Студопедия — На маяк 14 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

На маяк 14 страница






через десять минут по прочтении, встала у нее перед глазами, вся целиком,

вместе с комнатой сэра Николаса, его лицом, его кошкой, письменным столом и

освещением дня), нет, я, конечно, так не сумею, продолжала она, рассматривая

статью уже под этим углом зрения, - сидеть с утра до вечера в кабинете, да

это и не кабинет никакой, а обшарпанная гостиная, сидеть в окружении

хорошеньких мальчиков и рассказывать им анекдоты, но строго без передачи, о

том, что Таппер сказал про Смайлза; и потом (она уже горько рыдала), ведь

они все мужчины, у них есть мужество; и потом - я терпеть не могу герцогинь,

я ненавижу пирожные; и пусть я, положим, бываю язвой, но никогда мне не

научиться такой язвительности, как у них, и как же я стану критиком, как

буду создавать образцы современной прозы? А, пропади все пропадом! -

крикнула она и так пнула со стапелей игрушечный пароходик, что эта бедная

посудина чуть не потонула в свинцовых волнах.

Тут надо сказать, что, когда вы не в настроении (как выражаются няни) -

а слезы все еще стояли в глазах Орландо, - предмет, на который вы смотрите,

не остается собой, но превращается в другой предмет, гораздо больше и

важней, хотя он как будто и тот же. Если вы посмотрите не в настроении на

Серпантин, его волны станут огромными, как на Атлантике; игрушечные лодочки

сделаются неотличимыми от океанских лайнеров. И Орландо спутала игрушечный

кораблик с бригом своего супруга, а поднятую собственной ногой волну приняла

за водяную глыбу у мыса Горн; и, глядя на взбирающуюся по зыби игрушку, она

видела, как корабль Бонтропа взбирается по огромной стеклянной стене: он

взбирался все выше и выше, над ним нависал смертельный гребень, он скрылся в

смертоносной пучине."Утонул!" - ахнула она в ужасе, но вот он, целый и

невредимый, показался среди уточек по ту сторону Атлантического океана.

- Какое счастье! - крикнула она. - Какое счастье! "Где тут телеграф? -

подумала она. - Надо срочно телеграфировать Шелу, ему рассказать..."

И, повторяя попеременно "лодочка на Серпантине" и "счастье", каковые

понятия были нерасчленимы и означали в точности одно и то же, она

заторопилась к Парк-лейн.

- Лодочка, лодочка, лодочка, - повторяла она, все более уверяясь, что

не статья Ника Грина о Джоне Донне, не восьмичасовой рабочий день, не закон

об охране труда на свете самое главное, но что-то внезапное, яростное,

буйное; то, в чем нет пользы; то, что стоит жизни; красное, синее, лиловое;

дух; всплеск; как эти маки (она шла мимо цветочных клумб); свободное от

грязи, зависимости, скверны человеколюбия или заботы о себе подобных;

неудержимое и нелепое, "как мой мак, то есть мой муж, Бонтроп: вот что самое

главное - игрушечная лодочка на Серпантине, счастье - только счастье имеет

значение". Так она говорила вслух, пережидая движение у Стэнхоуп-гейт,

потому что, когда живешь с мужем только в безветрие, начинаешь вслух

говорить глупости на Парк-лейн - это неизбежно. Живи она с ним круглый год,

в любую погоду, как предписывала королева Виктория, - тогда бы дело другое.

Ну а так мысль о нем озаряла ее ум краткой вспышкой. И хотелось тут же

немедленно, непременно с ним поговорить. Ей было решительно все равно, какая

получится глупость или в какой сумбур превратится ее речь. Статья Ника Грина

повергла ее в пучину отчаяния, игрушечная лодочка на Серпантине подбросила

ее на вершины восторга. И она повторяла: "Счастье, счастье", стоя и

пережидая уличное движение.

Но движение в этот весенний вечер было густое, и она долго стояла на

тротуаре, повторяя "счастье, счастье" и "лодочка на Серпантине", покуда

власть и богатство Англии, как высеченные в камне, в плащах и цилиндрах,

сидели по пролеткам, викториям и ландо. Будто золотая река застыла и

золотыми брусками перегородила Парк-лейн. Дамы держали в руках коробочки с

визитными карточками; господа поигрывали золотыми набалдашниками меж колен.

Она стояла восхищенно, благоговейно. Только одна-единственная мысль ей

мешала, мысль, знакомая всякому, кто наблюдал огромных слонов или китов

невозможных размеров, а именно: как исхитряются эти левиафаны, которым,

очевидно, претит всякое волнение, перемена, движение, как исхитряются они

производить себе подобных? Вероятно, думала Орландо, глядя на величавые,

недвижные лица, время размножения для них миновало: это плоды, свершение;

то, что она наблюдала, - венец человеческой жизни. Сидят - торжественные,

роскошные. Но вот полицейский уронил руку - поток тронулся, хлынул. Монолит

великолепных предметов раскололся, рассеялся, скрылся на Пиккадилли.

И она пересекла Парк-лейн и вошла в свой дом на улице Керзона, где при

цветении таволги можно вспомнить про карканье дупелей и очень старого

человека с ружьем.

Можно вспомнить, думала она, переступая порог своего дома, что говорил

лорд Честерфилд, - но у нее вдруг отшибло память. Тихая прихожая

восемнадцатого века - где лорд Честерфилд (она так и видела) вот сюда клал

шляпу, вот сюда вешал плащ, столь изящно, великолепно, что одно наслаждение

смотреть, - вся была завалена свертками. Пока она сидела в Гайд-парке,

книгопродавец исполнил ее заказ, и дом был буквально забит - пачки валились

с лестницы - полным собранием викторианской литературы, обернутой в бумагу и

аккуратно перевязанной веревками. Она захватила в спальню сколько могла

унести, приказала лакею принести остальное и, поспешно разрезав несчетные

веревочки, тут же оказалась в окружении несчетных томов.

Привычная к малым литературам шестнадцатого, семнадцатого и

восемнадцатого веков, Орландо ужаснулась последствиям своего заказа. Потому

что для самих викторианцев великая литература означала вовсе не четыре

великих, раздельных, четко выделенных имени, но четыре великих имени,

вкрапленных и погруженных в массу Смитов, Диксонов, Блэков, Милманов,

Боклей, Тэнов, Пейнов, Тапперов, Джеймсонов - громких, шумных, выдающихся и

требовавших к себе не меньше внимания, чем все остальные. Благоговение

Орландо перед печатным словом подверглось нелегкому испытанию, но, придвинув

кресло к окну, чтобы лучше поймать скудный свет, продирающийся меж высоких

домов Мэйфэра, она честно старалась прийти к определенному выводу.

Ну а ясно, что существует только два способа прийти к определенному

выводу относительно викторианской литературы: первый способ - исписать

шестьдесят томов в осьмушку и второй - уложиться в шесть строк, вот с эту

длиной. Из двух способов соображения экономии - ибо время поджимает -

диктуют нам выбрать второй, и мы, стало быть, продолжаем. Орландо пришла к

выводу (открыв полдюжины томов), что, как ни странно, в них нет ни одного

посвящения знатному вельможе; далее (перерыв огромную кипу мемуаров), что у

многих авторов родословное древо куда меньше ее собственного; далее, что

крайне неуместно обертывать сахарные щипцы стофунтовой бумажкой, когда мисс

Кристина Россетти к вам приходит пить чай; далее (было тут множество

приглашений на обеды по случаю столетних юбилеев), что литература, съев все

эти обеды, не может не стать корпулентной; далее (ее приглашали на множество

лекций о влиянии того-то на то-то; о возрождении классики; о восхождении

романтизма и о других столь же увлекательных предметах), что, наслушавшись

всех этих лекций, литература не может не стать скучной; далее (она приняла

участие в приеме, данном одной знатной дамой), что облаченная в такие меха

литература не может не быть респектабельной; далее (она посетила

звуконепроницаемый кабинет Карлейля в Челси), что гений, нуждающийся в таких

ухищрениях, не может не быть исключительно тонким; и наконец, она пришла к

самому важному выводу, но мы и так уже давно вышли за рамки отпущенных нам

шести строк и потому здесь его опустим.

Придя к этому выводу, Орландо еще долго стояла и глядела в окно. Ведь

когда приходишь к какому-то важному выводу - это как будто ты закинул за

сетку мяч и ждешь, когда тебе его перебросят обратно. Интересно, гадала она,

что ей такое теперь пошлет бледное небо над домом лорда Честерфилда? Так она

долго стояла, гадая, ломая пальцы. И вдруг она вздрогнула - и тут бы нам

очень не помешало, чтобы Чистота, Невинность и Скромность, как в предыдущем

случае, распахнули дверь и дали нам хоть дух перевести и хорошенько

сообразить, как бы это поделикатней исполнить свой долг биографа и поднести

читателю то, что придется ведь поднести. Ан не тут-то было. Бросив тогда на

голую Орландо белые покровы и промахнувшись, эти дамы на многие годы

оставили о ней всякое попечение и теперь, конечно, были заняты кем-то

другим. Но неужто же так ничего и не произойдет линялым мартовским утром,

что смягчило бы, умерило, скрыло, занавесило, окутало явственное и, что ни

говори, неоспоримое обстоятельство? Итак, Орландо ужасно вздрогнула... ой,

слава Богу, в эту самую секунду за окном раздалось ломкое, тоненькое, нежное

и разъемистое, старомодное дребезжание шарманки, какое и поныне еще

производят итальянские музыканты по задворкам. Сочтем же это скромное

вмешательство музыкой сфер, и пусть она, стеная и задыхаясь, наполняет

звуками эту страницу, пока не настанет миг, который - отрицать невозможно -

уже настает; дворецкий заметил; заметила горничная; читатель тоже скоро

заметит; сама Орландо больше не может закрывать на это глаза, - пусть

шарманка звучит, и, как лодочка, качающаяся под музыку на волнах, пусть

уносит нас мысль - средство передвижения из всех самое несущественное и

зыбкое, - пусть уносит нас через крыши, через задние дворики, где сушится на

веревках белье, дальше, дальше - куда? Узнаете? Эту зелень и звонницу,

сонных львов, с двух сторон стерегущих ворота? Да-да! Королевский сад!

Сюда-то нам и надо! И раз уж мы оказались в Королевском саду, я покажу вам

сегодня (второго марта) гиацинты и крокусы под сливовым деревом и на

миндальном дереве почки, потому что гулять здесь - значит думать о луковках,

волосатых и красных, брошенных в землю осенью и взошедших сейчас, и мечтать

о том... да разве об этом расскажешь, - и, вынув сигарету и даже сигару,

расстеливши мантилью (чего не пожалеешь для рифмы?) под ильмом, поджидать

зимородка; говорят, как-то вечером видели - он летал от берега к берегу.

Погодите! Зимородок сейчас прилетит; зимородок не прилетает.

А пока поглядим на фабричные трубы, на дым, на конторщиков,

проносящихся мимо в шлюпке. Поглядим, как старая дама прогуливает собачку; а

горничная надела новую шляпку, кажется чуть-чуть набекрень. Видите, видите?

Небо милостиво распорядилось, чтоб тайны сердец все были сокрыты; вот нас

вечно и тянет подозревать что-то, чего, наверное, вовсе и нет; тем не менее

сквозь наш сигаретный дымок мы видим, как яркими фейерверками вспыхивают и

исполняются простые, естественные желания - о шлюпке, о шляпке, о мышке в

канавке, - как когда-то видели зарево костра - до чего же нелепо прыгает и

скачет мысль, когда она вот так расплескивается во все стороны под звуки

шарманки, - костра, горящего на фоне минаретов в полях под Константинополем.

Да здравствуют естественные желания! Да здравствует счастье!

Божественное, милое счастье! И всякие-всякие радости, цветы и вино, хоть

первые вянут и отравляет второе; и проезд за полкроны по воскресеньям из

Лондона; и пение псалмов о смерти в темной часовне; все-все, что нарушает, и

пресекает, и перечеркивает к чертям стрекот конторских машинок, сортировку

депеш, кованье союзов, и уз, и цепей, удерживающих от развала империю. Да

здравствуют даже красные дуги губ продавщицы (будто походя, поболтавши

пальчик в красных чернилах, мазнул свой грубый знак Купидон). Да здравствует

счастье! Зимородок, летающий от берега к берегу, и исполнение всех

естественных желаний - будь они тем, что разумеет под ними мужчина-романист,

или молитвой и отречением; да здравствуют естественные желания - во всем их

многообразии, и пусть их будет все больше, все более странных. Потому что

темны воды этой реки - и следуя рифме, каких только снов и фантазий не

выудят со дна ее рыбаки; но только скучней и безрадостней наш повседневный

удел; жизнь без мечты, устроенная, ограниченная, налаженная, медленно

текущая в густой темно-зеленой тени деревьев, в которой тонет лазурный

проблеск крыла исчезающей птицы, когда она так внезапно летит от берега к

берегу.

Так да здравствует счастье, и долой пустые мечты, мутящие отчетливую

картину, как туманят лицо потускневшие зеркала в захудалой гостинице; мечты,

дробящие целое и рвущие сердца на части - ночью, когда надо спать; спать,

спать, спать - так крепко, чтобы все образы перемалывались в тончайшую,

нежную пыль, погружались в глубокую, непроглядную воду, и там, туго

спеленутой мумией, мотыльком, мы лежим на песке, в глубоких глубинах сна.

Но что это? Что? Сегодня мы не отправимся в ту слепую страну. Синий,

как вспышка спички в самом центре глазного яблока, он летит, он горит, он

взламывает печать сна - зимородок; и опять, как в прилив, накатывают

красные, густые воды жизни, вскипают и пенятся, и мы поднимаемся, смотрим в

упор, и наш взор (что бы делали мы без рифмы на этом крутом перевале от

смерти к жизни?) падает на... (но стоп, звуки шарманки вдруг смолкли).

- Чудесный мальчик, миледи, - сказала миссис Бантинг, повитуха. Иными

словами, Орландо благополучно разрешилась мальчиком, в четверг, двадцатого

марта, в три часа утра.

И опять Орландо стоит у окна, но мужайся, читатель, - ничего такого не

случится сегодня; и сегодня совсем другой, отнюдь не тот же самый день. Нет,

стоит нам посмотреть в окно, как Орландо сейчас смотрит, и мы увидим на

Парк-лейн удивительные перемены. Можно пять минут простоять, вот как сейчас

Орландо, и не увидеть ни единого ландо. "Смотрите!" - крикнула она несколько

дней спустя, когда нелепая, усеченная какая-то карета без единой лошадки

вдруг рванула с места сама по себе. Карета без лошади, о Господи! Тут

Орландо как раз позвали, но потом она вернулась и опять выглянула в окно.

Какая-то чудная стала теперь погода. Даже небо, как ни крути, и то

изменилось. Уже не висит сырое, набухшее, призматическое, с тех пор как

король Эдуард - вот он, кстати, выходит из прелестного экипажа, идет через

улицу, навестить известную даму - сменил на троне королеву Викторию. Тучи

сжались до тоненькой дымки; небо как выковано из металла, в жару словно

окисляющегося ярью и рыжеющего в тумане, как медь. Как-то неприятно, наводит

тревогу это сжатие, эта усушка. Сжалось, сократилось буквально все. Вчера,

проезжая мимо Букингемского дворца, она ни следа не обнаружила того, что,

казалось ей, было сооружено на века; цилиндры, вдовьи вуали, трубы,

телескопы, венки - все исчезло, даже мокрого места не осталось. Но сейчас -

опять после перерыва она вернулась к своему наблюдательному пункту у окна, -

сейчас, вечером, еще больше бросались в глаза перемены. Этот свет, например,

в окнах! Только пальцем шевельнуть - и вся комната озаряется; озаряются

сотни комнат, и решительно их не отличить одну от другой. Все-все видно в

квадратных ящичках, никакой не осталось укромности; ничего не осталось: ни

тех медлящих теней, тех скрытых углов, тех женщин в фартуках, осторожно

ставивших на столы зыблющиеся лампы. Пальцем шевельнуть - и сияет комната. И

все небо сияет ночь напролет; тротуары сияют; все сияет. В полдень она снова

вернулась на свое излюбленное место. Какие стали женщины в последнее время

узенькие! Просто тростинки - прямые, сияющие, одинаковые. А мужские лица

теперь голые, как ладонь. От сухости атмосферы четче выступили краски, и

мышцы щек затвердели, что ли. Трудней стало плакать. Люди повеселели. Вода

нагревается в две секунды. Плющ завял, или его соскребли со стен. Хуже стали

расти овощи. Меньше сделались семьи. Занавеси и покрывала свернули, оголили

стены, так что только сверкающие изображения реальных вещей - улиц,

зонтиков, яблок - развешаны в рамках или запечатлены на дереве. Что-то в

эпохе появилось определенное, четкое, что ей напоминало восемнадцатый век,

но вместе с тем было что-то безрассудное, безнадежное - и не успела она так

подумать, как длинный туннель, по которому она шла сотни лет, вдруг

расширился, хлынул свет; ее мысли были собраны и странно напряжены, будто

ловкий настройщик всадил в нее ключик и натянул до отказа нервы; у нее

обострился слух, она слышала шелест и шорох в дальних углах комнаты, и часы

на камине уже не тикали, а как молотом били. Еще несколько секунд свет

делался ярче и ярче, она видела все отчетливей; часы тикали громче и громче,

и вот - бух! - в ушах ее грянул взрыв. Орландо содрогнулась, будто ее

наотмашь огрели по голове. Ее огрели десять раз. И правда - было десять

часов. Одиннадцатого октября 1928 года. Теперешний миг.

И стоит ли удивляться, если Орландо вздрогнула, прижала руку к сердцу и

побледнела. Что может быть ужасней открытия, что сейчас - теперешний миг? И

пережить такое открытие мы можем благодаря тому исключительно, что прошлое

нас заслоняет с одной стороны и будущее с другой. Но сейчас нам некогда

рассуждать. Орландо и так дико опоздала. Она сбежала вниз, бросилась в

машину, нажала на стартер и поехала. Крепкие голубые постройки тянулись

вверх; рыжие кудри дымков разбросались по небу; как серебряная шляпка

гвоздя, сверкала дорога; белый скульптурный профиль шофера омнибуса нависал

над Орландо; взгляд Орландо скользил по птичьим клеткам, и губкам, и

ящичкам, обитым сукном. Но она ни на секунду не допускала все это в себя, по

узенькой планке пересекая теперешний миг и боясь свалиться в кипящие волны.

"Куда? Неужели нельзя посмотреть, куда идешь? Хоть бы руку подняли", - вот и

все, что она выпаливала не задумываясь. Улицы были ужасно запружены. Люди

переходили на другую сторону, совершенно не глядя. Гудели и жужжали за

смотровым стеклом, промахивали мимо красными и желтыми промельками - ну

пчелы и пчелы, подумала Орландо, но мысль эта, насчет пчел, тотчас

пресеклась: моргнув, она вернула четкость зрения и снова увидела, что это

фигуры людей. "Неужели нельзя посмотреть, куда идешь?" - огрызнулась она.

Наконец она притормозила у "Маршалла и Снелгрова" и вошла в магазин,

осеняемая тенями и запахами. Струей обжигающей влаги спадал с нее теперешний

миг. Как под легким дыханием зефира, колыхались огни. Она вытащила из

сумочки список и стала читать странно сдавленным голосом, будто вертя слова

- детские ботинки, соли для ванны, сардины - под многоцветной струей. И

смотрела, как они меняются от освещения. Ботинки и соли притупились,

облезли; сардины зазубрились, как пила. Так и стояла она в первом этаже

магазина господ Маршалла и Снелгрова, смотрела туда-сюда, принюхивалась к

одному запаху, к другому, и на это ушло у нее несколько секунд. Потом она

вошла в лифт; просто были открыты дверцы - вот и вошла, и была плавно,

гладко отправлена вверх. Жизнь теперь - просто чудо какое-то, - думала она,

возносясь. - Мы в восемнадцатом веке знали, что из чего сделано, а тут -

пожалуйста, я поднимаюсь по воздуху, я слышу голоса из Америки, вижу, как

люди летают, - но, как это сделано, я даже отдаленно не постигаю. И

возвращается моя вера в волшебство. Тут лифт, чуть подпрыгнув, остановился

на втором этаже, и она увидела море разноцветной бахромы, волнующейся в

порывах воздуха, издающей отчетливые, странные запахи; и каждый раз, когда

при остановке распахивались двери лифта, открывался какой-то новый срез мира

и тянул за собою ему одному присущие запахи. Ей вспомнился Уоппинг

елизаветинских времен, корабли с сокровищами, купецкие корабли, встававшие

там на якорь. Как они странно, как пряно пахли! Как живо помнилась ей

шероховатость рубинов, пропускаемых сквозь пальцы в драгоценных мешках! И

как они лежали со Сьюки - или как там ее звали? И фонарь лорда Камберленда

им ударил в лицо! Теперь у этих Камберлендов дом на Портленд-плейс, на днях

она у них обедала и поддразнивала старика по поводу богаделен на Шин-роуд.

Он подмигивал. Но лифт дальше не шел, ей оставалось выйти - о Господи! - в

неизвестно как там у них называемый отдел. Она остановилась - справиться со

списком, но, ей-богу, нигде, абсолютно нигде не было ничего похожего на соли

для ванны и детские ботинки, списком рекомендованные. И она собралась уже

снова ехать вниз, ничего не купив, но удержалась от этого возмутительного

поступка, вдруг автоматически выпалив вслух заключительный пункт списка,

каковым оказались "двуспальные простыни".

- Двуспальные простыни, - сказала она человеку за прилавком, и, волею

Провидения, именно за этим прилавком продавались эти самые простыни. А

Гримздитч, нет, Гримздитч умерла; Бартоломью, нет, Бартоломью умерла; ну да,

Луиза - Луиза на днях к ней явилась в ужасном смятении, потому что

обнаружила дырку на простыне в ногах королевской постели. Многие короли и

королевы там леживали. Елизавета, Яков, Карл, Георг, Виктория, Эдуард; не

диво, что простыня прохудилась. Но Луиза решительно не сомневалась в том,

кто продырявил простыню. Принц-консорт.

- Грязный бош, - сказала она (мы опять воюем, на сей раз с Германией).

- Двуспальные простыни, - повторила в задумчивости Орландо; для

двуспальной постели с серебряным покрывалом, в комнате, обставленной во

вкусе, теперь казавшемся ей, пожалуй, чуть-чуть вульгарным, - все

серебряное; но она ее обставляла, когда обожала этот металл. Пока человек

ходил за простынями для двуспальной постели, она вытащила зеркальце и

пуховку. Женщины сейчас куда непринужденней - думала она, не очень

внимательно пудрясь, - чем были, когда она только что стала женщиной и

лежала на палубе "Влюбленной леди". Она обдуманно придавала нужный оттенок

носу. Щек она не пудрила никогда. Нет, честное слово, хоть ей сейчас уже

тридцать шесть, она с виду не сделалась ни на день старше. Вся такая же

сердитая, красивая, розовая (елочка, увешанная миллионом свечек, говорила

Саша), как тогда, в тот день на льду, когда замерзла Темза и они бегали на

коньках...

- Лучшее ирландское полотно, мэм, - сказал приказчик, раскладывая

простыни на прилавке.

... они еще видели тогда ту старуху, она собирала хворост. И пока

Орландо рассеянно щупала полотно, вращающаяся дверь вытолкнула из другого

отдела - кажется, галантерейных товаров? - запах духов, запах воска,

отдающий розовой свечкой, и этот запах раковиной окутал фигуру - мальчика?

девушки? - в мехах, в русских шальварах - юной, гибкой, обворожительной -

девушки, о Господи! Но коварной изменщицы!

- Изменщица! - крикнула Орландо (приказчик ушел), и весь магазин

закачался на желтых бурных волнах, и она различала вдали мачты русского

корабля, входящего в открытое море, и тут, чудом (дверь, вероятно, опять

завертелась), образованная тем розовым запахом раковина превратилась в

помост, в подиум, и с него шагнула толстуха в мехах, удивительно

сохранившаяся, обворожительная, в диадеме, - любовница великого князя, та,

что, склоняясь над Волгой, жуя бутерброд смотрела, как тонут люди, - и

двинулась через весь магазин к Орландо.

- О Саша! - крикнула Орландо. В общем-то она ужаснулась тому, что с нею

сталось: так растолстеть, и какая-то сонная; и Орландо склонилась над

полотном, чтоб видение седой женщины в мехах, видение девушки в русских

шальварах, в облаке всех этих запахов розовых свечек, белых роз и старинных

кораблей, прошло, незамеченное, у нее за спиной.

- Не желаете ли полотенец, салфеточек? - наседал человек за прилавком.

И благодаря исключительно своему списку, с которым Орландо еще раз

справилась, сумела она с совершенным самообладанием ответить, что нет, ей

нужна теперь одна-единственная вещь на свете, а именно соль для ванн,

продающаяся в другом отделе.

Но, снова спускаясь в лифте - таким тайным коварством обладает

повторение того, что уже было, - Орландо опять ушла от теперешнего мига

далеко-далеко в глубины времени; и когда лифт с глухим ударом остановился

внизу, ей почудилось, что это разбился о берег кувшин. Что же касается

нужного ей - уж неизвестно какого там отдела, - она стояла растерянно

посреди сумочек, не слыша рекомендаций всех этих вышколенных, напомаженных,

черных, стройных приказчиков, конечно поднявшихся из тех же глубин, но ловко

прикрывшихся теперешним мигом и прикинувшихся приказчиками Маршалла и

Снелгрова - и только. Орландо стояла растерянно. Сквозь широкие стеклянные

двери она видела Оксфорд-стрит. Омнибусы громоздились на омнибусы и -

шарахались в разные стороны. Так налезали тогда одна на другую ледяные глыбы

на Темзе. Одну оседлал старик вельможа в отороченных мехом туфлях. И пошел

ко дну, проклиная. ирландских мятежников. В точности на том месте утонул,

где стоит автомобиль.

"Время меня обошло, - думала она, стараясь прийти в себя, - это

наступает зрелость. Как странно! Все то - да не то. Беру в руки сумочку, а

думаю о вмерзшей в лед старой торговке. Кто-то зажигает розовую свечку, а

мне мерещится девочка в русских шальварах. Выхожу за дверь - вот как сейчас

(она ступила на тротуар Оксфорд-стрит) - и чувствую запах трав. Слышу козьи

бубенцы. Вижу горы. Турция? Индия? Персия?"

Глаза ее наполнились слезами.

То, что Орландо так далеко ушла от теперешнего мига, может, пожалуй,

встревожить читателя, наблюдающего, как она сейчас садится за руль

автомобиля, в то время как глаза ее застилают слезы и видения персидских

гор. В самом деле, нельзя отрицать, что особенно поднаторевшие в искусстве

жизни люди (обычно, кстати, никому не известные) ухитряются как-то

синхронизировать шестьдесят или семьдесят разных времен, и все это вместе

тикает в заурядном человеческом организме, и, когда отбивает, скажем,

одиннадцать, все прочее бьет в унисон; настоящий миг не огорошивает

открытием, но отнюдь и не тонет в глубинах прошлого. Об этих людях мы по

всей справедливости заключим, что они прожили ровно шестьдесят восемь или

семьдесят два года в точном согласии с показаниями надгробного камня. Ну а

относительно некоторых других - кое про кого мы знаем, что они умерли, хотя

они ходят среди нас; кое-кто еще не родился, хотя они меняются, взрослеют,

стареют; кое-кому уже несколько столетий, хотя они считают, что им тридцать

шесть. Истинная же долгота человеческой жизни, что бы ни утверждал по этому

поводу "Словарь национальных биографий", всегда вопрос исключительно

спорный. Да, трудная это штука - сообразоваться со временем; ощущение

времени нарушается тотчас от соприкосновения с любым искусством; и не иначе

как из-за своей страсти к поэзии забыла Орландо про свой список и

отправилась домой без детских ботинок, без солей для ванн. И когда она

взялась за дверцу автомобиля, настоящее опять ее огрело по голове. Огрело

одиннадцать раз.

- Ах, к черту, все к черту! - крикнула она, потому что бой часов - вещь

невыносимая для нервной системы, решительно невыносимая, и дальше мы

покамест ничего не можем сообщить об Орландо, кроме того, что она хмурилась,

превосходно переключала скорости, и снова кричала: "Смотреть надо, куда

идешь!", "Жизнь, что ли, надоела?" - покуда автомобиль скользил, летел,

нырял, сворачивал - она была прекрасный водитель - по Риджент-стрит,

Хей-маркету, по Нортумберленд-авеню, через Вестминстерский мост, налево,

прямо, направо и снова прямо...

На старой Кент-роуд в четверг одиннадцатого октября 1928 года было

большое движение. Люди запрудили тротуары. Женщины тащили сумки. Бегали

дети. В магазинах тканей была распродажа. Улицы расширялись, сужались.







Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 364. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА Статика является частью теоретической механики, изучающей условия, при ко­торых тело находится под действием заданной системы сил...

Теория усилителей. Схема Основная масса современных аналоговых и аналого-цифровых электронных устройств выполняется на специализированных микросхемах...

Логические цифровые микросхемы Более сложные элементы цифровой схемотехники (триггеры, мультиплексоры, декодеры и т.д.) не имеют...

Способы тактических действий при проведении специальных операций Специальные операции проводятся с применением следующих основных тактических способов действий: охрана...

Искусство подбора персонала. Как оценить человека за час Искусство подбора персонала. Как оценить человека за час...

Этапы творческого процесса в изобразительной деятельности По мнению многих авторов, возникновение творческого начала в детской художественной практике носит такой же поэтапный характер, как и процесс творчества у мастеров искусства...

Упражнение Джеффа. Это список вопросов или утверждений, отвечая на которые участник может раскрыть свой внутренний мир перед другими участниками и узнать о других участниках больше...

Влияние первой русской революции 1905-1907 гг. на Казахстан. Революция в России (1905-1907 гг.), дала первый толчок политическому пробуждению трудящихся Казахстана, развитию национально-освободительного рабочего движения против гнета. В Казахстане, находившемся далеко от политических центров Российской империи...

Виды сухожильных швов После выделения культи сухожилия и эвакуации гематомы приступают к восстановлению целостности сухожилия...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия