Заложница

Статья 327.1. Изготовление, сбыт поддельных марок акцизного сбора, специальных марок или знаков соответствия либо их использование

(введена Федеральным законом от 09.07.1999 N 158-ФЗ)

 

1. Изготовление в целях сбыта или сбыт поддельных марок акцизного сбора, специальных марок или знаков соответствия, защищенных от подделок, -

наказываются штрафом в размере от ста тысяч до трехсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от одного года до двух лет, либо принудительными работами на срок до трех лет, либо лишением свободы на тот же срок.

(в ред. Федерального закона от 07.12.2011 N 420-ФЗ)

2. Использование заведомо поддельных марок акцизного сбора, специальных марок или знаков соответствия, защищенных от подделок, -

наказывается штрафом в размере от ста тысяч до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от одного года до трех лет, либо принудительными работами на срок до пяти лет, либо лишением свободы на тот же срок.

(в ред. Федерального закона от 07.12.2011 N 420-ФЗ)

 

Ине Лоренс

«Ханская дочь. Любовь в неволе»

Iny Lorentz

DIE TATARIN

 

 

 

 

Перевод с немецкого E. Шестовой

Лоренс И. Ханская дочь. Любовь в неволе [Текст] /

Лоренс И.: пер. с нем. — М.:

Мой Мир ГмбХ & Ко. КГ, 2007. — 480 с.

ISBN 978-3-86605-862-0

Title of the original German edition: Die Tatarin

OCR: Fedundra; SpellCheck: Aleco

 

Аннотация:

Действие этого увлекательного романа развивается на фоне реальных исторических событий петровской России и Северной войны, в которые вплетаются необычные перипетии судеб героев. Дочь татарского хана Сирин должна была выйти замуж за славного воина племени и провести всю жизнь в орде, но судьба распорядилась иначе. Девушка под видом ханского сына попадает в плен к русскому царю как заложница. Здесь ее ждут невероятные приключения, роковые испытания, верность и предательство, подвиги и смертельные опасности, и, конечно, любовь. Но она должна во что бы то ни стало сохранить свою тайну...

Часть 1

Заложница

Скалы возвышались прямо посреди неоглядной степи — казалось, какой-то сказочный великан, забавляясь, забросил их сюда. Едва завидев их, татары пришпорили измученных коней, надеясь укрыться там раньше, чем их настигнут преследователи.

Лицо старого казака, скакавшего рядом с Сергеем Васильевичем Тарловым, растянулось в широкой улыбке:

— Я же говорил вам вчера, капитан... Все идет так, как я предсказывал. Тут-то они нам и попадутся!

Тарлов согласно кивнул, хотя и не был еще окончательно уверен, что маневр удастся.

— Ну, будем надеяться, что Ваня со своими людьми уже там, иначе чертовы повстанцы укрепятся между скал, а мы останемся с носом. Еще чуть-чуть — и солнце сядет, тогда они уйдут.

— Пожалуй, у нас найдется кое-что, чтобы задержать их. Поглядите, вон и условный знак! — Казак показал на расщелину в скалах, где на мгновение показался человек и помахал им, сжимая что-то в руке.

Тарлов не мог разглядеть, что именно, но надеялся, что это треуголка его вахмистра. Он придержал горячего гнедого, которого называл Мошкой, и отдал казакам приказ рассыпаться цепью.

— И глядите, чтобы татары не прорвались! Мы загнали их в угол, как крыс, и они будут сопротивляться.

Взяв ружья на изготовку, казаки пошли на татар, оттесняя их к скалам.

Сергей Тарлов, капитан Его величества, наблюдал за действиями своих людей. Они наступали уверенно, и Сергей был доволен: если с ним будут такие люди, восстание скоро будет подавлено. Сейчас они преследовали последних мятежников, не пожелавших сложить оружие. Он надеялся, что покончит с этим отрядом еще до вечера.

А в это время Монгур-хан, предводитель татарского отряда, оглянувшись, увидел, что казаки начали отставать.

Растянув ряды, они, видимо, стремились взять татар в окружение. Хан улыбнулся — скалы были иссечены ущельями, и места там было достаточно, чтобы все его люди могли свободно укрыться. Тогда они выстоят и против вдвое большего отряда, а уж ночью точно уйдут от казаков. Он отдал приказ следовать за ним и направил лошадь к узкой расщелине между двумя скалами. Внезапно воздух разрезал решительный крик:

— Стоять! — Дюжина вооруженных людей поднялись из укрытия, они прицелились в хана и его людей.

Монгур так резко осадил лошадь, что она чуть не сбросила его, а скачущий следом Кицак, его шурин и приближенный, не успел остановиться. Кицак тотчас вырвал стрелу из колчана и прицелился, но на него сразу оказались направлены несколько ружей.

— Бросай оружие! — выкрикнул кто-то из русских. Кицак повторил эту фразу на своем языке, многие воины не знали русского.

Татары остановились, проклиная русских солдат. Казаки были надежно укрыты между скалами и оказались неуязвимыми. Время от времени кто-нибудь из татар пускал стрелу, целясь в остальных казаков, приближавшихся к окруженному отряду. Особенно пытались попасть в русского капитана, выделявшегося среди казаков, пестревших кафтанами и шароварами, высокой треуголкой и зеленой формой офицера царской армии.

Офицер куда больше, чем солдаты, олицетворял собой ненавистную власть русского царя.

Один из казаков показал на стрелу, которая шлепнулась в траву прямо перед Тарловым:

— Капитан, не отойти ли вам назад? Вы рискуете!

Тарлов покачал головой. Он хотел покончить с повстанцами, на этом самом месте, чтобы убраться наконец из проклятой Сибири. На Западе назревала война гораздо более грозная, чем какое-то восстание, — подумаешь, пара тысяч буйных вогулов, остяков и татар. С содроганием вспомнил он поражение русской армии под Нарвой семь лет назад[1]. С тех пор Петру Алексеевичу удалось вернуть часть Ингерманландии[2], захваченной шведами, но сражался он там против маленького рассеянного гарнизона. Основные силы шведов тогда действовали в Польше и Саксонии, обратив в бегство не столь сильное войско Августа. Но каждому было понятно, что шведский король хочет только одного: захватить Россию, свергнуть царя и силой постричь его в монахи.

Как бы Тарлову хотелось выступить вместе со своим полком, а не бороться здесь с этими дикими сибирскими племенами. Их планы были понятны: использовав войну на западных границах, освободиться от русского владычества. Долго раздумывать царю было некогда, шведы стояли у северо-западной границы. На восток был направлен Павел Николаевич Горовцев, один из лучших генералов, — именно он должен был призвать восставших к порядку, ему это почти удалось, но конца операции генерал не дождался. Из столицы были получены плохие известия, и Горовцев с большей частью подчиненных ему войск выступил на запад, предоставив завершать кампанию трем оставшимся ротам и местным казакам.

Стрела просвистела мимо головы Тарлова, и он решил завершить дело немедленно — иначе все его достижения развеются как дым. Он привстал на стременах и выстрелил в воздух, чтобы привлечь внимание татар.

— Вы в ловушке! Сдавайтесь, или вам не жить!

Наступила мучительная тишина, и он спросил себя: не будут ли татары столь безумны, что решат сражаться до последнего? И вообще — понимают ли они его, ведь эти дикие люди могут и не говорить по-русски? Тарлов уже собрался подозвать к себе кого-нибудь, кто мог перевести, но тут услышал вопрос:

— Поклянешься ли ты пощадить мой народ, если мы сложим оружие?

Этот вопрос не был неожиданностью. Отдельные отряды казаков, словно вихрь, налетали на селения инородцев и не щадя рубили всех, кто попадался им на пути.

До сих пор Тарлову удавалось держать людей в подчинении, вот и теперь он совершенно не хотел устраивать бойню.

— Если ты поклянешься в верности царю, заплатишь ясак[3] и выдашь заложником своего старшего сына, я не трону твоих людей!

От слов русского офицера Монгур-хан пришел в замешательство. Его жены родили ему много дочерей, он и сам не мог сосчитать сколько, но только два сына было у него: старший, Бахадур, два года назад погиб во время распри между племенами, а младшему было только четыре года. Выдать ребенка врагу значило обречь его на верную смерть от дорожных тягот. А если сын и выживет — они превратят его в русского, заставят забыть Аллаха, научат становиться на колени перед попами в золотых одеждах и лизать им руку, как собака.

Монгур беспомощно повернулся к родичу:

— Дай совет, как мне быть!

Кицак еще раз поглядел на казаков, каждое мгновение их ружья могли разразиться градом смертоносных пуль. Он понял, что осталась единственная возможность спасти свою жизнь и жизнь соплеменников.

— Ты должен согласиться, Монгур. Аллах справедлив, он защитит Угура или подарит тебе другого сына.

— Аллах не помог нам победить в этой войне, разве он поможет нам теперь?! — яростно выкрикнул Монгур и сам испугался своих дерзких слов. В глубине души он знал, что Кицак прав: ему не оставалось ничего другого, как испить до дна чашу бедствий. Монгур покорно склонил голову.

— Мы сдаемся, казак! — тихо проговорил хан, с сожалением бросил на землю ружье, которое выменял у русского купца за связку собольих шкурок, и, подняв руки, медленно пошел к русскому офицеру.

Когда прочие татары последовали примеру предводителя, Тарлов облегченно выдохнул. От их отряда осталось едва ли восемьдесят человек, но они доставили ему и его людям больше проблем, чем все остальные мятежники, вместе взятые. И хотя казачий отряд превосходил их числом, преследовать татар пришлось несколько дней, да и загнать их в ловушку удалось с трудом.

Торжествуя, он вглядывался в посеревшие от разочарования лица мятежников. Многие из них были ранены, но в глазах горела нескрываемая ярость: русские победили хитростью, а это было унизительно.

Сергей чувствовал себя почти таким же изнуренным и обессиленным, как и пленники, но показать свою слабость не мог. По-военному прямо сидя в седле, он приказал казакам связать пленников, дав им возможность промыть и перевязать раны. Затем спешился и шагнул навстречу своему вахмистру, коренастому мужчине невысокого роста. Он был почти вдвое старше Тарлова, грубое лицо его казалось вырубленным из цельного куска дерева, а светлые волосы свалялись и потемнели.

— Хорошо, что вы не пригнали сюда этих проклятых татар чуть раньше, капитан. Когда мы подъехали к скалам, эти дикари уже маячили на горизонте. Если бы они больше смотрели на то, что находится впереди, и меньше обращали внимания на вас, они бы точно нас заприметили, — доложил Иван Добрович, которого все в отряде называли просто Ваней. Он был страшно доволен, что план командира удался и что в этом была и его заслуга.

Сергей хлопнул его по плечу:

— Ты и твои ребята славно поработали! Мы захватили их, не потеряв ни одного человека. Генерал Горовцев будет рад услышать это.

Ваня отмахнулся:

— Да откуда ему узнать? Он возвращается назад, и вряд ли его заботят эти непокорные дикари, зато комендант Мендарчук водочки не пожалеет! — И Ваня облизнул губы, предвкушая застолье в честь победы. Тут он вспомнил, что в седельной сумке у него еще осталось полфляги водки.

— Может, хлебнем по глоточку, Сергей Васильевич? — И, не дожидаясь ответа, побежал к скалам, где были оставлены лошади.

Тарлов не думал о водке — его мысли занимал пленный хан, которого уже вели к нему двое казаков. Тарлов вытянулся и попытался принять грозный вид.

— Было большим просчетом с твоей стороны поднимать оружие против русского царя, но ты уже поплатился за это, потеряв своих людей! — сказал Тарлов.

Монгур, прищурившись, рассматривал молодого офицера. Русский был почти на голову выше его, но выглядел куда стройнее и изящнее. Широкие плечи были плотно обтянуты зеленым сукном мундира, в светло-голубых глазах светилось любопытство, а лицо было по-юношески привлекательным, но, пожалуй, слишком мягким. «Молокосос, — думал хан в ярости, — он сумел провести меня!» Этот русский обманул его, опытного воина и предводителя татарских племен, заманил в ловушку. Монгур почти слышал, как смеются над ним старейшины других племен. Ему хотелось схватить мальчишку и переломить ему хребет, но хан понимал, что от него сейчас зависела судьба всего племени. Один неверный шаг, и его народ будет уничтожен: псы русского царя не знают жалости. Все в нем противилось тому, чтобы покориться этому русскому, но выбора не оставалось. Хан склонил голову и принял смиренный вид.

— Ты победил, великий воин, и теперь я прошу лишь о милости. Наши жены и дети голодают в степи, а наши враги рыщут вокруг, словно волки возле овечьего стада. Отпусти нас, и мы до скончания времен будем возносить имя твое.

— Ты меня не проведешь, хан! Вы поднялись против царя и должны быть наказаны!

Тарлов пристально взглянул на Монгура. Степняки, которых он встречал до этого времени, если и пытались говорить по-русски, то страшно коверкали речь, понять их было почти невозможно, но этот татарин говорил почти чисто, он годами жил в Москве, хотя земли его племени не принадлежали русскому царству. Последнее и было тем обстоятельством, которое Сергей намеревался изменить.

— Ты слышал мои слова, татарин! Ты поклянешься в верности государю и выдашь заложником старшего сына, чтобы подтвердить свои мирные намерения.

Монгур тихо зарычал, как волк, попавший в ловушку.

— Мое племя признает царя господином и заплатит ясак, но сына я не отдам!

— Тогда у меня нет выбора. Придется отдать приказ расстрелять всех.

Тарлов поднял руку. По этому сигналу казаки подняли ружья и прицелились. Когда они взвели курки, татарин упал на колени и умоляюще протянул к Сергею руки:

— Смилуйся, господин! Мы будем верными слугами твоему царю, только оставь мне сына. Ты можешь взять всех овец и лошадей, всех, что у меня есть, и много драгоценных мехов! У меня есть золото, монеты из твоей России и из Персии и золотые самородки, которые приносит Обь. Все это будет твоим, пощади только сына!

Монгур презирал себя в эту минуту, но речь шла о спасении его единственного сына, а ради этого он был готов заплатить любую цену.

— Возьми мою жену, мою дочь, поедем со мной — ты выберешь себе самую красивую!

На мгновение хану показалось, что офицер согласится на это предложение. Отделаться дешевле он и не мечтал: дочерей у него было больше, чем лошадей, и ежегодно рождались новые девочки.

Тарлов почувствовал жалость к хану, который, кажется, действительно был привязан к своему сыну, но приказ генерала Горовцева обсуждению не подлежал.

— Мне очень жаль, татарин, но ты выдашь мне сына, либо вы останетесь нашими пленниками.

Некоторые татары, стоявшие поблизости, выдохнули — последняя фраза звучала куда лучше, чем угроза расстрелять всех на месте.

Кицак, ободренный обращенными к нему с надеждой взглядами, решил воспользоваться замешательством хана:

— Ты сам сказал, что наши жены и дети теперь беззащитны. Неужели ради одного маленького ребенка ты хочешь ввергнуть в несчастье все племя?

Монгур услышал согласный ропот своих людей и понял, что его судьба балансирует на клинке сабли. Если он откажется выдать сына, люди не подчинятся ему и выберут своим предводителем Кицака. У того нет своих сыновей, и он прикажет выдать русским племянника — так или иначе Угур станет заложником. Он должен решиться на это, если хочет остаться ханом.

Монгур бросил на шурина свирепый взгляд и выдавил из себя нужные слова. Еще минуту назад он был готов скорее откусить собственный язык, но теперь он твердо сказал:

— Да будет так, русский. Я отдам сына!

— Хорошо! Выбери одного из своих людей, который привезет его ко мне. С ним поедут четыре казака и мой вахмистр. Если они не вернутся вовремя, мы расстреляем оставшихся!

Хан испуганно вздрогнул.

— А что будет с нами, пока твои люди будут ездить в орду?

— Мы отведем вас в Карасук[4], — холодно ответил Сергей. — Там вы поклянетесь в верности царю. А теперь укажи мне своего посла.

«А офицер не так прост, хотя и молод», — подумал Монгур и невольно почувствовал уважение к русскому. Затем он повернулся к шурину:

— Скачи в орду! Зейна послушает тебя!

Монгура охватил страх, что его любимая жена откажется отдать сына, но и тайная радость появилась: если Кицак вынудит сестру отдать русским Угура, Зейна никогда не простит ему этого и постарается сделать так, что племя никогда не выберет Кицака ханом.

Кицак понял это, как только услышал приказ, — он хорошо знал свою сестру и больше всего желал бы перепоручить другому эту миссию, но он был единственным из приближенных Монгура, кто мог заставить Зейну повиноваться.

Сумерки крались с востока, набрасывая на землю дымчато-серый платок. Отправляться в путь было уже слишком поздно. Тарлов приказал своим людям разбить лагерь и не спускать глаз с татар.

Ночь прошла спокойно. После завтрака люди разбились на две группы, большая часть казаков и пленники направились в сторону Карасука, а вахмистр Ваня с четырьмя казаками и татарином поскакали на восток, в орду.

 

Селение хана Монгура лежало на возвышенности над пологим берегом мелководной речушки Бурлы, несколькими верстами далее впадавшей в Обь. Его окружали вспаханные поля — жители уже не были просто кочевниками и все лето жили на одном месте. Для защиты от врагов селение было обнесено частоколом высотой в человеческий рост, толстые бревна, были переплетены нарубленными ветвями. За частоколом виднелись плоские круглые войлочные юрты, посредине возвышалась деревянная изба на русский манер — ханский дворец. Снаружи, перед частоколом, то тут, то там тоже стояли юрты — большие и поменьше. Проворно сновавшие между ними женщины отличались нарядом и украшением — они принадлежали к разным родам, которые объединяли свои силы только в случае войны.

Ваня прикинул на глазок — жителей в селении было около пяти сотен, может быть, чуть больше. Сначала он увидел только женщин, детей и стариков, но как только приближение их маленького отряда заметили, из юрт показались воины. Все они были наспех перевязаны — вероятно, среди них были те, кому, в отличие от Монгура, все же удалось уйти от русских.

Когда Ваня подъехал к ближайшим воротам, рука его невольно потянулась ослабить ворот, он глубоко вдохнул и украдкой огляделся. Было видно, что казакам ситуация тоже не нравится. Одной рукой ухватив повод, второй — взявшись за карабины, они приближались к селению медленно, как к спящему зверю, который в любой момент может проснуться и напасть.

Татары еще не знали о пленении хана, поэтому встречали казаков мирно, и только косые недобрые взгляды давали понять, что в русских здесь видят врагов, а не гостей.

Ваня пришпорил коня и бросил Кицаку, нахмурив брови:

— Следи, чтобы твои люди не делали глупостей!

Кицак коротко кивнул и привстал на стременах, чтобы сородичи могли видеть его:

— У меня новости от Монгура.

— Что с ханом? — крикнул один из стариков с волнением в голосе.

— Мы попали в ловушку к русским, и они взяли нас в плен! — громко крикнул Кицак, так что голос его услышали в каждой юрте. Глухой стон пролетел над селением. Молодые воины, бежавшие с поля боя и возвратившиеся в орду, съежились под косыми взглядами сородичей — на них смотрели так, будто в пленении хана была и их вина.

Кицак властно поднял руку:

— Впустите нас и дайте моим спутникам еды и кумыса. Я буду говорить с Зейной.

Мужчины расступились перед ними, но Кицак не успел сделать и шага — Ваня покачал головой:

— Мы останемся снаружи. Кумыс оставьте себе, нам достаточно будет мяса и чистой воды.

Казаки недовольно заворчали. Они не имели ничего против кумыса — конечно, это не водка, но перебродившее молоко татарских кобылиц, если выпить его достаточно, ударяло в голову хмелем степной свободы. Ваня знал об этом, потому и отдал такой приказ. Напившись, казаки могли начать буянить, а то и потянуться к татарским женщинам — а у него не было охоты сложить здесь голову, утихомиривая пьяную драку.

— Пару дней вы продержитесь и без выпивки, дурачье! — бросил он казакам. — Вернемся в Карасук, и тогда уж пейте сколько хотите, шупайте девок, забавляйтесь как душе угодно!

Один из казаков зло сказал:

— Ты сначала заплати нам обещанное жалованье! На выпивку нужны деньги.

— Я поговорю об этом с Сергеем Васильевичем, — пообещал Ваня, не скрывая возникшего раздражения.

Казак виновато произнес:

— Да мы ничего плохого не хотели, командир. К тому же это татарское пойло и впрямь не сравнишь с нашей беленькой.

Ваня не спускал глаз с Кицака: тот оставался стоять на том же месте, разговаривая с сородичами.

— Шевелись, татарин! Приведи нам сына Монгура! Мы не собираемся стоять возле вашей паршивой деревни вечно!

Татарин кивком указал на заходящее солнце, которое висело над горизонтом едва ли не на высоте ладони.

— Вам придется переночевать здесь! Или ты предпочитаешь разбить лагерь в нескольких верстах от селения?

Насмешка Кицака разозлила вахмистра. Он втянул голову в плечи и нахмурился, но Кицак, видимо, понял это как согласие. Кликнув старую татарку, он приказал ей позаботиться о русских. Старуха указала Ване и другим казакам юрту, стоявшую вне частокола, принесла им воды и немного жареной козлятины, затем поплелась в селение, пробурчав что-то напоследок.

Кицак радовался возможности рассказать новости соплеменникам — это позволяло хоть на какое-то время отсрочить разговор с сестрой.

Когда он рассказал, что должен отвезти Угура к русским, на него стали поглядывать как на тяжелобольного, в выздоровление которого уже не верится. Кицаку стало ясно, что на поддержку со стороны мужчин рассчитывать не придется. Он глубоко вдохнул и внутренне весь подобрался, как дикий зверь, входя к старшей жене хана.

Зейна, любимая жена Монгура, встретила брата в деревянном доме, где хан хранил свои сокровища. Внутри дом был устроен на манер юрты. В середине темнел большой очаг, обложенный камнями, вдоль стен стояли сундуки, сверху на них лежали ковры, на которые садились гости, на стенах было развешано оружие — особая гордость хана, отдельно была помещена роскошная сабля, подаренная Монгуру великим эмиром — по слухам, из самой Караганды. Только большой стол в углу странно не сочетался с убранством жилища этих кочевников, его сделал для Монгура ученик одного русского купца, и хан всегда садился во главе стола, принимая важных послов. На полированной крышке стояло множество стаканов всех цветов и размеров, латунные тарелки, начищенные до золотого блеска, пара медных мисок и Коран, который, как гласила выцветшая надпись, был переписан в Мекке. Выставляя напоказ все сокровища, Монгур демонстрировал свое величие...

Именно в этой хижине Зейна узнала о несчастье, постигшем ее и ее народ, и здесь искала мужества. Старшей жене хана было около тридцати лет. Невысокая, плотная, с круглым лицом, пухлыми губами, приплюснутым носом и большими агатово-черными глазами, она считалась в племени красавицей. Об этом говорила и ее прическа, носить которую могли только уважаемые замужние женщины, — волосы были подняты и закручены наподобие двух рогов.

Кицак понимал, что страх за Монгура и любопытство мучают его сестру, но, не подавая виду, она окликнула пробегавшую мимо женщину, приказав принести кумыс для брата. Терпеливо выждав, пока Кицак выпьет первую кружку, Зейна отослала рабыню и потребовала рассказать ей все известия, которые он привез. О самом плохом он решил пока умолчать и начал с рассказа о неудачном походе и пленении хана.

Зейна слушала спокойно, надеясь, что все еще можно изменить к лучшему. Когда же Кицак, заикаясь, попытался объяснить ей, с чем послал его хан, она прервала его, зашипев змеей:

— Угура не возьмешь!

Кицак прижал к груди кулаки:

— Пойми, сестра, ты должна подчиниться. Или ты хочешь, чтобы русские убили твоего мужа и других пленников?

— Русские — проклятые псы, Аллах покарает их! — сверкнула глазами Зейна. — Разбейте головы тем, что пришли с вами, и отправляйтесь назад. Освободите Монгура и пленников!

Кицак только усмехнулся:

— Как ты это себе представляешь? Монгура и других людей отвели в Карасук, в крепость, их охраняет больше тысячи солдат русского царя! Любая попытка захватить город обречена на неудачу.

— Я не отдам Угура! — сказала Зейна с твердой решительностью.

Кицаку стало ясно — она не послушает ни его, ни муллу. Оставался один выход — объяснить сестре всю тяжесть положения, в котором оказался Монгур.

Не успел он произнести и двух слов, как Зейна, сжав кулаки, заметалась по юрте. Подойдя к окну, она увидела, как кто-то въезжает в селение через задние ворота, и пренебрежительно поджала губы:

— Дочка этой русской опять начнет любопытничать...

Она хотела еще что-то сказать, но внезапно застыла изваянием — она глядела, как девушка подскакала ближе и спрыгнула с лошади. Затем Зейна ударила кулаком по ладони и подозвала рабыню:

— Бишла, приведи ко мне Сирин, только проследи, чтобы никто из этих проклятых русских не увидел ее.

Рабыня кивнула и молча вышла.

Кицак недоверчиво глянул на сестру:

— Что ты задумала, Зейна?

— Я отдам русским заложника, который им понравится.

Кицак резко поднялся:

— Только не Сирин! Ты не безумна ли, сестра?

Зейна громко расхохоталась:

— О нет! Русские — неверные псы, и любая хитрость хороша против них. Главное, чтобы Монгур и другие пленники были свободны.

— Но она же женщина! Что мы будем делать, если это откроется?

— Не думаю, чтобы она разделась перед ними в первый же день, — усмехнулась Зейна. — А что с ней будет потом — не мое дело.

— Это станет нашим общим делом, если они, разгадав обман, придут сюда мстить. — Кицаку хотелось схватить сестру за плечи и трясти ее, пока безумный план не вылетит из ее глупой головы.

— У русских есть поговорка: до Бога высоко, до царя далеко. Ничего не случится, а если и случится — Монгур будет уже с нами, а он знает, что делать.

Во взгляде, который Зейна бросила на брата, читалось, кем она считает его, — трусом и предателем. Кицак стиснул зубы и уже собирался сказать сестре все, что о ней думает, но тут дверь распахнулась и вошла Сирин.

Девушка носила короткие сапоги с загнутыми носами, длинные штаны и кафтан, скрывавший очертания фигуры. Она была похожа на миловидного подростка, хотя и необычной для татар внешности — с узким ртом, правильно очерченным носом и серо-зелеными глазами, в которых играли золотые искры. Единственное, что выдавало в ней девушку — спадавшие ниже талии косы, цвет которых напоминал об осенних листьях и степной траве. На правой руке Сирин была надета широкая рукавица, на которой, нахохлившись, восседал сокол, в левой она несла убитых куропаток. Сирин держалась настороженно и отчужденно, гадая, зачем она понадобилась старшей жене отца.

Зейна смерила девушку взглядом, каким мулла окидывает жертвенную овцу перед праздником. Затем она крепко ухватила ее за края кафтана на груди.

— Она подойдет для нашего плана! Там, где женщина должна быть мягка и полна, она суха и ровна, как степь. К тому же она так высока, что сойдет за мужчину.

Кицак молчал, но Зейну его мнение не интересовало.

— Твоего отца схватили русские псы. Они освободят его только тогда, когда он выдаст им заложником своего сына. Угур еще слишком мал, чтобы выжить на чужбине, а других сыновей у хана нет. Монгур приказал тебе переодеться мальчиком и ехать с русскими.

Против воли Кицак восхитился умом и хитростью сестры.

По ее словам выходило, что план придумал Монгур, — Сирин не ослушается приказа отца. Нет, мысль выдать ее русским в качестве заложника была не столь уж плоха — ростом Сирин выше многих мужчин племени и так худощава, что в подходящей одежде легко сойдет за мальчика.

Сирин пыталась привести в порядок свои разбегающиеся мысли. До сего времени отец ни разу не проявил к ней внимания — впрочем, в этом она не была исключением среди своих сестер. Но эти болтливые и суетливые девушки были довольны своей жизнью — Сирин же всегда мечтала родиться мальчиком, чтобы и на нее упал хоть один луч того нежного чувства, которое Монгур питал к своим сыновьям — Угуру, а еще раньше — Бахадуру. Страх оказаться в плену у русских варваров уже прополз в ее сердце и свернулся там серой змейкой — девушки рассказывали о них такие вещи, что кровь стыла в жилах, однако гордость переполняла ее. Она и впрямь сможет оказать важную услугу отцу и всему племени, и если пленники снова вернутся домой, они, возможно, забудут, что она дочь проклятой русской. И отец заметит ее, Сирин.

Мысль на мгновение скользнула в прошлое. Мать Сирин ушла из жизни, когда девочке было всего двенадцать лет. Эту уже немолодую женщину Монгур купил, чтобы она научила его русскому языку, ведь ловкие купцы безбожно обманывали татар. А позже он привел ее в свою юрту и подарил ей дочь. До последнего дня мать Сирин испытывала отвращение к татарам, с дочерью же была очень нежна и делала все, чтобы воспитать ее как русскую. Втайне от прочих она дала дочери имя Татьяна, научила девочку читать и писать по-русски и рассказала ей о дивных святых, мужчинах и женщинах, которым молятся люди в ее стране.

В истории о множестве святых Сирин не очень верила, так как не было бога, кроме Аллаха, который создал мир, и молиться еще кому-то бесполезно. После смерти матери она совсем отвернулась от этой чуждой веры, и теперь ее ужасала мысль, что в плену ей придется молиться христианскому богу и бесчисленным святым и чудодеям, а значит, она будет проклята перед лицом Аллаха.

Молчание Сирин начинало сердить Зейну, и она тряхнула девушку:

— Ты меня поняла? Ты поедешь с русскими как старший сын Монгура, чтобы спасти отца. Во имя Аллаха, ты не должна выдать истинную свою сущность, иначе казаки набросятся на тебя, как дикие звери, обесчестят, а потом перережут глотку.

Слова Зейны упали на благодатную почву. Юная дочь хана ясно осознала, что в русском плену она будет в опасности каждый день и каждый час. Она испугалась и готова была уже молить Зейну о милости — послать вместо нее кого-нибудь другого. Почему бы одному из молодых мужчин племени не выдать себя за старшего сына Монгура? Но в глазах Зейны она заранее читала отказ. Каждый воин в племени был на счету, поэтому отец и решил пожертвовать дочерью. Эта мысль была острой и болезненной, но Сирин уже приняла решение, которое не разочарует отца:

— Я готова отправиться к русским!

«А эта девочка не просто отчаянно смела, она готова пожертвовать собой», — подумал Кицак и даже устыдился двойной игры, которую вела его сестра. Но если это поможет вызволить Монгура и других воинов племени — жертва оправдана.

Он подошел к девушке и коснулся ее волос.

— Не забывай, ты делаешь это ради всего племени. Будь стойкой и полагайся на волю Аллаха!

Его сестра кивнула в знак согласия.

— Ступай, Кицак, и пришли ко мне женщин. Мы должны подготовить Сирин к ее новой жизни, и у нас много дел. Скажи русским псам, которые прибежали с тобой, что сын хана выйдет к ним завтра на рассвете.

Кицак уже направился к выходу, но вдруг оглянулся:

— А какое имя назвать, если они спросят?

Зейна подумала о Бахадуре — он был сыном другой жены хана. Когда-то его смерть сделала Зейну матерью первенца и старшей женой. Теперь она должна вновь воскресить его — такая мысль заставила Зейну довольно улыбнуться.

— Скажи им, что мы выдадим старшего сына, Бахадура.

 

 

Ваня и его казаки провели ночь в отведенной для них юрте, поочередно неся стражу — татарам они не доверяли. Но, кроме время от времени лающих собак, никто не тревожил эту ночь. Рано утром та же старуха принесла им на завтрак горшок супа с жирной бараниной и лепешек. Похлебка показалась Ване на редкость неаппетитной, но его спутники с жадностью набросились на суп. Вахмистр выплюнул особенно жесткий кусок баранины, который безуспешно пытался прожевать уже несколько минут, и только головой покачал, глядя на казаков. По чести, он их не считал настоящими русскими, так, полуазиатами. Но, видимо, именно на них придется опираться государю, если он хочет мира на востоке страны, в землях варваров.

Вскоре татары привели к вахмистру ханского сына. У Вани чуть глаза не вылезли на лоб, когда он увидел перед собой симпатичного юношу со светлыми глазами, русыми волосами и овальным лицом европейца. Наверняка мать его была одной из тех, кого татары захватили в качестве добычи, нападая на русские села. По всей видимости, юноша был любимчиком хана, он был больше похож на правителя, чем на степного разбойника.

Зейна разодела Сирин роскошно. На ней были надеты мягкие голубые сапожки из козьей шкуры и длинные штаны из красного шелка. Рубашка тоже была шелковой — такого цвета, какой принимает солнце незадолго до заката, поверх рубахи на девушку надели голубой бархатный кафтан, а от утренней прохлады ее защищал широкий плотный плащ, отороченный соболем. Кожа была выделана особым образом — казалось, плащ покрыт китайским лаком, лучшую защиту от дождя было трудно придумать. Шапочка из собольего меха была лихо сдвинута набок, за поясом, расшитым топазами и тигровым глазом, торчал прямой кинжал с серебряной рукоятью, слева свисала сабля.

Один из казаков ухмыльнулся, обернувшись к Ване:

— Привези только этого разряженного петуха к царю, и государь наверняка примет его за важного князя и отблагодарит тебя по-царски.

Подойдя к Сирин, Ваня поклонился и отдал честь:

— Вахмистр Иван Добрович, ваше благородие, начальник вашего эскорта.

Ответный поклон уверил Ваню в том, что юноша понимает русский язык. Это облегчало задачу — вахмистр недостаточно полагался на вольный перевод казаков.

Для Сирин Ваня был первым живым русским, которого она увидела так близко; купцы, заезжавшие в селение, были либо полукровками, либо азиатами. Вахмистр был ростом еще выше, чем девушка, а уж шире — по крайней мере втрое, у него было широкое грубое лицо, толстый нос и маленькие, почти бесцветные глазки. Больше всего ее восхищала одежда, которой Ваня отличался от прочих казаков. Вместо кафтана он носил облегающую куртку зеленого сукна с двумя рядами пуговиц, один из которых нашивался только для украшения, и узкие серые штаны, которые были заправлены в высокие, по колено, сапоги, не слишком-то удобные на первый взгляд. Странный головной убор был треугольной формы, и казалось, будто его вот-вот сорвет порывом ветра. Из оружия у русского была длинная сабля в простых кожаных ножнах и пистолет, за который любой из воинов племени не задумываясь отдал бы три связки собольих шкурок — и это без пороха и пуль, которые тоже пришлось бы покупать.

Пока Сирин разглядывала Ваню, ей подвели коня — высокого лоснящегося жеребца, его шерсть в лучах солнца отливала красным золотом. Счастье ездить на таком скакуне выпадало только хану. Ванино уважение к ханскому сыну сразу возросло. Подойдя ближе, вахмистр поклонился:

— Если вы не возражаете, ваше высокоблагородие, нам пора отправляться в путь.

Но высокомерный мальчишка ничего не ответил. Тогда Ваня повернулся к Кицаку, который должен был сопровождать всех до Карасука, и бросил коротко:

— Нам пора.

Кицак хотел помочь Сирин забраться на лошадь, но она одним прыжком оказалась в седле. Жеребец нервно всхрапнул. Как и все женщины племени, Сирин была неплохой наездницей, но и ей доставило немалого труда подчинить себе буйного жеребца. Пока она боролась с Златогривым, татары привели еще одну лошадь, к спине которой был привязан огромный тюк, там лежала запасная одежда и прочие вещи — так Зейна надеялась сделать обман убедительнее.

Ваня сел на своего жеребца и кивком указал Бахадуру нужное направление. Казаки последовали за вахмистром, бросив вьючную лошадь, и Кицаку не оставалось ничего другого, как самому вести ее. Обычно это было обязанностью едва-едва оперившихся мальчишек, и он хотел уже сделать Сирин выговор. Но, повернувшись к ней, он удивился — с каким высокомерием и гордостью смотрела она. Ему показалос