В Париж - через Тифлис и Константинополь

В Сочи мы сняли комнаты в лучшей гостинице с окнами, выходящими на Черное море. Перед ужином, умытые и одетые в свою лучшую одежду, мы собрались в гостиной отеля, где остановился г-н Гурджиев. Указав на фортепьяно, он попросил мою жену спеть "Арию с колокольчиками» из «Лакме», как будто она никогда не совершала этого двухмесячного перехода. Мы отлично поужинали в этой приятной обстановке, представлявшей такой разительный контраст с теми лишениями, которые мы так долго терпели. Но когда мы покидали ресторан, мечтая о часах сна, которые мы проведем в постели, г-н Гурджиев казал: «Фома Александро­вич, — обычно он обращался так ко мне в особых случаях, когда хотел быть официальным (что не предвещало ничего хорошего), -«Завтра рано утром, не позднее шести часов, встаньте и отправляй­тесь в гостиницу на площади. Наши лошади находятся там. Дайте им овса и напоите их». Итак, несмотря на мое стремление хорошо поспать, - как прекрасно спать в настоящей постели у окна, вы­ходящего на спокойное, залитое лунным светом море, — мне при­шлось встать чуть свет и отправиться к лошадям, причем одна моя нога была в сапоге, а другая в домашнем шлепанце, потому что у меня нарывал палец. Но идея сказок, обещающая, что вы достиг­нете своей цели, лишь преодолевая все препятствия и трудности, была, к счастью, настолько сильна во мне, что я не чувствовал никакого, даже молчаливого, протеста. Когда следуешь правиль­ным курсом, то, несмотря на всю кажущуюся усталость, внутрен­няя энергия возрастает, появляются новые силы и становится лег­че делать новые усилия.

На следующий день наши лошади и собака были водворены в сарай перед гостиницей. Я продолжал выполнять обязанности по присмотру за ними. Каждое утро, облачившись в свое старое пальто и свою странную обувь, с двумя ведрами в руках я направлялся на кухню гостиницы за пищей для наших животных. Почистив лошадей, я возвращался с ведрами в гостиницу, проходя мимо столиков, за которыми вся фешенебельная публика, — среди которой были многие из моих знакомых, — попивала свой утренний кофе. Странно, но теперь я уже больше не смущался так, как раньше, когда я продавал шелк в Кисловодске.

После этой работы я переодевался, в то время как моя жена готовила завтрак. Приходил Ж., и мы все пили чай с сахаром, ржаным хлебом и сухим кавказским сыром, который слегка под­жаривали на сковородке. Во время этого путешествия мы подру­жились с Ж.

Г-н Гурджиев внезапно объявил, что экспедиция окончилась и что поскольку у него больше нет денег, чтобы поддерживать кого бы то ни было из нас, то он советует нам продумать планы на будущее. Я сразу же решил, что мы с женой его не покинем, что бы ни случилось. Поэтому, раз г-н Гурджиев в данный момент решил пока еще оставаться в Сочи, мы тоже должны были быть здесь и как-то организовать свою жизнь. Москвичи решили вер­нуться во вновь отбитые белой армией у большевиков Ессентуки, где двое из них оставили своих матерей. С ними отправился 3. Все это было очень печально; мы никогда больше их не увидели. 3. умер от оспы в Ростове; другие отправились в Майкоп, где П. стал директором государственной школы. Г-н Гурджиев пригла­шал его приехать в Тифлис, когда мы отправились туда, но он не приехал, а когда большевики снова захватили весь Северный Кав­каз, он вернулся в Москву. Вскоре даже переписка с ним стала невозможной.

После того, как наши товарищи покинули нас, мы отправились в город, чтобы подыскать местечко, где можно было бы жить. Проходя мимо очень привлекательной двухэтажной виллы, окру­женной садом, моя жена заметила, что это место очень бы нам подошло. На следующее утро она снова прошла мимо этого дома и заметила, что там на втором этаже имеется комната, выходящая на веранду, и она тут же сняла эту комнату. Владельцы оказались очень милыми людьми, а хозяйка научила мою жену стряпать, гладить и делать всевозможную домашнюю работу; что было очень полезно для нас, поскольку моя жена прежде ничем подобным не занималась.

Г-н Гурджиев переехал жить в дом своего двоюродного брата, совсем близко от нас. Снова все выглядело так, как будто было предусмотрено заранее. Наши лошади находились теперь совсем далеко, и мне приходилось каждый день кормить их. Я получил также еще и другое задание. Г-н Гурджиев велел мне распороть две большие палатки, а полотно в голубую полоску, из которого крестьяне любили шить брюки, продать на рынке. Он велел мне запросить за него очень высокую цену. На этот раз я уже не чув­ствовал никакого колебания или смущения, а только боялся, что не справлюсь с заданием и не сумею продать по такой высокой цене. Я отправился на рынок и увидел, что самые лучшие места были уже заняты. Будучи новичком в подобных делах, я расстелил полотно на траве на краю рынка и стал ждать. Все проходили мимо меня, и никто даже не взглянул в мою сторону. Наконец ко мне подошел один, затем другой; они посмотрели на полотно и ушли, не спросив даже о цене. Затем они вернулись и спросили. Но они даже и слушать не стали, когда я запросил цену, которую мне назначил г-н Гурджиев. Возможно, она была слишком высо­ка? А может быть, они только притворялись, что она была высо­кой? Я не желал уступать, но поскольку и другие подходившие ко мне люди тоже уходили, я, наконец, решил снизить цену. И тут же появился один покупатель, затем другой, затем третий, и даже оставшиеся маленькие кусочки и углы были проданы примерно через минуту. Когда я отдавал деньги г-ну Гурджиеву, он сказал мне: «Ты не сумел продать это за настоящую цену». Но я видел, что он был доволен.

На следующий день я должен был продать большой, тяжелый брезент. Я взвалил его себе на плечо и отправился на середину рыночной площади. Я чувствовал себя уже «стреляным воробьем». Г-н Гурджиев велел мне запросить за брезент пятьсот рублей... Но никто не желал покупать его за такую цену. Наконец передо мной остановился человек в котелке, и я быстро обратился к нему, пред­лагая купить брезент. Он согласился, но попросил доставить его в свой дом. Я взвалил его на плечо, и мы двинулись в путь. В этот момент я услышал, как кто-то зовет меня: «Гартман, что Вы здесь делаете?» Я оглянулся и увидел доктора, который год тому назад лечил меня здесь в больнице от тифа. Мы были очень рады видеть друг друга, к великому удивлению человека в котелке, ко­торый выяснил у доктора, кто я такой. Он подружился с нами и позднее купил обеих наших лошадей.

У моей жены тоже в то время было новое переживание. Двою­родный брат г-на Гурджиева находился в последней стадии чахот­ки. Доктор С. лечил его, но, проведя подле него несколько ночей, он устал, и г-н Гурджиев обратился к моей жене с просьбой про­вести одну ночь у изголовья больного. Она сказала, что сделает это, и, как выяснилось, это была его последняя ночь. Он умер в тот момент, когда моя жена приподнимала его в постели, чтобы облегчить ему приступ кашля. Она до сих пор никогда не видела, как человек умирает, и сказала, что у нее было поразительное впечатление, как будто был выключен свет.

Новая жизнь началась для нас в Сочи. Мне уже никогда не приходилось заниматься чем-либо столь неподходящим, как про­дажа вещей на рынке. Я вернулся теперь к своей профессии — к музыке, а моя жена стала петь, чтобы заработать на жизнь. Эта деятельность развивалась очень успешно: оказалось, что наш му­зыкальный «пост» не повредил нам. У г-на Гурджиева ни пост, ни труд никогда не длятся очень долго. Кажется, что каждая фаза уже никогда не окончится, но конец всегда наступает неожидан­но скоро.

Теперь выяснилось, насколько прав был г-н Гурджиев, настаи­вая на том, чтобы мы взяли в свои экспедиционные мешки нашу хорошую одежду. Ж. познакомился с директором почтамта в Сочи, большим любителем музыки. В здании почтамта в Сочи был очень большой концертный зал с просторной сценой и подержанным пианино, которое директор немедленно предоставил в наше рас­поряжение. Не прошло и месяца, как Ж. стал нашим «импреса­рио» и отпечатал афиши о концерте моей жены, не называя, ко­нечно, ее подлинного имени.

Я стал давать уроки на фортепьяно нескольким очень славным молодым девицам, которые стали серьезно учиться.

В дни рождественских праздников Ж. организовал еще один концерт, и таким образом наша жизнь в финансовом отношении стала налаживаться; прекрасная местность и теплая погода содей­ствовали общему благосостоянию.

Г-н Гурджиев в течение этого периода почти каждый день по­сещал клуб кавказских офицеров в большой гостинице, где он останавливался в первую ночь. Этот клуб предназначался не толь­ко для офицеров, но также для богатых купцов и состоятельных людей из Петрограда и Москвы, которые бежали оттуда на юг. Каждый вечер они собирались там играть в карты, которые были тогда очень модной игрой; г-н Гурджиев был специалистом по этой части. Но лишь позднее я понял причину его столь сильного при­страстия к карточной игре в то время: это давало ему возмож­ность быть в курсе всех новостей, всех происходящих политиче­ских событий. Белая армия была недалеко; в любое время могли начаться бои в Сочи, так что приближение этого момента послу­жило бы для г-на Гурджиева сигналом, чтобы вовремя выехать по направлению к Тифлису, где еще по-прежнему существовал ста­рый режим. Единственной возможностью добраться до Тифлиса в то время было сесть на пароход, следующий до Поти, а оттуда выехать поездом.

В середине января, когда погода была очень холодной и ветре­ной, а море было очень бурным, г-н Гурджиев пришел к нам и велел упаковывать все свои вещи и быть в готовности, для того, чтобы, услышав гудок парохода, прибыть на пристань через час. На следующий день мы услышали этот гудок, но из-за сильного шторма погрузка на корабль оказалась невозможной. Через два дня снова послышался гудок, но море по-прежнему было слиш­ком бурным, так что даже катера не могли подойти близко к берегу, и нам пришлось добираться до них по очень узким доскам. На самом пароходе не было никаких удобств, потому что это был очень маленький пароход, переполненный людьми и вшами. Мы расположились на верхней палубе под дождем и пробыли там в течение целых суток. Затем наступила солнечная погода, но было очень холодно из-за сильного ветра. Положение становилось очень опасным, потому что задержка в пути грозила тем, что топлива могло не хватить. Капитан был счастлив, когда мы, наконец, до­брались до пристани в Поти. Хотя было не так уж далеко от Сочи и это был юг, морозы были сильные. Извозчик на пристани запро­сил очень высокую цену за доставку на станцию, но нам при­шлось согласиться. Мы провели ночь на станции, потому что по­езд на Тифлис отправлялся только на следующее утро. Станция была невообразимо грязной, переполненной людьми, штатскими и военными. Но, к счастью, один из железнодорожников оказался хорошим человеком и позволил нам устроиться в пустом вагоне и провести там ночь.

На следующий день, в восемь часов вечера, в страшный холод мы добрались до Тифлиса. Г-на Гурджиева встречали его родственники. Моя жена и я попросили, чтобы нас доставили в недорогую гостиницу в центре Тифлиса. Мы знали, что цены в Восточном отеле, где мы останавливались несколько лет тому назад, были нам не по карману. Возле Оперного театра находилась обыкно­венная гостиница, но условия в ней были такие, что мы и не дума­ли, что сможем там жить... Но вот мы затопили печку, и в комнате стало тепло. Поскольку у нас обоих были только летние пальто, это обстоятельство было наиболее важным, и мы не обратили осо­бого внимания на железные кровати и соломенные матрасы. Нам нужно было выйти на улицу, чтобы купить какую-нибудь еду. Мы раздобыли изумительные кавказские яблоки и хлеб. Таков был наш первый ужин в Тифлисе.

На следующий день я отправился на встречу с г-ном Гурджиевым и по дороге встретил своего старого друга, композитора Ни­колая Черепнина. Он был так же поражен, как и я, встретив меня на улице Тифлиса.

В течение этого периода в Тифлисе по-прежнему господство­вал старый режим, и Черепнин оставался директором Консерва­тории, принадлежавшей Императорскому музыкальному обществу.

Узнав, что я только что приехал, он тут же спросил меня, не соглашусь ли я занять пост профессора по классу композиции. Я был счастлив принять это предложение, и через два дня уже имел большой класс. Консерватория Тифлиса обслуживала весь Кавказ, и уже было набрано две тысячи учеников. В моем классе композиции было двенадцать очень талантливых молодых людей, и среди них сын Черепнина — Александр, в настоящее время хорошо известный композитор. В общем, Тифлис был городом большой культуры; там был оперный театр, такой же большой, как Опера Комик в Париже, драматический театр с вращающейся сценой, а также Грузинские и Армянские клубы с театральными залами. Короче говоря, благодаря Черепнину я немедленно ока­зался в центре художественной, театральной и культурной жизни города. Очень скоро директор государственной оперы предложил мне вступить в художественный комитет театра, который тогда планировал праздничный спектакль. В нем роль Кармен должна была быть исполнена знаменитой певицей, приехавшей из Пет­рограда. Черепнин, бывший также дирижером оркестра Оперно­го театра, предложил, чтобы моя жена, несмотря на то, что она еще никогда не пела в опере, спела партию Микаэлы, говоря, что «наконец у нас будет Микаэла, которая действительно будет вы­глядеть, как молодая девушка».

Я спросил о том, кто будет рисовать декорации для этой поста­новки, и мне ответили, что это будет делать очень крупный худож­ник по имени Зальцман. Это имя туг же пробудило во мне воспо­минания о днях, проведенных в Мюнхене, где я учился, дирижи­руя с Феликсом Моттлем. В то время Александр фон Зальцман был очень хорошо известным художником. Я спросил, каково его полное имя, и, узнав, что это и был тот самый художник, отпра­вился его разыскивать. Начиная с этого дня, мы видели друг друга ежедневно в театре, но он никогда не приглашал меня к себе до­мой. Позднее мы выяснили, что когда он заговорил о нас со своей женой, та сказала ему: «Приведи его, но не его жену». Г-н де Зальцман ответил: «Нет, это невозможно; пригласи обоих, или никто не придет».

В то время я не мог пригласить его к нам в гости, потому что мы никого тогда не приглашали — г-н Гурджиев не хотел этого. Спустя несколько недель г-н де Зальцман пригласил нас к себе в дом. Мадам де Зальцман ожидала тогда своего первого ребенка и никуда не выходила. Она преподавала Далькрозовскую систему танцев, поскольку тогда каждому приходилось зарабатывать себе на жизнь, и вела свои классы в зале военной школы, довольно большом и имевшем прекрасное фортепьяно; она собиралась вы­ступить с демонстрацией в Оперном театре, потому что Далькрозовскую школу субсидировало грузинское правительство.

Мы виделись с Зальцманами довольно часто, и вскоре наши беседы начали вращаться вокруг темы учения г-на Гурджиева, но мы не упоминали его имени. Был поднят вопрос о необходимости иметь руководителя, учителя, и мы смогли сказать, что нам очень повезло и что мы знаем такого человека. Когда мы увидели ис­кренний интерес Зальцманов и их горячее желание узнать, что это был за человек, мы рассказали о них г-ну Гурджиеву, и он разрешил нам привести их к нему. Таким образом, на Пасху мы отправились с ними к г-ну Гурджиеву. Беседа, насколько я помню, была очень интересной. После того как они ушли, мы спросили г-на Гурджиева о его впечатлении, и он сказал: «Он очень хоро­ший, тонкий человек, а она — интеллигентна».

Мадам де Зальцман, узнав от нас о «Священных Танцах» в Ес­сентуках, попросила г-на Гурджиева прийти и посмотреть на ра­боту своих учениц. Итак, однажды мы отправились с г-ном Гурджиевым в ее класс. Ученицы, все молодые хорошенькие девушки в греческих костюмах, стояли в круге посреди большой залы. Г-н Гурджиев поздоровался с ними, с интересом наблюдал за ними в течение пяти или десяти минут и ушел. Через несколько дней он снова явился и тут же приказал им военным тоном выровнять свои ряды, сделать поворот налево, затем — направо. Затем он построил их всех в одну шеренгу перед собой и сказал: «Прежде чем начать какую бы то ни было работу по «Священной Гимнас­тике», вы должны научиться, как поворачиваться». Он показал им, как поворачиваются по-военному, и этот поворот сопровож­дался моим аккомпанементом на пианино. Я был очень удивлен всем этим. Когда мы прибыли в тот первый день в Ессентуки и господин и мадам Успенские вместе с другими проделывали этот военный поворот, я не удивлялся. Здесь же я мог представить себе реакцию этих ошеломленных молодых далькрозовских танцов­щиц, которые, очевидно, мечтали только об изящных греческих танцах. Но, к моему последующему удивлению, все сошло вполне гладко, и с ними началась регулярная работа. В результате про­изошло то, что мадам де Зальцман предложила г-ну Гурджиеву часть своей демонстрации, в которой он показал бы свою «Свя­щенную Гимнастику» и «Священные Танцы».

После большого успеха первой демонстрации г-н Гурджиев решил выступить с другой. Но на этот раз он пожелал дать каждо­му совершенно другое переживание: это должна была быть новая демонстрация, где не было бы никаких далькрозовских танцев и ничего, что было бы поставлено мадам де Зальцман. Большинство молодых девиц были поклонницами ее и Далькроза и стали проте­стовать. К тому же, поскольку девушки должны были принять участие в «Гимнастике» г-на Гурджиева, он просил мадам де Заль­цман передать им, что им немного заплатят. Это было уже слиш­ком для них. Они все с негодованием отказались от денег и серь­езно запротестовали. Это сильно обеспокоило мадам де Зальцман. Как легко могла бы она соскользнуть в сторону от великой цели Работы г-на Гурджиева, поддавшись честолюбию и тщеславию. Но здесь она поступила действительно умно: ни намека на оскор­бление не было видно. Со всей силой своего авторитета и с чув­ством уверенности в значительности работы г-на Гурджиева она сумела убедить своих учениц принять участие в новых «упражне­ниях», и после интенсивной работы демонстрация все-таки состо­ялась.

В театре было мало народу. Однако цель заключалась не в том, чтобы собрать побольше зрителей, но скорее в том, чтобы создать условия для нового переживания и, возможно, — прежде всего, для самой мадам де Зальцман.

В течение этого времени моя жена и я очень упорно работали в музыкальной области. Нам было необходимо стать более широко известными, чтобы привлечь больше учеников и ангажементов. Мы подыскали себе комнату получше, — к тому же у славных людей, имевших в гостиной пианино, которое они предоставили в мое распоряжение. Там я мог заниматься музыкой и сочинять. Я должен был подготовить репертуар для концертов камерной му­зыки и научить свою жену петь в предстоящих спектаклях.

Я вспоминаю, как за полтора часа до одного из этих концертов г-н Гурджиев давал урок девушкам мадам де Зальцман и я должен был играть для «Гимнастики», что было не совсем обычным заня­тием для концертного артиста. Мне даже пришлось демонстриро­вать девицам некоторые трудные упражнения, которые мы проде­лывали в Ессентуках: нужно было переместить весь вес тела на руки и одновременно выполнять ногами очень сильные быстрые движения. И только за полчаса до моего концерта в Городской Ратуше г-н Гурджиев закончил занятия и распустил класс.

Когда девушки переоделись, г-н Гурджиев с мадам де Зальц­ман, забрав с собой всех учениц, отправился на мой концерт. На девушек произвел большое впечатление человек, который мог выполнять трудные гимнастические упражнения и сразу же после этого выступать на концерте. Я знал, что г-н Гурджиев хотел пока­зать, что люди, работающие у него, должны быть в состоянии функционировать на разных уровнях, и он сделал из этого своего рода испытание для меня, которое смогло показать, что я за пиа­нист.

Вскоре и моей жене также было предоставлено испытание, когда для нее настало время петь в роли Микаэлы. Это было очень труд­но для нее из-за неопытности, но г-н де Зальцман обещал показать ей, как надо гримироваться, что одеть и как приладить длинные косы.

Накануне спектакля у жены была довольно высокая темпера­тура, и она, естественно, нервничала. Г-н Гурджиев сказал ей, что будет находиться рядом за кулисами, где она сможет увидеть его. Это придало ей уверенности, и пела она великолепно. Позднее жена выступала еще несколько раз.

К тому времени моя преподавательская деятельность в консер­ватории шла очень успешно. Появилось много частных уроков, и это дало возможность улучшить условия нашей жизни. Напри­мер, теперь я каждый день приносил из ресторана два обеда вме­сто одного прежнего. Утром и вечером мы ели пшеничный хлеб и пили «чай», приготовленный из яблок. Зима выдалась холодная, и у нас была только летняя одежда, но нас поддерживала вера в то, что близость к г-ну Гурджиеву предохранит нас от слишком боль­ших трудностей и опасностей.

Однако состояние здоровья моей жены в то время оставляло желать лучшего, и г-н де Зальцман показал ее одному из своих друзей в Тифлисе, известному легочному врачу. Тот сказал, что ей необходимо немедленно выехать лечиться в санаторий. В то вре­мя мы, конечно, не могли позволить себе этого. Поэтому г-н Гурджиев предписал ей каждое утро есть свинину, пить «красное вино» из бутылки, которую он ей даст, и лежать каждое утро, несмотря на низкую температуру, в течение часа на свежем воздухе, хоро­шо укрывшись всеми одеялами, какие у нас были. Она выполняла все, что он ей назначил, а в течение остальной части дня наша жизнь продолжалась как обычно. Через месяц г-н де Зальцман снова повел ее к тому же доктору, и тот был рад увидеть, насколь­ко хорошим было теперь ее состояние, но он поразился тому, что она никуда не уезжала. Он добавил, что если бы он сам не обсле­довал ее четыре недели тому назад, он бы никогда не поверил, что она могла быть ранее такой больной.

Круг моей деятельности стал расширяться. Я писал для газет, и моя первая статья была посвящена армянскому композитору Комитасу; я написал его биографию и критический анализ его хоро­вой музыки и сочинений для вокала соло. Позднее я читал о нем лекции в виде пояснений к концертам его музыки. Моя жена ра­зучила его песни по-армянски и принимала участие в этих кон­цертах. Сами армяне не знали, какого изумительного композито­ра они имели, и не понимали места, которое он занимал в их культуре.

В добавление к армянской музыке грузины попросили меня поработать над их музыкой, чем я и занимался по два или три часа в день. Практически каждый вечер мы ужинали с директором Оперного театра и г-ном де Зальцманом, а также со специалиста­ми по их музыке. Мы много беседовали о следующем сезоне, ког­да мне предстояло дирижировать несколькими концертами, и наши дружеские отношения с директором театра укрепились.

Однажды неожиданно приехал брат г-на Гурджиева. Он оста­вался в Ессентуках, когда мы отправились в путешествие через горы. В подвале его дома мы спрятали шесть наших больших сун­дуков, наполненных вещами, которые мы привезли с собой из Петрограда, потому что боялись, что они достанутся немцам. Он привез известие о том, что белая армия обнаружила наши сундуки, хотя они были тщательно спрятаны под грудой дров, и, пола­гая, что это были награбленные большевиками вещи, конфиско­вала их. Бесценный античный фарфор был разбит солдатней, бе­лье было роздано госпиталям, а меха были поделены между офи­церами. И лишь когда они натолкнулись на сундук, содержащий рукопись моей музыки с моим именем на ней, командующий офи­цер понял, что содержимое сундуков, по-видимому, принадлежит хорошо известному композитору и гвардейскому офицеру. Он приказал доставить оставшиеся вещи в свой собственный дом. К несчастью, то, что уцелело, состояло лишь из нескольких мехов, моих рукописей с вложенными между страницами персидскими миниатюрами, нескольких семейных миниатюр и ряда статей, не представлявших большой ценности. Офицер сказал брату г-на Гурджиева, что владелец может явиться и получить назад свое имущество, когда только пожелает.

Г-н Гурджиев решил, что кто-нибудь должен отправиться в Ес­сентуки, чтобы забрать то, что осталось от наших вещей, а также постараться разыскать несколько ковров, которые он оставил там. Мужчину посылать было нельзя, потому что его, конечно, схватит либо белая, либо Красная Армия. Это должна была быть одна из наших женщин, и г-н Гурджиев решил, что моя жена — это един­ственный человек, который сможет выполнить такую задачу. Далее следует описание этой поездки ее словами:

Когда г-н Гурджиев попросил меня отправиться в путь, я пришла в ужас, потому что я ни разу в своей жизни даже не выходила на улицу одна. Еще до своего замужества, согласно обычаю, меня всегда кто-нибудь сопровождал, а впоследствии мой муж постоянно нахо­дился со мной. И вот теперь ради этих сравнительно незначительных вещей мне приходилось предпринять такое опасное путешествие в абсолютно неизвестных условиях. Было невозможно отправиться прямо в Ессен­туки через Кавказские горы, поскольку война перекрыла все дороги. Я должна была поехать поездом из Тифлиса в Батум, затем сесть на пароход, следующий в Ново­российск, и, наконец, оттуда доехать поездом до Ессен­туков. Обратное путешествие следовало совершить тем же самым путем. Какая речь могла идти об удоб­ствах в военное время?

Совершались приготовления к моей авантюре. Дру­зья давали мне рекомендательные письма: одно пред­назначалось их большому другу Левандовскому, который жил в Батуми и сын которого — офицер — служил там в полку; второе письмо было директору лучшей гостини­цы. Г-н Гурджиев знал, что бумажные деньги в каждом районе были различными, и поэтому он дал мне несколь­ко золотых монет, которые я зашила в свой пояс. В до­бавление к этому он дал мне таинственную маленькую коробочку, где находилась особая пилюля, которую я могла бы принять в случае крайней необходимости; но, сказал он, он был бы очень рад, если бы я смогла привез­ти ее ему обратно нетронутой. Этот вызов было очень трудно принять и мне, и моему мужу. Я приняла его, но признаюсь, что в этом также было чувство гордости и тщеславия — чтобы не показать страх и суметь до­стойно встретить это испытание.

На следующий день я села на ночной поезд, отправ­ляющийся в Батум. Путешествие по железной дороге было ужасным, женщины и мужчины вместе задыхались в переполненных купе. Я проплакала всю ночь напролет, но, к счастью, пока не могла даже и представить того, что ожидало меня впереди.

Я добралась до Батума на следующее утро и немед­ленно направилась в гостиницу со своим рекомендатель­ным письмом. Владельца там не оказалось; я говорила с его сыном, который сказал, что он очень сожалеет, что нет вообще никаких свободных комнат, а поставить кровать в гостиную или столовую было совершенно не­возможно, потому что эти комнаты будут немедленно переполнены раскладными койками для мужчин. Однако он предложил мне зайти позднее, когда его отец будет на месте.

Оставив свой маленький чемодан в гостинице, я от­правилась с другим рекомендательным письмом на поис­ки Левандовских; но выяснила, что они уехали и не ос­тавили никакого адреса. И вот я оказалась здесь, в не­знакомом городе, без друзей, не зная даже, куда мне идти и где бы я могла остановиться на ночь.

Я пошла узнавать относительно отплытия парохо­дов в Новороссийск и выяснила, что первая возможность для меня заключалась в бедном старом пароходике, ко­торый должен был отплыть через два дня; капитан, старик с длинной бородой, сказал, что кают нет ника­ких и что он не позволит мне спуститься в трюм, где находятся мужчины — восточные коммивояжеры и тор­говцы; единственное, что он может мне предложить — это место для ночлега на скамье в столовой. Я рискнула и купила билет, а затем он сказал, что мне еще понадо­бится виза... В то время Батум был оккупирован англи­чанами; когда я отправилась за своей визой на поездку в Новороссийск и обратно, молодой офицер сказал, что он может дать мне визу только на поездку из Батума в Новороссийск и что на обратный путь мне придется получать визу в Новороссийске. Почувствовав неуверен­ность в его тоне, я не поверила молодому офицеру и попросила дать мне возможность поговорить со стар­шим. После большой дискуссии я убедила командующего английскими силами выдать мне разрешение на обрат­ную поездку, которое он выписал на клочке бумаги; бу­мага была очень дефицитна в военное время. Я по сей день храню этот клочок бумаги как сувенир.

Обрадованная тем, что мне удалось получить визу, я отправилась обратно в гостиницу. Владелец еще не вер­нулся, и я снова спросила у его сына, нельзя ли найти мне какое-нибудь место. Он дал мне тот же ответ, что и прежде. Я была в отчаянии. Затем ему в голову при­шла новая мысль: он сказал, что они с другом живут в маленьком двухкомнатном коттедже в саду его отца и что они оба могут расположиться в одной комнате и предоставить другую в мое распоряжение. Я немедлен­но с облегчением и наивностью приняла это предложе­ние, и мы отправились посмотреть на этот маленький коттедж: очень привлекательного вида, он был распло­жен глубоко в саду и окружен прекрасными деревьями. Я была в восторге... Мы оставили там мой маленький че­модан, и я пошла на поиски какого-нибудь места, где можно было бы поесть. На улице я неожиданно встре­тила одного певца и его жену, которых мой муж и я немного знали по Тифлису. Они были изумлены, когда увидели меня там одну, и, узнав о моем устройстве в саду, решили, что это было очень легкомысленно с моей стороны, и предложили мне остаться с ними в их ком­нате в гостинице и расположиться на ночь на их мат­расе, который они предложили расстелить для меня на полу. Однако я чувствовала, что юноши были очень по­рядочными, и предпочла иметь отдельную комнату, не­жели спать на полу и стеснять людей, которых я к тому же так поверхностно знала. Итак, эти друзья сказали, что они возьмут меня пообедать, а затем проводят в коттедж, чтобы показать молодым людям, что я не без друзей в городе. Мы вернулись в коттедж рано, и они покинули меня, сказав, что придут утром навестить меня. Я стала распаковывать свои вещи и устраивать­ся в комнате и лишь тогда заметила, что на двери нет замка. Я придвинула к двери тяжелый стол и проспала как мертвая. Утром меня разбудил шум, похожий на шум проходящего мимо паровоза, но выяснилось, что это маль­чики готовили для меня кофе на примусе. Они уже купи­ли немного хлеба и молока. Они были так милы и пре­дупредительны, что я их никогда не забуду.

Я вернулась в город, надеясь найти полицейский уча­сток, где бы я могла навести справки о Левандовских. По дороге я встретила офицера, остановила его и спро­сила, где находится штаб полка. В свою очередь он спро­сил меня, кого я ищу в полку, и когда я сказала: «Лейте­нанта Левандовского», — он ответил: «Но это я Левандовский». Это было более чем поразительно... Он тут же отвел меня к своим родителям, у которых я и оста­новилась до тех пор, пока двумя днями позже не отошел мой пароход.

Все мои новые друзья пришли провожать меня, и я чувствовала, что они очень взволнованы трудностями моего путешествия. Корабль отплыл вечером, и я сиде­ла на палубе. Но вскоре погода испортилась, море стало очень бурным, и капитан предложил мне уйти в его каю­ту, так как мне больше нельзя было оставаться на па­лубе. Он убедил меня, что будет всю ночь стоять на вахте, так как надвигается сильный шторм. Я почув­ствовала облегчение и была прямо-таки счастлива от­того, что у меня есть постель, на которой я смогу уснуть, и я быстро заснула. Но среди ночи я проснулась и обнаружила, что корабль вздымается на волнах в бур­ном море, что было весьма тревожно; китель капитана, висевший на стене над моей головой, раскачивался, как маятник. Я сжимала в руке таинственную маленькую коробочку, намереваясь воспользоваться пилюлей, если корабль пойдет ко дну. Бушевала буря, были страшные молнии и гром, и это была моя первая самостоятельная морская поездка... Но, тем не менее, я, наконец, заснула и проснулась утром, увидев капитана спящим на другом конце той же самой постели. Позднее он сказал мне, что шторм был настолько сильным, что он был вынуж­ден взять курс на Трапезунд, в Турцию, в направлении, противоположном месту нашего назначения, и что это означало, что мы проведем еще одну ночь в море.

Я знала, что капитан слишком устал, чтобы не спать еще одну ночь, поэтому я решила расположиться на ночь на одной из скамеек в маленькой столовой, где мы обе­дали. К несчастью, один из пассажиров — грек — также решил расположиться там на ночь на одной из скамеек, и ночью он разбудил меня и настойчиво пытался завес­ти со мной беседу. Я быстро вскочила и направилась к каюте капитана, села там около его двери, где я могла чувствовать себя в безопасности, не разбудив его. Грек последовал за мной, но, убедившись, что я разбужу ка­питана, если он будет ко мне приставать, исчез.

Был вечер, когда мы, наконец, добрались до Новорос­сийска, и я немедленно направилась в дом одного из уче­ников г-на Гурджиева, Жукова, который совершил вме­сте с нами большой переход через горы. Он был в вос­торге, когда увидел меня, и немедленно отвел мне свою столовую, поставив туда свою кровать. Самому ему пришлось спать на полу в своей спальне. Я рассказала ему, зачем приехала, и мы сели на первый же поезд, иду­щий в Ессентуки, потому что он не захотел отпустить меня одну.

В Ессентуках я, прежде всего, разыскала г-на и мадам О., и, войдя в их дом, я увидела, как г-н О. ходит взад и вперед по комнате, укачивая на руках ребенка, который громко орал. Это был Леня Савицкий, сын дочери мадам О. Затем я отправилась к коменданту белой армии и спросила о нашем имуществе. Он сказал, что очень со­жалеет о том, что почти все было взято, прежде чем они узнали, что это имущество принадлежит нам. Я сказала ему, что сожалею лишь о старинных семей­ных миниатюрах, потеря которых была для нас совер­шенно невозместимой. Он спросил, как они выглядят, и принес несколько миниатюр из своей комнаты, говоря, что сохранил их, потому что они были необыкновенно хороши. Это были наши миниатюры, и я получила их с большой радостью. В сундуках я нашла лишь вещи, не представляющие ценностей, за исключением хорошей бурки и нескольких рукописей с музыкой моего мужа, ко­торые не представляли важности, потому что были уже напечатаны. Но между страниц находились восемь пре­красных старинных персидских миниатюр, которые были совершенно бесценными. Итак, из шести сундуков я со­брала только сверток вещей, представляющих ценность. Но маленького чемодана, который я надеялась найти, там вообще не оказалось.

Затем я отправилась вместе с Жуковым на поиски ковров г-на Гурджиева в специальное место, где они были выставлены для того, чтобы люди могли бы заявить на них свое право. Я смогла опознать два ковра — один маленький и один большой. Охранник сказал, что они уже востребованы и что если я хочу опротестовать это, то мне придется привести с собой еще другого свидетеля. К счастью, Жуков был рядом со мной и дал необходимые показания. Таким образом, я смогла вер­нуть г-ну Гурджиеву два старинных ковра.

Жуков и я тут же вернулись в Новороссийск, и я ста­ла искать пароход, чтобы вернуться в Батум. Мне сказали, что в течение шести месяцев не было никако­го парохода и что визы не дают. Я совсем потеряла голову, поскольку все говорили, что бесполезно даже пытаться сделать это. Я нашла несколько моряков, ко­торые сказали, что они могут переправить меня в Батум за определенную сумму денег, но Жуков запретил мне эту авантюру... Однако я продолжала искать паро­ход и через два дня случайно увидела на улице малень­кое объявление, извещающее, что пароход некоей транс­портной компании отплывает на следующий день в шесть часов утра. Я бросилась в указанную контору и спросила билет. Мне сказали, что это было совершенно невозможно, потому что нужно было иметь визу и оп­латить цену билета золотом. Я сказала, что у меня есть и то и другое. Они мне не хотели верить, говоря, что англичане никому не дают разрешения. Я настояла на том, что принесу им и визу, и золото сразу. Они согла­сились ждать только десять минут, не больше, потому что закрывали контору в полдень. Я вышла на улицу и, зайдя за угол, сняла свой пояс, в который зашила золо­тые монеты и визу, и вновь вошла с торжествую