Вспоминает Л.П. Ягданова, 1925 г.р.

 

«Поначалу мы бесстрашно встретили известие о войне. Пробегая мимо уличного репродуктора, что был на углу Большого и 8-й линии, мы присоединились к толпе… Там-то мы и услышали впервые это короткое и страшное слово «война»! И самое длинное воскресенье, день летнего солнцестояния 22 июня стало для нас и самым коротким. Когда в следующие дни наши братья и отцы отправились выстаивать длинные очереди на призывных пунктах, чтобы уйти добровольцами на фронт, а зачастую – чуть ли не сразу полетели с фронта похоронки…и кончилось наше детство. Ленинградцы, и школьники в том числе, превозмогая голодную слабость и страх перед обстрелами и бомбёжками, делали «всё для фронта,всё для победы над врагом»,превращая каждый дом в крепость, строя баррикады, противотанковые рвы и надолбы, оборудуя бомбоубежища. Мы рыли во дворах щели для укрытия, ломали на дрова деревянные дома, расчищали завалы вместе с бойцами МПВО, ухаживали за ранеными и дежурили в госпиталях, да так хорошо, что меня попросили оформиться в эвакогоспитале №161 на 23-й линии (там и сейчас сохраняется надпись «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна»), где целый месяц мне давали «служащую» продовольственную карточку. Для того, чтобы получать «рабочую» карточку, по которой давали в два раза больше хлеба, мне помогли устроиться ночной дежурной в противопожарную охрану в Промкомбинате Василеостровского района. Отсюда и началась моя трудовая деятельность. Интересно, что охраняемый мною объект был рядом с домом Тани Савичевой (2-я линия, д.№13)…Я узнала тогда, что она вместе с другими девчонками просила принять её в сводный Василеостровский школьный отряд,которым командовал школьник Кузьмин. Отряд располагался в Академическом садике, что наискосок от наших домов. Они стали особенно знаменитым отрядом, когда к зиме достали маскхалаты из простыней и такие же белые капюшоны, раздобыли и лыжи… Почти ежедневно можно было видеть их, скользящих вдоль Большого проспекта, по другим улицам. Усталые и серьёзные, строем возвращались они назад…Планы их нам были неизвестны, да девчонок они и не принимали…

….Мои ночные дежурства дали возможность учиться днём в 33-й школе…Из моего дневника того времени видно, сколько переживаний было по поводу того, что начался сентябрь, а занятий в школах не было до 15-го числа, и по поводу того, что злой начальник заставляет меня дежурить круглосуточно или уйти работать в цех. На моё счастье, напротив открылась первая вечерняя школа рабочей молодёжи, и я пришла туда. А учиться, как никогда, хотелось!...

…До войны у нас была большая и дружная семья. Когда началась блокада, все родственники собрались вместе, чтобы было легче жить. Папины родители были эвакуированы и погибли на Ладоге в марте 1942 года…

Папа был артистом Мариинского театра, позднее стал инженером-электриком. В июне 1941 года папа добровольцем ушёл на фронт. В январе 1942 года его комиссовали, как безнадёжно больного (у него были обморожены конечности, на руках и ногах были воспалённые нарывы, он очень страдал). Была у папы и жуткая дистрофия, страшно смотреть. До войны папа всегда что-то мастерил для детей, у него были золотые руки. В блокаду он плакал от того, что хотел сделать для нас коптилки, но у него ничего не получалось. Его перевязанные руки постоянно дрожали, он ничего не мог сделать и плакал от бессилия. Мы определили его в Обуховскую больницу на Обводном канале. Его, закутанного в одеяла, я повезла туда на детских саночках…

….По дороге в приёмный покой лежали штабели голых покойников, которые смёрзлись друг с другом. Видно, их давно не вывозили. Я шла мимо этих штабелей с закрытыми глазами, везя за собой саночки с папой. Тётя Паня, папина двоюродная сестра, работала здесь санитаркой и обещала устроить папу в больницу. В своё время она приехала из деревни и поступила в Новодевичий монастырь на Московском проспекте. В день закрытия монастыря и арестов насельниц в 1932 году она туда не пришла, а устроилась санитаркой в больницу. В том же монастыре спасалась ещё одна папина родственница, его тётя, Анна Ивановна Серова. Она была келейницей игуменьи Феофании (настоятельницы Новодевичьего монастыря Ольги Николаевны Рентель, моей крёстной матери) до 1935 года, когда они были высланы в Уфу сроком на пять лет.

Встретив нас в приёмном покое, тётя Паня подхватила папу, и его увезли. Я сказала, что не уйду, пока не увижу, как папу устроили. Когда стало темнеть, я поднялась к папе и увидела, что в палате три кровати. На двух – мёртвые, один папа – живой, а нога у него как-то неловко подвёрнута. Видно, его сбросили с каталки. А самому ему ногу было не вывернуть, настолько он был слаб. Я побежала просить перевести папу в другую палату, к живым. Когда пришли за ним, то опять очень небрежно бросили его на каталку. Я не выдержала и закричала. В новой палате было человек сорок, посредине стояла печурка, горел огонь. На душе стало спокойнее. В больнице всё время был кипяток, о чём дома мы не мечтали. Дали бельё, я постелила, уложила папу и села возле него. Мы поговорили, помечтали, как после войны поедем на пароходе по Волге. Простившись, я пошла к выходу. В коридоре было очень темно и страшно. Я вытянула руки вперёд, пошла по проходу между покойниками и заблудилась… Я металась, пока не вышла к военным, грузившим трупы, и в страшном шоке выбежала к выходу, выбравшись на улицу через разбитое окно.

Прибежала домой, бабушка сразу послала меня на улицу занять очередь за хлебом. Вернувшись домой, я свалилась и три дня не могла встать, заболела и не могла навестить папу. Я лежала, и у меня перед глазами проходили картины того, что я видела в больнице: трупы, руки и ноги, торчащие из-под снега, сидящий у входа покойник. На четвёртый день я встала и пошла к папе. Пришла в его палату. А его кровать накрыта белой простынёй. Я откинула её, вижу, лежит чужой мёртвый человек с бородой. Спрашиваю: «А где же мой папа?» Кто-то из соседей мне ответил, что он умер, и его вынесли. Мне показали, куда выбрасывают трупы, и я побежала искать. Долго искала, но нашла, оттащила в сторону и побежала на Васильевский, к дяде Коле, попросила сделать гроб. Он сделал хороший гроб из нашего шкафа. Я отвезла гроб на саночках в больницу и вернулась к дяде Коле.

На Смоленском кладбище уже не хоронили, но мы с папиным знакомым, маминой сестрой и дядей повезли туда папу, решив похоронить его в могилу его старшего брата. Мама с нами не пошла, не могла встать. На кладбище с помощью лома вырыли довольно глубокую могилу, на простынях опустили туда гроб. Потом пошли к дяде Коле, помянули папу. Я осталась там переночевать.

На следующий день после похорон я отправилась к бабушке на 5-ю Красноармейскую улицу. Пришла – всё в дыму. Горит угловой дом №1. По всей улице сидят люди на узлах. Боятся, что загорятся соседние дома. Помню, даже пианино вытащили. Нашла я и бабушку, также сидевшую на узлах. Она сообщила мне растерянно, что ночью умер мой младший брат Борис. Его положили на стол, а что дальше делать – не знает…

Пожар вскоре погасили, и мы вернулись домой. На следующий день я пошла к дяде Коле…Он сильно загоревал, потому что очень любил моего брата. Вновь был разломан шкаф красного дерева, и изготовлен гроб. Снова отправились в путь на Смоленское кладбище. Проходя мимо школы брата, мы встретили его учительницу. Узнав, кого мы везём, она тоже очень расстроилась. Привезли мы гроб на старое место, чтобы раскопать папину могилу и положить туда Бориса. Когда стали опускать гроб, тело Бориса вывалилось, пришлось всё поправлять. Так отец и сын оказались в одной блокадной могиле…

Я с детства мечтала стать геологом. У бабушки в квартире жил геолог, который ушёл на фронт. Семья его эвакуировалась. Геологическая коллекция, оставшаяся после бабушкиного соседа, была без присмотра и постепенно разорялась. После того, как мы забрали бабушку на Васильевский, я решила перевезти к себе и коллекцию камней. Я пошла туда зимой 1942 года и привезла камни домой. Они положили начало моей геологической коллекции, которую я собирала всю жизнь.

У нас бабушка прожила несколько месяцев. Она очень тяжело умирала весной 42-го года. У неё была водянка, она вся распухла. После смерти она дней десять лежала на столе в большой комнате. Нам было никак не собраться отнести её на кладбище. Сами мы переехали в маленькую комнатку с круглой печкой и буржуйкой. Умирая, бабушка сказала: «Хочу к дедушке». Это стало для нас законом, и мы стали готовиться похоронить её на Большеохтинском кладбище, где мы ещё осенью похоронили дедушку Дмитрия Ефимовича. Он никогда ни на что не жаловался и тихо умер от голода.

У нашей строгой дворничихи Анны Павловны мы достали огромные, тяжеленные сани. Сами сломали очередной шкаф (дядя Коля, прежде делавший гробы, к тому времени уже умер), сделали гроб и положили в него бабушку. Не помню, как нам удалось спустить его по лестнице с четвёртого этажа, но как-то спустили, поставили на сани и повезли на Охту. Решили ехать по трамвайной линии. Трамвайные пути были неполностью заснежены, кое-где были прогалины. Везти было тяжело, но, впрягшись вчетвером, мы к вечеру дотащили сани до Большеохтинского кладбища. Когда пришли, уже стемнело. У входа к нам подошёл мужчина – цыган и сказал: «Хотите, продам готовую могилу?» Мы согласились, он попросил две буханки хлеба. Мы сказали, что у нас нет и корочки. Тогда он взял деньги, которые мы ему собрали. Мы пошли по главной аллее за цыганом. Он привёл нас на Ирбитскую дорожку. Там у него, действительно, была вырыта глубокая могила. Он достал специальные ремни, и они с дядей опустили гроб. Побросав горсти земли, мы собрались уходить, а цыган пообещал закопать могилу. (Уже после войны, умирая, моя тётя плакала, прося похоронить её к бабушке. К тому времени прошло больше двадцати пяти лет после бабушкиной смерти, и я привела служителя кладбища за разрешением на подхоронение. Он стал проверять щупом и совсем неглубоко под землёй обнаружил гроб. Видимо, тогда, в 42-м блокадный цыган продал эту могилу несколько раз. С большими трудностями нам удалось выполнить последнюю волю тёти).

Назад сани мы тащили втроём, дядя ушёл в воинскую часть. Мы шли и думали, что дома мама уже, наверное, съела рисовую кашу, из которой она должна была сварить всем нам суп. Когда мы поручали маме получать по карточкам хлеб, то заметили, что она съедала довесок: не могла утерпеть. Мы перестали её посылать. Сейчас мама осталась дома со своей племянницей, которой было чуть больше трёх лет. Девочку звали Галочкой. Она участвовала во всех наших делах, особенно, любила смотреть, как делили хлеб. У неё был постоянно закопчённый носик, потому что она постоянно сидела над коптилкой. И над столом во время делёжки хлеба всегда был виден закопчённый носик и два чёрных глаза. Рот не был виден, только три точки. Мы её баловали и разрешали собирать крошечки хлеба с дощечки, на которой его делили. Так вот, мама не могла долго терпеть голод. И мы сомневались, ждёт ли нас дома суп.

Пришли с кладбища, вернули дворнику санки и, взволнованные, стали подниматься наверх. Мы были очень голодны, т.к. не ели с утра. Зайдя в квартиру, мы сразу почувствовали запах разваренного рисового супа. Мама гордо сняла подушки с кастрюли и торжественно разлила суп по тарелкам. Как они с Галей были рады, как были счастливы все мы, что победили трудности, связанные с похоронами, а мама победила свою слабость, свой недуг. Нужны были большие человеческие силы, чтобы с Божьей помощью переживать выпавшее на нашу долю горе. Блокада продолжалась…»

***

Г. Янсон, 1934 г.р. «Блокадные дни»

 

«Этот день, - 22 июня 1941 года – я запомнил очень хорошо. Мне стукнуло целых 7 лет – вполне сознательный возраст. Утром встали довольно поздно – воскресенье, - радио не включали, и мой набожный дедушка, Арсений Тарасович Некрасов, начал обучать меня молитвам: «Отче наш» и «Богородица, Дево, радуйся».

Жили мы втроем: дед, мама и я. Отец мой, Янсон Петр Михайлович, обрусевший латыш, до того обрусевший, что серьезно страдал известным традиционным российским недугом, приносящим семьям множество проблем. Видел я его редко, работал он на Севере, зарабатывал хорошо и раз в два года, суммируя отпуска, приезжал в Ленинград на несколько месяцев, как теперь говорят – «оттянуться». Трезвым он был сердитый и взъерошенный, а после возлияний – сама доброта, чего хочешь проси – ни в чем не откажет. Отношение у меня к нему было двойственное. С одной стороны, - источник моих детских радостей, с другой, - я чувствовал напряженность в отношениях в семье.

По воскресеньям, таков уж был обычай, - всей семьей садились за стол и пили не будничный чай, а кофе с пирожками и пирожными. После того, как все взрослые вставали из-за стола, я имел право самостоятельно пойти погулять в радиусе около 500 метров. Я выбежал из дома – двор был пуст, а на улице, к моему удивлению, стояла огромная толпа. Транспорт не ходил, было очень тихо, люди внимательно, сосредоточенно слушали радио, огромный раструбом репродуктор, висевший на углу дома. К населению дома обращался В.М. Молотов, Председатель Совета Народных Комиссаров СССР. Помню, меня очень поразило его легкое косноязычие, какой-то неуловимый акцент. Ладно, Сталин, он – грузин, но Молотов – он же русский.

По поведению взрослых я понял, что произошло какое-то страшное, из ряда вон выходящее событие. Я побежал обратно домой. Мама и дедушка тоже слушали радио.

-Война,- сказала мама.

-Хоть и ждали, а так неожиданно,- сказал дед.

Дни понеслись бешеной чередой. Все куда-то спешили, окна заклеивали полосками бумаги, завешивали одеялами. Вещи перетряхивали, паковали в узлы и коробки, бегали по магазинам, чтобы купить продукты. Но их становилось все меньше и меньше. Наши две комнаты стали похожими на вокзальное помещение. «Папа, у нас ребенок, мы должны эвакуироваться»,- говорила мама.

-Тоня, вы уезжайте, а я останусь,- отвечал дед,- поздно на восьмидесятом году срываться с насиженных мест.

-В таком случае, остаемся все,- подытожила мама. Правда, она пыталась меня отправить с детьми, которых вывозили без родителей, однажды даже отправила, но затем догнала и вернула домой. Расстаться со мной она была не в силах. Потеряв в молодости четырехлетнюю дочь, мама тряслась над своим последышем, родив его в 38 лет.

Появились синие лампочки и новые рычащие слова: «буржуйка», «дуранда».

Мама пропадала целыми днями: сначала ее увозили на грузовике вместе с другими женщинами рыть противотанковые рвы и окопы на подступах к городу. Потом, после окончания земляных работ ей нужно было навестить своих сестер, живших на Фонтанке. С ними жила бабушка, которой становилось все хуже и хуже. Бабушка умирала тихо-тихо, таяла, как свеча. Если она хотела что-то сказать, надо было близко наклониться к ее лицу, чтобы услышать легкий шелест ее посиневших губ. Моя мама не отходила от ее постели, взбивала подушки, поправляла непрестанно одеяло и все спрашивала: «Мама, тебе удобно, тебе удобно, мама?» У бабушки было какое-то странное древнеславянское отчество – Иоакимовна. Соседки-приятельницы звали ее «Якимовна». Мне было смешно. И вот она умирает от какой-то странной болезни, - так сказали врачи, просто не хочет жить – устала. Так на нее подействовало сообщение о начале войны.

Много позже, повзрослев, я понял ее чувства и переживания, ибо сам ощутил нечто подобное, потеряв мать в 1974 году. Сколько любви, внимания, тепла и заботы я получил от нее, но не возвратил и малой доли. Должники мы, вечные должники перед матерями.

Бабушку хоронили в сентябре. Она умерла 8-го числа, в день начала Ленинградской блокады. Мама зашила в простыню сухое маленькое тельце. Казалось, что умер ребенок; со свертком поехали в трамвае. Бабушка похоронена на Охтинском кладбище. Теперь в ее могилке лежат еще две моих тетушки и двоюродная сестра.

Налеты немецкой авиации участились. На город сыпались тонны бомб. Жильцы нашего дома дежурили на крыше, песком обезвреживая зажигалки. Кое-где вспыхивали пожары.

Я рвался на крышу, но дед не пускал. Сам он с больными ногами не мог взобраться на чердак по крутым ступеням.

- Дедушка, - показывал я на соседей по лестничной клетке – вон Юрка с Мишкой пошли дежурить.

- Остынь, они учатся в школе и старше тебя на три года, - тоном, не допускающим возражения, ответствовал дед.

Мне было очень обидно, я пытался удрать, но дед, понимая мои замыслы, пресекал все попытки.

В октябре дома закончились продукты. Растаяли все мамины продукты. Осталось три пайки хлеба. Мама выдавала нам по малюсенькому кусочку три раза в день. Однажды в хлебе попалось мыло.

Еще долгие годы после блокады я жил с ощущением что бы такое съесть. И ел до неприличия жадно, быстро, как будто боясь, что отнимут. Говорят, что жена Молотова, Полина Жемчужина, освободившись после смерти Сталина из заключения, прятала хлеб под подушку. Я могу ее понять…

В ноябре произошло невероятное, удивительное, прямо-таки волшебное событие. Мы получили письмо от отца. Как оно проникло в окруженный со всех сторон город – непонятно. Думаю, скорее всего пришло до начала блокады и залежалось на почте. Письмо пришло из Казахстана. Оказывается, как только началась война и фашистские полчища проникли на территорию СССР, с Кольского полуострова депортировали всех лиц в фамилиями, не вызывающими у властей доверия – немцы, прибалты, поляки были сосланы в казахские степи. Хотя переписка с отцом была невозможна, тем не менее, мама теперь знала его местонахождение.

В нашем доме часто гасло электричество. Дедушка приспособил банку из-под горчицы, сделав коптилку, но света было мало, почти как у лампады под образами в углу. Правда, вскоре электричество наладили. Город активно боролся с врагом, напрягая все свои силы.

Как-то незаметно подкралась зима. К постоянному чувству острого голода добавилось ощущение холода и озноба. Мне казалось, что в доме холоднее, чем на улице. Натягивали на себя все, что было возможно, стали похожими на матрешек – сверху на всех были надеты теплые платки. Наладили буржуйку, топили мебелью. Буржуйка накалялась очень быстро и докрасна. Становилось жарко. Если согреть воды, то можно было и помыться. Только долго топить было нельзя – экономили мебель. Стоило погасить пламя, и вскоре опять наступал холод.

Хлебный паек сократили до 125 гр. Дед поступил на какой-то склад ночным сторожем. Там, видимо, ему перепадало что-то из съедобного. Он приносил мне то корочку хлеба, то кусочек дуранды или жмыха. Мама варила «кисель» из столярного клея, а однажды в буфете среди застеленных на полках газет набрала четверть стакана зернышек разных круп. Какой был вкусный суп!

Еще очень долго, даже после войны, я жил с постоянным, никогда не покидающем меня желанием: что бы такое съесть?

День рождения деда был третьего марта, мой – второго. Мы всегда отмечали наш семейный праздник вместе. Март 1942 года мне не забыть никогда. В самом конце февраля, в канун наступления первого весеннего месяца, вечер прошел как обычно. Мама пришла с работы, мы попили кипяточку, и дедушка стал собираться на дежурство. Оделся потеплее – ватные штаны, под пальто повязал шерстяной платок. Пальцы на руках у него опухли и плохо двигались, поэтому мама привязала обернутый в плотную бумагу кусочек хлеба к пуговице пальто. Среди ночи мама проснулась, испытав ощущение непоправимой беды. Спать далее она не могла, под утро пошла встречать деда. На работу он не приходил, никто его не видел. Домой он не возвратился. Мама кинулась в милицию, там ей посоветовали искать в больницах и моргах. В больницах деда не нашли. Придя в морг, уставшая, убитая горем, мать опустилась на дрожащих ногах в истоптанный снег и горько заплакала. Сотни замерзших трупов лежали штабелями до самого потолка, и эту окаменевшую на лютом морозе глыбу слабой, голодной и дрожащей от ужаса и бессилия женщине сдвинуть было невозможно. На следующий день, день восьмидесятилетия дедушки, мы при свете лампады поминали его: «Упокой, Господи, его душу». Мне тогда исполнилось восемь лет. Более семидесяти лет я хожу на Пискаревское кладбище поклониться деду и ленинградцам-блокадникам. Там ли покоится мой дед? Не знаю. Важно другое – там мы отдаем долг стойкости, мужеству, вере в победу людям, не дождавшимся этого светлого дня. Пусть земля им будет пухом!

Мама решила эвакуироваться вместе со мной. Ее больше ничто не задерживало в Ленинграде. Начались хлопоты по оформлению документов, разрешение на отъезд и т.п. В разгар весны, в конце апреля, или начале мая 1942 года по льду Ладоги, уже затопленному водой, на грузовиках мы выехали из осажденного города. Цепкая память сохранила детский страх от плывущих по ледяной воде автомашин, затем переполненный поезд, запечатлела встречи на вокзалах и полустанках, где сердобольные жители окрестных сел и деревень несли для опухших от голода ленинградцев всякую снедь – кто кусок хлеба, кто банку молока, кто и копченую рыбину. Некоторые ленинградцы, набросившись на еду, начинали корчиться от боли в животе, а многие и умирали. Позднее смерть неотступно преследовала наш идущий в Казахстан поезд. Начиналась жара, духота, жажда. Люди умирали каждый день. Смрад повис в вагонах. Хоронить не было возможности, ни времени, ни места, ни сил. Трупы выталкивали просто в открытые окна. Весь наш путь в пустынных степях был отмечен страшными вехами долгой, изнурительной поездки в неизвестность.

Примерно через месяц мы достигли Павлодарской области. Начался новый период военной поры. Но это уже совсем другая история…»

***

 

 

Глава №16 «ЛЕНИНГРАД И БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ»

Не забуду,

Не забудем,