как это дивно, преследовать

и побеждать - как это достойно, осознать и осмыслить - как благородно.

Ни одно из этих словосочетаний ей не казалось неуместным, и однако, по

мере приближения меловых утесов, она все больше себя чувствовала виноватой,

обесчещенной; нецеломудренной, что в человеке, прежде ни на секунду не

задумывавшемся о подобных материях, пожалуй, и странно. Ближе, ближе

надвигались утесы, и вот были уже видны невооруженным глазом повиснувшие на

их полувысоте сборщики морского укропа. И пока она на них глядела,

насмешливым эльфом, который вот-вот подберет юбки и улизнет, их заслоняла

Саша - утраченная, незабытая, в чьей реальности она вдруг заново убедилась,

- Саша кривлялась, гримасничала и самым непочтительным жестом указывала на

утесы и сборщиков укропа; и когда матросы затянули: "Прощайте, милые

испанки, и вспоминайте нас", слова эти печалью отозвались в сердце Орландо,

и она подумала, что при всей обеспеченности, довольстве, покое и высоком

положении, которые сулила ей эта высадка (ведь уж конечно она подцепит себе

какого-нибудь принца крови и будет через него править половиной Йоркшира),

если ей зато придется подчиняться условностям, унижаться, кривить душой,

отрекаться от своей любви, стреноживать свои члены, поджимать губы и

прикусывать язык, лучше уж, не сходя в корабля, тотчас отправиться в

обратный путь, к цыганам.

Над невнятицей этих чувств, однако, вдруг поднялся некий образ,

подобный гладкому, беломраморному своду, который - реальность ли? химера? -

был так приманчив, что она тотчас прилепилась к нему разгоряченною мечтой,

как вот дрожащий рой стрекоз жадно облепляет укрывший прихотливое растение

стеклянный купол. Его форма необъяснимой прихотью фантазии тотчас ей привела

на память давнее, застрявшее: просторный лоб того, у Туитчетт в гостиной,

который тогда сидел, писал или, нет, скорей смотрел - не на нее, конечно же;

ее он даже не видел, застывшую там у дверей в своем пышном наряде, хотя она,

надо признаться, была чудесно милым мальчиком; и, как случалось всякий раз,

в душе ее от этого воспоминания - как от вставшего над бурным морем месяца -

серебряными лучами разлился покой. Ее рука (другая оставалась во владении

капитана) сразу потянулась к груди, где была надежно упрятана поэма. Она

будто талисмана коснулась. Всех этих глупостей, свойственных полу - ее полу,

- как не бывало; она помышляла теперь только о поэтической славе, и гулкие

строки Марло, Шекспира, Бена Джонсона и Мильтона уже звенели и переливались,

будто золотой колокол раззвенелся в соборе ее души. Образ же мраморного

купола, который ее глаза различали сперва так смутно, что он ей привел на

память лоб поэта и так некстати притянул еще целую стайку непрошенных идей,

был не химера, но реальность; и, покуда корабль бежал под попутным ветерком

по Темзе, образ этот, со всеми причиндалами, уступил место действительности

и оказался не чем иным, как вставшим среди леса белых шпилей куполом

огромного собора.

- Собор Святого Павла, - раздался голос капитана Бартолуса у нее над

ухом. - Лондонский Тауэр, - продолжал он. - Гринвичский госпиталь,

воздвигнутый в память королевы Марии ее супругом, покойным королем

Вильгельмом III. Вестминстерское аббатство. Здание Парламента.

И покуда он говорил, каждое из этих прославленных строений вставало

перед ней. Было ясное сентябрьское утро. Мириады мелких суденышек сновали

меж берегов. Более веселое, более увлекательное зрелище редко когда являлось

взору возвращающегося путешественника. Орландо, вся недоуменное внимание,

замерла на палубе. Глаза ее, за столько лет приглядевшиеся к дикарству и

природе, не могли не упиваться городскими видами. Итак, это был собор

Святого Павла, который мистер Рен построил, пока ее не было. Вот золотой

сноп лучей взметнулся над колонной, и капитан Бартолус, тут как тут,

сообщил, что это "Монумент"; в ее отсутствии тут разразилась чума, пожар,

сказал он. Как она ни сдерживалась, из глаз у нее брызнули слезы, впрочем,

она вспомнила, что женщине полагается плакать, и уже их не стеснялась.

Здесь, думала она, был тот великий карнавал. Здесь, на месте шумящих вод,

стоял королевский павильон. Здесь впервые увидала она Сашу. Здесь где-то

(она заглядывала в искрящиеся волны) все, помнится, любили смотреть на ту

мороженую торговку с яблоками в подоле. Вся эта роскошь, тленность - все

миновало. Миновала и черная ночь, и страшный ливень, и жуткий вой потопа.

Где, кружась, метались желтые льдистые громады, унося обезумевших бедолаг,

плыл теперь лебединый выводок - высокомерно, стройно, величаво. Сам Лондон,

с тех пор как она его видела, совершенно изменился. Тогда, ей вспоминалось,

здесь теснились черные, насупленные домишки. Головы мятежников скалились с

пик Темпл-Бара. От булыжных мостовых разило отбросами. А сейчас на их

корабль смотрели с берегов широкие пролеты чистых улиц. Нарядные кареты,

запряженные сытыми лошадками, стояли у дверей домов, всеми эркерами своими,

зеркальными окнами и надраенными кольцами свидетельствовавших о

благоденствии, почтенности, достоинстве хозяев. Дамы в цветистых шелках (она

прижала к глазам подзорную трубу капитана) ступали по высоким тротуарам.

Горожане в расшитых камзолах нюхали табак на уличных углах, под фонарями.

Окинув взглядом дрожащую на ветру пестроту вывесок, она наскоро составила

представление о шелках, духах, платках, табаках, золоте, серебре и

перчатках, которые продавались в лавках. Пока корабль проплывал мимо

Лондонского моста, она успела заглянуть в окна кофеен, где, по случаю

хорошей погоды - больше на балконах, привольно сидели почтенные граждане и

перед ними стояли фарфоровые блюда, рядом лежали глиняные трубки и

кто-нибудь один читал вслух газету, то и дело прерываемый смехом и

замечаниями остальных. Это там таверны, умники, поэты? - спрашивала она

капитана Бартолуса, который ей любезно сообщил, что как раз сейчас, если она

поворотит голову чуть левей и поглядит по направлению его указательного

пальца, то - корабль шел мимо "Дерева Какао", где - ага, он самый - мистер

Аддисон пил кофе; "двое других господ - вон там, сударыня, чуть правей,

значит, от фонаря, один горбатенький такой, другой совсем как вы да я, - так

это, значит, мистер Поп и мистер Драйден. Гуляки, - присовокупил капитан,

под этим разумея, что они католики, - однако же люди с талантом", - заключил

он и зашагал кормой, дабы приглядеть за высадкой.

- Аддисон, Драйден, Поп, - повторила как заклинание Орландо. На минуту

ей представились горы над Бурсой, в следующую минуту она ступила на родную

землю.

Но тут-то Орландо пришлось понять, что самая неистовая буря чувств

бессильна перед железной непреклонностью закона, настолько тверже он камней

Лондонского моста и пушечных неумолимей жерл. Едва она вернулась к себе

домой в Блэкфрайерз, один за другим чиновники с Боу-стрит и прочие

блюстители порядка ее уведомили, что она ответчица по трем искам, вчиненным

ей за время ее отсутствия, и еще по ряду дел, отчасти из них проистекающих,

отчасти с ними смежных. Главные обвинения против нее были: 1) что она умерла

и посему не может владеть какой бы то ни было собственностью; 2) что она

женщина, что влечет за собой приблизительно таковые же последствия; 3) что

она английский герцог, женившийся на некоей Розине Пепите, танцовщице, и

имеет он нее троих сыновей, каковые по смерти отца предъявили свои права на

наследование всего имущества усопшего. Чтобы избавиться от столь серьезных

обвинений, требовались, разумеется, время и деньги. Все ее имение было

заложено в казну, и все титулы объявлены оставшимися без владельца вплоть до

решения суда. И таким образом, в весьма щекотливом положении, неизвестно,

живая или мертвая, мужчина или женщина, герцог или ничтожество, она

отправилась на почтовых в свое сельское прибежище, где получила разрешение

жить до конца разбирательства в качестве инкогнито, мужского или женского

пола, уж как покажет исход дела.

Был чудесный декабрьский вечер, когда она прибыла туда, и падал снег,

клонились фиолетовые тени, совсем как ей привиделось тогда на горе возле

Бурсы. Огромный дом раскинулся в снегу, скорей как целый город, - бурый,

розовый, фиолетовый и синий. Дымили трубы, старательно, от всей души. При

виде этой мирно разлегшейся в лучах громады Орландо едва сдержала

восторженный крик. Когда желтая карета въехала в парк и покатила между

деревьев по аллее, благородные олени вопросительно вскидывали головы и, было

замечено, вместо того чтоб проявлять положенную их брату робость, неотступно

следовали за каретой. Иные трясли рогами, когда спускали лестницу и выходила

Орландо. Один, говорят, просто плюхнулся перед ней на колени в снег. Она

даже не успела протянуть руку к дверному молоточку: огромные двустворчатые

двери распахнулись и, высоко поднявши факелы и свечи, миссис Гримздитч,

мистер Даппер и весь штат прислуги явились на пороге, приветствуя ее.

Задуманный чин встречи, однако, нарушился сперва несдержанностью пса Канута,

который так пылко бросился к своей хозяйке, что чуть ее не повалил, а затем

смятением миссис Гримздитч, которая вместо реверанса от полноты чувств

только и могла бормотать "Милорд! Миледи! Миледи! Милорд!", пока Орландо ее

не успокоила, сердечно расцеловав в обе щеки. Затем мистер Даппер принялся

было читать по пергаменту, но борзые лаяли, охотники трубили в рога, тут же

мешались под шумок зашедшие во внутренний двор олени, мистер Даппер оставил

свою затею, и все общество разбрелось по дому, предварительно, каждый на

свой манер, засвидетельствовав хозяйке радость по случаю ее возвращения.

Никто не выказал ни минутного подозрения, что Орландо - не тот Орландо,

которого они знали.

Если какие мысли и закрались бы в сердца людей, поведение оленей и

собак тотчас бы их развеяло, ибо немые твари, каждый знает, гораздо лучше

способны разобраться в том, кто есть кто, и в характере нашем, чем мы сами.

Более того, говорила миссис Гримздитч, попивая вечером китайский чай с

мистером Даппером, если хозяин и стал теперь хозяйкой, она лично в жизни не

видывала более хорошенькой, да их и не различить, - обоих небось природа не

обидела, как два персика с одной ветки; честно сказать, разоткровенничалась

миссис Гримздитч, она всегда кое-чего смекала (она покачала головой с

таинственным видом) и нисколечко не удивляется (она покачала головой с умным

видом), и, сказать по чести, она лично очень даже рада: полотенца все

прохудились, занавески у капеллана в гостиной все молью траченные, самое

время, чтобы хозяйка в доме была.

- А потом и маленькие хозяйки и наследнички, - подхватил мистер Даппер,

вместе со святым саном облеченный правом вслух высказываться о столь

деликатных материях.

И вот пока старые слуги судачили в людских, Орландо взяла серебряный

подсвечник и снова пустилась блуждать по залам, галереям, спальням;

оглядывала смутные лики лорда хранителя печати, лорда гофмейстера дворца и

прочих предков, взиравших на нее со стен, - то присядет на роскошное кресло,

то склонится под пышный балдахин, - смотрела, как колышутся шпалеры

(охотники скакали, бежали дафны); полоскала руку, как когда-то, в желтом

луче луны, пронзавшем оконного геральдического леопарда; скользила по

вощеным доскам галерей, не тесанным с исподу, - где шелк погладит, где

пощупает атлас, - воображала, что резные дельфины плывут вдоль стен; чесала

волосы серебряной щеткой короля Якова; зарывала лицо в лепестки, засушенные

по личному рецепту Вильгельма Завоевателя и с тех же самых роз, что росли в

цветниках еще с его времен; смотрела в сад, воображала сон крокусов, дремоту

далий, видела, как нежные тела нимф белеют на снегу, и черную за ними

высокую ограду из секвойи, и апельсины видела, и мушмулу - все это она

видела, и каждый образ, каждый звук, как бы топорно мы его ни описали,

ударял ее по сердцу и наполнял таким блаженством, что в конце концов,

изнеможенная, она пошла в часовню и бросилась в алое кресло, в котором

предки ее когда-то слушали службу. Тут она закурила манильскую сигару

(привычка, привезенная с Востока) и раскрыла молитвенник.

То был томик, переплетенный в бархат и сшитый золотыми нитками, который

Мария, королева Шотландская, держала в руках на эшафоте, и доверчивый глаз

еще угадывал темное пятно, оставленное, говорили, каплей королевской крови.

Но какие благочестивые мысли будило оно в Орландо, какие злые страсти

убаюкивало, - кто же скажет, зная, что из всех встреч людских встречи с

божеством - самые непостижимые? Романисты, поэты, историки - все топчутся

под этой дверью; да и сам верующий едва ли вам ее приоткроет, ибо разве он

более других готов к смерти или спешит раздать свое имущество? Не держит ли

он ничуть не меньше горничных и лошадей, чем другие? Что не мешает ему

придерживаться веры, которая, он говорит, доказывает суетность всех благ

земных, а смерть делает желанной. Молитвенник королевы, помимо кровавого

пятна, хранил локон ее волос и крошки пирога; Орландо прибавила к этим

сувенирам еще и табачные разводы; она покуривала, читала, и вся эта смесь -

локон, темное пятно, пирог, табак - ее настраивала на высокий лад, и лицо

обретало вполне приличное обстоятельствам смиренное выражение, хотя,

кажется, она не имела никаких отношений с обычным Богом. Нет, однако, ничего

надменней, нет ничего пошлей, чем утверждать, что имеется лишь один Бог и

лишь одна религия, а именно исповедуемая говорящим. У Орландо, кажется, была

собственная вера. Со всем религиозным пылом она рассуждала сейчас о своих

грехах и слабостях, вкравшихся в душу. Буква "С", рассуждала она, сущий змей

в садах поэтова рая. Как ни старалась она их избегнуть, эти зловредные

свистящие рептилии заполнили первые строфы "Дуба". Но что "С"? "С" - пустяки

в сравнении с окончанием "ащий". Причастие настоящего времени - это просто

дьявол собственной персоной, думала Орландо (раз уж мы в таком месте, где

нельзя не верить в дьявола). Избегать же искушений - первейший долг поэта,

заключила она, ведь раз путь в душу лежит через ухо, значит, и поэзия может

вернее совратить и разрушить, чем пушечный порох и блуд. Служение поэта -

самое высокое служение, продолжала она рассуждать. Слова его поражают цель,

когда другие летят мимо. Глупая песенка Шекспира больше помогает отверженным

и нищим, чем все на свете проповедники и филантропы. Никакого времени,

никаких усилий не жалко, лишь бы приладить передаточные средства к нашим

идеям. Надо обрабатывать слово до тех пор, пока не сделается тончайшей

оболочкой мысли. Мысли божественны... Короче говоря, совершенно очевидно,

что она вернулась в границы собственной религии, которые время лишь укрепило

в ее отсутствие, и теперь стремительно набиралась нетерпимости.

"Я расту", - подумала она, взяв наконец свечу. - Я расстаюсь с

иллюзиями, - сказала она, захлопнув молитвенник королевы Марии, - быть

может, чтоб набраться новых. - И она спустилась к гробам, где лежали кости

ее предков.

Но даже кости предков - сэра Майлза, сэра Джерваса и прочих - что-то

утратили в ее глазах с тех пор, как Рустум Эль Сади махнул тогда рукой на

азиатской горе. Каким-то образом тот факт, что всего каких-нибудь триста -

четыреста лет тому назад эти скелеты были людьми и не хуже современных

выскочек стремились к месту под солнцем, которого и добивались, стяжая дома

и титулы, ленты и подвязки, как оно выскочкам положено, тогда как поэты,

люди высокого духа и образования, предпочитали одиночество и тишину, за

каковое предпочтение теперь и расплачиваются нищетой, выкликают газеты на

Стрэнде или пасут овец в лугах, - каким-то образом факт этот был ей

противен. Она вспомнила о египетских пирамидах, о том, какие кости лежат под

ними, покуда она торчит в своем склепе; и просторные, пустые горы над

Мраморным морем на миг ей показались более уютным пристанищем, чем огромный

замок, где у каждой постели есть одеяло и серебряная крышка у каждого

серебряного блюда.

"Я расту, - думала она, взяв свечу. - Я теряю иллюзии, но, быть может,

обрету новые". И она отправилась длинной галереей к своей спальне.

Расставаться с иллюзиями дело всегда неприятное и трудное. Но это интересно

- как это ни удивительно, думала она, вытягивая ноги перед камином

(поблизости не было матросов); собственная жизнь предстала перед ней в виде

проспекта с высокими зданиями, и она наблюдала свое продвижение по дороге

прошлого.

Как мальчиком любила она слушать речь, залп взрывных звуков из губ

считая самой поэзией! Потом - наверное, из-за Саши, из-за разочарования - в

высокое безумие упала капля черноты, и ее восторг увял. Со временем в душе

открылись темные, запутанные закоулки, и, чтобы их обойти, понадобился

светильник; стихи уже не годились, в ход шла проза; она вспомнила, как

зачитывалась этим доктором из Норвича, Брауном, книга которого в ту пору

всегда была у нее под рукой. Тут, в тиши, после эпизода с Грином она

поклялась воспитать в себе - да не сразу дело делается, на это века уходят -

дух сопротивления. "Что хочу, то и пишу", - сказала она себе и намарала

двадцать шесть томов. Но вот после всех странствий, приключений, глубоких

раздумий, превращений туда-сюда она еще не полностью сложилась. Что готовит

ей будущее - Бог весть. Она меняется непрестанно, и это может продолжаться

вечно. Бастионы мысли, навыки, казавшиеся незыблемее каменных твердынь,

рассеиваются, как дым, от малейшего прикосновения чужого ума, обнаруживая

голое небо, прохладное мерцание звезд. Тут она подошла к окну и, несмотря на

холод, его отворила. Подставила лицо и плечи сырому ночному ветру.

Послушала, как тявкает лисица, как шуршит ветками фазан. Как снег, шелестя,

плюхается с крыши.

- Ей-богу, - крикнула она, - тут в тысячу раз лучше, чем в Турции!

Рустум, - крикнула она, стараясь переспорить цыгана (эта новая черточка -

способность держать в уме какой-то довод, продолжая спорить с тем, кого нет

в наличии, дабы его опровергнуть - лишний раз доказывает, что душа ее

продолжала развиваться), - нет, ты ошибся, Рустум. Тут куда лучше, чем в

Турции. Локон, пирог, табак - вот ведь из какой состоим мы дребедени, -

сказала она (вспомнив молитвенник королевы Марии). - Что за фантасмагория

наша душа, какая свалка противоречий! То, отрекшись от своего рода-племени,

мы устремляемся к Сионским высотам, а в следующий миг от запаха заросшей

садовой тропки, от пения дроздов ударяемся в слезы. - И, как всегда

подавленная неисчислимостью материй, взывающих к объяснению, не давая притом

ни малейшего намека на свой сокровенный смысл, она швырнула за окно

манильскую сигару и отправилась спать.

Наутро под влиянием своих раздумий она достала перо, бумагу и заново

уселась за поэму "Дуб", ибо иметь вдоволь бумаги и чернил, когда вы уж

притерпелись было к ягодам и полям черновиков, - невообразимая благодать. И,

с отчаянием и отвращением вымарав одну строку, она с блаженным восхищением

вписывала другую, когда тень упала на страницу. Она поскорей спрятала

рукопись.

Окно выходило на самый укромный дворик, и она распорядилась никого к

ней не пускать, тем более что никого не знала, да и сама - по закону - была

неизвестной, а потому она сперва удивилась этой тени, потом пришла в

негодование, потом (когда подняла глаза и увидела ее источник) развеселилась

донельзя. Ибо тень была знакомая, уморительная тень, это как пить дать была

тень эрцгерцогини Гарриетты Гризельды из Финстер-Аархорна и Скока-на-Буме,

что в румынских землях. Аршинными шагами она двигала через двор в той же

своей амазонке и плаще. Она ни на волос не изменилась. Так вот из-за кого

пришлось бежать из Англии! Вот оно - гнездо той позорной птицы, вот она сама

- роковая дичь! От одной мысли, что она бежала аж до самой Турции, чтобы

спастись от этих чар (ну не чушь ли?), Орландо вслух расхохоталась. Во всей

фигуре было что-то невыразимо потешное. Больше всего она напоминала, как и

прежде думалось Орландо, какого-то идиотского зайца. Такие же выпученные

глаза, втянутые щеки и что-то высокое на голове. Вот - замерла, совсем как

заяц, когда сел торчком во ржи и думает, что никто его не видит, и

уставилась на Орландо, которая в свою очередь на нее смотрела из окна. Так

наблюдали они друг друга некоторое время, пока наконец Орландо не пришлось

пригласить ее зайти, и вот обе дамы уже обменивались любезностями, пока

эрцгерцогиня отряхивала снег с плаща.

- Черт бы побрал это бабье, - сама с собой говорила Орландо, подходя к

буфету, чтобы налить стакан вина, - ни на минуту не оставят в покое

человека. Суетливей, настырней, прилипчивее их нет никого на свете! Из-за

такого чучела я рассталась с Англией, и вот... - Тут она обернулась, чтобы

поставить поднос перед эрцгерцогиней, и увидела: на месте эрцгерцогини стоял

высокий господин в черном. Груда одежды была навалена на каминную решетку.

Орландо была наедине с мужчиной.

Вынужденная вдруг вспомнить про свою женственность, о которой начисто

забыла, и про его пол, достаточно несхожий с ее собственным, чтобы внушать

тревогу, Орландо почувствовала, что вот-вот упадет в обморок.

- Ах! - вскрикнула она, хватаясь за бок. - Как же вы меня напугали.

- Милое создание, - крикнула эрцгерцогиня, преклоняя одно колено и

одновременно поднося к губам Орландо живительную влагу, - простите мне мой

обман!

Орландо отхлебнула вина, и эрцгерцогиня, упав на колени, ей поцеловала

руку.

Короче говоря, они десять минут кряду истово разыгрывали партию мужчина

- женщина, после чего пошел настоящий разговор. Эрцгерцогиня (которая в

дальнейшем будет называться эрцгерцогом) рассказал свою историю - что он

мужчина и всегда был таковым; что он увидел портрет Орландо и тотчас

безнадежно в него влюбился; что для достижения своих целей он поселился у

булочника; что он был безутешен, когда Орландо бежал в Турцию; что он

услышал о ее преображении и поспешил сюда предложить свои услуги (тут пошли

непереносимые хихи-хаха). Ибо для него, сказал эрцгерцог Гарри, она всегда

была и останется вовеки воплощением, вершиной, венцом своего пола. Эти три

"в" могли бы быть убедительней, если бы не пересыпались

хиханьками-хаханьками самого сомнительного свойства. "Если это любовь, -







Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 333. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

Понятие и структура педагогической техники Педагогическая техника представляет собой важнейший инструмент педагогической технологии, поскольку обеспечивает учителю и воспитателю возможность добиться гармонии между содержанием профессиональной деятельности и ее внешним проявлением...

Репродуктивное здоровье, как составляющая часть здоровья человека и общества   Репродуктивное здоровье – это состояние полного физического, умственного и социального благополучия при отсутствии заболеваний репродуктивной системы на всех этапах жизни человека...

Случайной величины Плотностью распределения вероятностей непрерывной случайной величины Х называют функцию f(x) – первую производную от функции распределения F(x): Понятие плотность распределения вероятностей случайной величины Х для дискретной величины неприменима...

Дизартрии у детей Выделение клинических форм дизартрии у детей является в большой степени условным, так как у них крайне редко бывают локальные поражения мозга, с которыми связаны четко определенные синдромы двигательных нарушений...

Педагогическая структура процесса социализации Характеризуя социализацию как педагогический процессе, следует рассмотреть ее основные компоненты: цель, содержание, средства, функции субъекта и объекта...

Типовые ситуационные задачи. Задача 1. Больной К., 38 лет, шахтер по профессии, во время планового медицинского осмотра предъявил жалобы на появление одышки при значительной физической   Задача 1. Больной К., 38 лет, шахтер по профессии, во время планового медицинского осмотра предъявил жалобы на появление одышки при значительной физической нагрузке. Из медицинской книжки установлено, что он страдает врожденным пороком сердца....

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.011 сек.) русская версия | украинская версия