Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня».

 

Филис Кристина Каст (псевдоним Ф.К. Каст) — известная американская писательница, преподаватель английской литературы и писательского мастерства в средней школе города Талса (штат Оклахома, США). Еще в юности она увлеченно изучала мифологию древних народов и легенды Средневековья, и это повлияло на ее творчество: большинство произведений автора написаны в стиле фэнтези и средневекового романа. Книги Ф.К. Каст переведены на многие европейские языки и давно стали бестселлерами.

Первый роман Ф.К. Каст «Богиня по ошибке» (Goddess by Mistake) вышел в свет в 2001 году и сразу привлек внимание как читателей, так и критиков. Книга была отмечена ведущими изданиями и получила несколько престижных литературных премий: the Prism, Holt Medallion, Laurel Wreath awards and National Readers' Choice Award.

Вопреки распространенному мнению о том, что первая книга всегда гениальна, а вторая недостойна внимания, каждое новое произведение Ф.К. Каст не разочаровывает своих читателей.

В 2005 году Филис вместе с дочерью Кристин приступает к написанию серии «Дом Ночи». Следует сказать, что Кристин Каст помогала матери не только как беспристрастный читатель, но и как профессионал. Девушка занимается литературным творчеством и была удостоена наград как молодой автор в области журналистики и в жанре поэзии.

Мать и дочь попали в яблочко! «Меченая» и последующие книги серии «Дом Ночи» имели оглушительный успех, заняв высшие позиции в списках бестселлеров USA Today и The Wall Street Journal, а пятая книга серии «Дом Ночи» «Загнанная» (Hunted) в марте — мае 2009 года заняла первую строчку в рейтинге бестселлеров журнала People.

Критики, перебивая друг друга, восклицали: «Посторонись, Стефани Майер!».

Так же в марте 2009 года продюсеры Иеремия Чечик (фильм «Дьяволицы» с Изабель Аджани и Шэрон Стоун) и Майкл Бирнбаум приобрели права на экранизацию серии «Дом Ночи».

Неслучайно Ф. К. Каст и Кристин Каст сделали главной героиней своей серии совсем молодую девушку, ведь тема превращения в вампира — удачная метафора сложного процесса становления личности, который приходится именно на период взросления человека.

Серия «Дом Ночи» интересна не только молодежи, но и читателям старшего возраста.

В художественной литературе тему вампиризма писатели связывают с мифологией народов мира и средневековыми легендами. Филис и Кристин Каст не отступают от традиции, однако предлагают читателям свою интерпретацию. Вопреки египетской концепции Райс, начало истории вампиризма они ведут с античности.

Если в «Вампирских хрониках» Э. Райс Акаша, царица Древнего Египта, становится всемогущей матерью вампиров, то авторы серии «Дом Ночи» называют покровительницей вампиров древнегреческую Богиню Ночи Никс.

«Первыми мне начали поклоняться древние греки, отмеченные Превращением, они искали у меня утешения, и я стала для них матерью в бесконечной ночи», — рассказывает богиня своей избраннице Зои.

Как и в «Вампирских хрониках» Энн Райс, Филис и Кристин Каст в своих произведениях создают образы вампиров как совершенных и гармоничных существ. Авторы даже остроумно замечают, что выдающиеся достижения человечества принадлежат вампирам.

Например, преподаватель драматического искусства в «Меченой» говорит ученикам: «...я пригласила на урок одного очень талантливого старшеклассника, который исполнит для вас знаменитый монолог из пьесы «Отелло", написанной великим вампиром-драматургом Уильямом Шекспиром».

Яркие характеры персонажей, легкий слог, остроумные, не без перца, диалоги героев, хитросплетение сюжетных линий — рецепт хорошего бестселлера от Филис и Кристин Каст. Серия «Дом Ночи» приготовлена именно из этих ингредиентов.

Есть в этом блюде одна изюминка — Каст Кристин добавила в него молодежного драйва и незатухающих страстей.

[1] International House of Pancaces — «Международный Блинный Дом», фирменное название сети блинных компании «Айхоп».

[2] Заключительные строки Сонета 147 У. Шекспира. (Пер. с англ. С. Маршака).

[3] У. Шекспир. «Ромео и Джульета». Цит. в переводе Д.Л. Михаловского. [4] Отрывки из стихотворения Роберта Фроста «Знакомство с ночью» (пер. В. Топорова).

[5] Шелли П.Б. «Индийская серенада» (пер. с англ. Б. Пастернака).

Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня».

Дэгни повернулась к Галту. Он стоял рядом, он подошел к ней, она знала, что клятва — это его приветствие. Она смотрела на создателя двигателя и видела человека труда — в привычном окружении, занятого привычным делом; поза его была легкой и непринужденной, более естественной, чем у других, не было ощущения веса, тяжести, он великолепно владел своим телом и был безупречно скоординирован — высокая фигура в простой одежде: тонкая рубашка, легкие брюки, пояс вокруг узкой талии… и разбросанные легким ветерком непокрытые пряди отливающих мягким металлом волос. Дэгни смотрела на него так же, как только что смотрела на его творение.

Внезапно она поняла, что первые слова, которые они сказали друг другу, все еще звучат, заполняя молчание, что все сказанное позже произносилось на фоне этих слов, что Галт все время помнил и не позволял ей забыть эти слова. Внезапно она осознала, что они одни, и это ощущение лишь подчеркнуло этот факт, не давая повода к намекам, но сохраняя всю значимость невысказанного, обостряя ее. Они были одни в умолкшем лесу, рядом с сооружением, напоминающим языческий храм, и Дэгни понимала, каким должен быть по канону ритуал поклонения и что следует возложить на подобный алтарь. Она ощутила, как ее горло сжалось, голова слегка откинулась назад, и почувствовала лишь легкое дуновение ветерка в волосах, но ей казалось, что она опрокинулась на спину, опираясь о воздух, не видя ничего, кроме его ног и рта. Он стоял, наблюдая за ней, его лицо было неподвижно, если не считать легкого движения век, — он зажмурился, будто в глаза брызнул слишком сильный свет. Это как бы звучал ритм трех мгновений: первое прошло, а во второе (тут ее пронзило яростное ликование) она поняла, что его борьба, его усилия были еще более тяжки, чем ее собственные; и, наконец, последний такт — он поднял голову и обратил взгляд к надписи над входом в храм.

Дэгни позволила ему некоторое время смотреть на нее, словно даря милосердие противнику, которому надо собраться с силами, потом спросила повелительно-гордым тоном, указывая на надпись:

— А это что?

— Это клятва, которую дали все в этой долине, кроме вас.

Она сказала, не спуская глаз с надписи:

— Я всегда придерживалась этой заповеди.

— Я знаю.

— Но я думаю, что вы сами неправильно трактуете ее.

— В таком случае вам еще предстоит понять, кто из нас заблуждается.

Она подошла к стальной двери с мгновенной уверенностью в себе, угадываемой в походке, — всего лишь легкий намек, не более чем осознание своей власти, которая основывалась на его боли. Подошла и попыталась, не спрашивая разрешения, повернуть ручку. Но дверь была заперта, замок словно и не заметил давления ее руки, будто впаянный в гранитную раму вместе с толстой листовой сталью.

— Не пытайтесь открыть эту дверь, мисс Таггарт.

Он приблизился к ней, чуть замедленно, будто отпечатывая в ее сознании каждый шаг.

— Никакая физическая сила, даже самая чудовищная, не откроет ее, — произнес он. — Только мысль откроет эту дверь. Если кто-то попытается взорвать ее мощнейшей взрывчаткой, оборудование превратится в груду лома намного раньше, чем поддастся дверь. Но когда вам будет доступна нужная мысль, тайна двигателя станет вашей, а с ней… — его голос впервые дрогнул, — и все остальные тайны, которые вы захотите узнать.

С минуту он стоял перед ней, будто открываясь ее пониманию, потом улыбнулся странной, тихой улыбкой, подумав о чем-то своем, и добавил:

— Я покажу вам, как это делается.

Он отступил назад. Потом, не двигаясь, глядя на слова, вырезанные в камне, медленно и размеренно произнес их, будто вновь принося клятву. В его голосе не было эмоций, не было ничего, кроме неторопливой чистоты произносимых звуков и полного осознания их смысла, но Дэгни понимала, что присутствует при самом торжественном моменте своей жизни: она лицезрела обнаженную душу человека, осознавала цену, которую эта душа платила, чтобы изречь эту клятву; она слышала эхо того дня, когда он произнес ее впервые, полностью осознавая, что это значило для его будущей жизни; она ясно представляла себе, каков этот человек, поднявшийся в тот темный весенний вечер, когда шесть тысяч других остались сидеть, понимала, почему они испугались его. Она осознавала, что в этом заключены начало и сущность всего случившегося в мире за последние двенадцать лет, понимала, что значение этого выше, чем скрытый в строении двигатель; чувствовала и понимала все это, вслушиваясь в голос человека, который вновь давал клятву, вновь посвящал себя делу своей жизни:

— Клянусь своей жизнью… и любовью к ней… что ни когда не буду жить ради другого человека… и никогда не попрошу и не заставлю другого человека… жить… ради меня.

Дэгни совсем не удивилась, — казалось, не было ничего не то что удивительного, просто значительного в том, что с последним звуком голоса Галта дверь медленно растворилась, отступив в темноту помещения. В тот же момент, когда внутри зажегся свет, Галт взялся за дверную ручку и снова плотно затворил дверь со щелчком мощного замка.

— Звуковой замок, — безмятежно пояснил он. — Это предложение содержит комбинацию звуков, необходимых для того, чтобы отпереть дверь. Не имею ничего против того, чтобы открыть вам этот секрет, потому что знаю, что вам не произнести эти слова, пока вы не вложите в них то значение, которое в них вложил я.

Дэгни наклонила голову:

— Не буду и пытаться.

Она медленно пошла за ним к машине, чувствуя, что силы ее на исходе. Она откинулась на сиденье и закрыла глаза, едва расслышав звук стартера. Накопившееся напряжение, потрясение бессонных часов вновь разом обрушилось на нее, пробив барьер натянутых, как струны, нервов. Она безмолвно застыла, не в силах ни думать, ни реагировать, ни бороться, утратив все ощущения, кроме одного.

Она не заговорила и не открыла глаза, пока машина не остановилась у его дома.

— Вам надо бы отдохнуть, — сказал он, — поспите, если хотите пойти сегодня на ужин к Маллигану.

Дэгни послушно кивнула. Пошатываясь, добрела до дома, отклонив его помощь. Она едва смогла вымолвить:

— Со мной все будет хорошо, — и укрылась у себя в комнате, потратив остаток сил на то, чтобы захлопнуть дверь.

Она рухнула вниз лицом на кровать. Дело было не только в истощении физических сил. Все случившееся за один этот день слилось в одно-единственное чувство, настолько сильное и полное, что его трудно было перенести. Силы оставили ее, сознание оставило ее, осталось лишь одно ощущение, и оно поглощало остатки сил, разума, способности думать, оценивать, контролировать себя; она была уже не способна желать, могла только чувствовать, все ее существо свелось к одному ощущению — инертному чувству без желаний и цели. Перед глазами стоял его образ, она видела, как он стоял перед входом в строение, но ничего не испытывала: ни стремления, ни надежды; не осознавала своего состояния, не могла бы определить его и оценить его последствия для себя. Она растворилась как личность, исчезла как человек, от нее осталась только функция — способность видеть его, и в этом только и было единственное значение, единственная цель без всякого дальнейшего развития.

Уткнувшись лицом в подушку, она смутно, как в тумане, вспомнила залитый светом аэродром в Канзасе. Ей припомнились рев набирающего обороты мотора, стремительно набегающая взлетная полоса, рывок ввысь, и в тот миг, когда колеса оторвались от земли, она заснула.

Долина все еще походила на поверхность озера, отражавшую сияние небес, но свет становился гуще, переходя от золота к меди, берега терялись в дымке, а горные пики отступали в темную голубизну. Они ехали на ужин к Маллигану.

В поведении Дэгни не осталось и следа усталости и гнева. Проснулась она, когда солнце уже садилось. Выйдя из комнаты, она увидела ожидавшего ее Галта, он сидел неподвижно, без дела, в свете лампы. Он поднял голову, она стояла в дверях — лицо спокойно, волосы гладко причесаны, поза уверенная и свободная, она выглядела так, будто стояла на пороге своего кабинета в здании Таггарта, если не считать легкого наклона тела, опиравшегося на трость. Минуту он сидел и смотрел на нее, и она, удивляясь, спросила себя: почему она уверена, что он видит ее именно такой — в дверях кабинета, словно он представлял ее такой уже давно и запретил себе видеть.

Она села рядом с ним в машину, не испытывая желания говорить, зная, что ни один из них не может скрыть смысл этого молчания. В дальних домах в долине зажигались огни, потом впереди засветились окна дома Маллигана. Она спросила:

— Кто там будет?

— Кое-кто из ваших последних друзей, — ответил он, — и из первых моих.

Мидас Маллиган встретил их у двери. Она заметила, что его мрачновато-квадратное лицо не столь уж бесстрастно, как ей казалось; сейчас оно выражало удовлетворение, но и это выражение не смогло смягчить его черт, оно просто столкнуло их, как кремни, отчего по лицу рассыпались искорки веселья и в уголках глаз появился новый блеск, и это веселье было проницательней и настойчивей, но и теплее, чем его улыбка.

Он распахнул дверь в дом, поведя рукой чуть медленнее, чем обычно, и этим еле заметно подчеркнул торжественность своего жеста. Войдя в гостиную, Дэгни увидела семерых мужчин, поднявшихся с мест при ее появлении.

— Господа, «Таггарт трансконтинентал», — объявил Мидас Маллиган.

Он сказал это улыбаясь, но серьезно, в его голосе было что-то, отчего название компании прозвучало так же, как во времена Нэта Таггарта, — звучным и почетным титулом.

Она медленно склонила голову, приветствуя собравшихся, зная, что перед ней люди, чьи понятия о чести и достоинстве подобны ее понятиям, что они так же чтят славное имя дороги, как она сама. Внезапно Дэгни остро, с тайной давней грустью осознала, как все эти годы мечтала добиться такого почтения.

Ее взгляд неторопливо обошел всех, от лица к лицу, приветствуя каждого в отдельности — Эллиса Вайета, Кена Денеггера, Хью Экстона, доктора Хендрикса, Квентина Дэниэльса. Маллиган назвал имена еще двоих — Ричарда Хэйли и судьи Наррагансетта.

Ричард Хэйли легкой улыбкой, казалось, давал ей знать, что они давно знакомы, так оно и было — в те ее одинокие вечера рядом с проигрывателем. Суровое лицо седовласого судьи Наррагансетта напомнило ей, что его называли мраморной статуей, мраморной статуей с повязкой на глазах; такие статуи исчезли из залов суда тогда же, когда из рук граждан страны исчезли золотые монеты.

— Вас давно ждут здесь, мисс Таггарт, — сказал Мидас Маллиган. — Мы не думали, что это произойдет таким образом, но в любом случае — добро пожаловать домой.

— Нет! — хотела ответить она, но услышала свой тихий голос:

— Благодарю вас.

— Дэгни, сколько тебе нужно лет, чтобы научиться быть самой собой? — Это говорил, схватив ее за локоть, Эллис Вайет; он подвел Дэгни к стулу, посмеиваясь над ее беспомощным видом, над душевной борьбой, отразившейся на ее лице, которое улыбалось скованной улыбкой и сопротивлялось ей. — Не притворяйся, что ты нас не понимаешь. Прекрасно понимаешь.

— Мы никогда не делаем заявлений, мисс Таггарт, — сказал Хью Экстон. — Это преступление против нравственности свойственно нашим врагам. Мы не декларируем, мы демонстрируем. Мы не утверждаем, мы доказываем. Нам нужна не покорность, а разумная убежденность. Вы видели все составляющие нашей тайны. Вывод за вами, мы можем помочь вам его сформулировать, но сделаете его вы сами — вы видели, вы знаете, вы решаете.

— Кажется, вывод мне известен, — просто ответила она, — более того, мне кажется, я всегда его знала, но не могла сформулировать, а сейчас я боюсь — не услышать его боюсь, а боюсь того, что его время настало.

Экстон улыбнулся:

— На что это все похоже, по вашему мнению, мисс Таггарт? — Он обвел рукой комнату.

— Это? — Она рассмеялась, глядя на лица мужчин в лучах заходящего солнца, вливавшегося в комнату через большие окна. — Это похоже… Знаете, я уже не надеялась увидеть вас, иногда я спрашивала себя, что бы я отдала за возможность хоть раз взглянуть, обмолвиться словом… А сейчас… сейчас это похоже на детскую мечту, когда думаешь, что когда-нибудь на небесах увидишь великих людей прошлого, которых не довелось видеть на этом свете, и из минувших веков выбираешь тех, кого хотелось бы увидеть.

— Вот один из ключей к природе нашей тайны, — сказал Экстон. — Спросите себя, надо ли, чтобы мечта о небесах и величии, применительно к нам, ждала своего осуществления после нашей кончины, — или же она может стать реальностью здесь, сейчас, на этом свете.

— Я знаю ответ, — прошептала она.

—А если бы вы встретили тех великих людей на том свете, что бы вы им сказали?

— Просто… просто… «привет», наверное.

— Нет, это не все, — сказал Денеггер. — Вам захотелось бы кое-что услышать от них. Я тоже не знал этого, пока не увидел его, — он показал на Галта, — и он не сказал мне об этом. Тогда я понял, мисс Таггарт, чего мне всегда не хватало: вам хотелось бы, чтобы они посмотрели на вас и сказали: «Молодчина!»

Она опустила голову и молча кивнула, так, чтобы никто не заметил, что у нее на глазах вдруг выступили слезы.

— Что ж, пусть будет так, — не унимался Денеггер. — Молодчина, Дэгни! Просто молодчина, даже слишком… Ну а теперь настало время отдохнуть от той ноши, которую никому из нас не следовало бы взваливать себе на плечи.

— Замолчи, — вмешался Мидас Маллиган, тревожно и заботливо поглядывая на ее лицо.

Но она, улыбаясь, подняла голову.

— Спасибо, — сказала она Денеггеру.

— Раз уж вы заговорили об отдыхе, дайте же ей отдохнуть, — продолжал Маллиган. — У нее был слишком тяжелый день.

— Ничего. — Она улыбалась. — Продолжайте, говори те, о чем вы подумали.

— Позже, — настоял на своем Маллиган.

На стол подавали Маллиган и Экстон, которым помогал Квентин Дэниэльс. Еду разносили на небольших серебряных подносах, ставя их на подлокотники кресел. Все заняли места, в окнах догорали небеса, в бокалах сверкал искрами электрический свет. В комнате царил дух роскоши, но это была роскошь изысканной простоты. Дэгни отметила дорогую мебель, подобранную исходя из соображений комфорта, приобретенную в те времена, когда роскошь еще являлась искусством. Здесь не было ничего лишнего, но она заметила небольшое полотно великого мастера эпохи Возрождения, оно стоило целое состояние. Еще ее внимание привлек прекрасный восточный ковер такой работы и расцветки, что место ему было под стеклом в музее. Так Маллиган понимает богатство, подумала она: богатство не в накоплении, а в умении выбрать лучшее.

Квентин Дэниэльс уселся на полу, пристроив поднос на коленях, он чувствовал себя как дома; время от времени он поглядывал на Дэгни, ухмыляясь, как озорной мальчишка, который знает, но не раскрыл ей важную тайну и теперь поддразнивает ее этим. Он попал в долину всего минут на десять раньше меня, подумала Дэгни, а уже свой здесь, тогда как я еще чужая.

Галт сидел в стороне, вне светового круга, на подлокотнике кресла доктора Экстона. Он не произнес ни слова, доставил Дэгни и отошел в сторону; теперь он словно смотрел пьесу, в которой для него не было роли. Но взгляд Дэгни снова и снова обращался к Галту, ее притягивала уверенность, что пьесу выбрал он сам и сам поставил, и действие ее давно началось, и это всем известно так же, как ей.

Она заметила в комнате еще одного человека, который наблюдал за Галтом, — Хью Экстона. Он все поглядывал на него, будто невольно, стараясь не обнаруживать своей привязанности, усиленной долгой разлукой. Но один раз, когда Галт наклонился вперед и прядь волос упала ему на лицо, Экстон потянулся и отвел ее на место, на неуловимое мгновение задержав руку у лба своего ученика. Это был единственный эмоциональный всплеск, который он позволил себе, истинно отцовский жест.

Вскоре Дэгни втянулась в разговор с окружавшими ее людьми, почувствовала себя свободно и раскованно. Нет, думала она, то, что я испытываю, не напряжение, скорее смутное удивление по поводу напряжения, которое должна была ощущать, но совсем не ощущаю; странность была в том, что все оказалось так просто и естественно.

Она едва замечала, что спрашивала, обращаясь то к одному соседу, то к другому, но их ответы четко запечатлевались в ее памяти, фраза за фразой продвигая ее к цели.

— Пятый концерт? — говорил Ричард Хэйли в ответ на ее вопрос. — Я написал его десять лет назад. Мы называем его «Песнь свободных». Спасибо, что узнали его по нескольким нотам… Да, я знаю… Да, вы знали мои сочинения и поэтому, услышав этот концерт, смогли понять, что в нем я высказал все, что стремился сообщить и выразить. Он посвящен ему. — Он указал на Галта. — О нет, мисс Таггарт, я не бросил писать музыку. Почему вы так подумали? За последние десять лет я написал больше, чем когда-либо в жизни. Буду рад исполнить для вас, что захотите, когда вы навестите меня… Нет, мисс Таггарт, там ничего не будет опубликовано. За этими горами не прозвучит ни единой ноты.

— Нет, мисс Таггарт, я не оставил медицину, — сказал доктор Хендрикс в ответ на ее вопрос. — Последние шесть лет я занимаюсь исследованиями. Я открыл метод защиты стенок кровеносных сосудов мозга от непредсказуемых повреждений, которые приводят к инсульту. Это снимет угрозу внезапного паралича… О нет, ни слова об этом методе не станет известно там.

— Право, мисс Таггарт? — спросил ее судья Наррагансетт. — Какое право? Не я прекратил заниматься правом. Само право перестало существовать. Но я до сих пор работаю в избранной мною области — служении справедливости… Нет, справедливость не исчезла. Как это можно? Люди могут потерять ее из виду, и тогда справедливость становится для них губительной. Но бытие не может лишиться справедливости, ибо второе — атрибут первого, поскольку справедливость есть акт признания существующего… Да, я не оставлял своей профессии. Я работаю над трактатом, посвященным философии права. Я докажу, что самое страшное зло, подстерегающее человечество, самое разрушительное и ужасающее из всего, что изобретено людьми, это необъективные законы… Нет, мисс Таггарт, там мой трактат не будет опубликован.

— Чем я занимаюсь, мисс Таггарт? — отвечал Мидас Маллиган. — Моя тема — переливание крови. Этим я все еще занимаюсь. Моя задача — снабжать жизненными соками растения, способные к росту. Но спросите доктора Хендрикса, спасет ли новая кровь тело, которое отказывается функционировать, гниющий остов, который рассчитывает существовать без усилий. Мой банк крови — золото. Золото — вот животворный сок, энергетическое топливо, способное творить чудеса, но топливо бесполезно, если нет двигателя… Нет, я не сдался. Мне просто опротивело управлять бойней, где выкачивают кровь из здоровых животных и перекачивают ее в овощи.

— Сдался? — удивился Хью Экстон. — Проверьте ваши исходные положения, мисс Таггарт. Никто из нас не сдался. Отступаем не мы, а мир… Что плохого в том, что философ построил и обслуживает придорожное кафе? Или управляет табачной фабрикой, как я сейчас? Всякое дело есть философский акт. Когда люди начнут относиться к производительному труду и тому, что является его источником, как к мерилу нравственных ценностей, они достигнут того совершенства, которое заложено в них от рождения и которое они утратили… Источник труда? Дух человеческий, мисс Таггарт, дух человека разумного. Я пишу на эту тему книгу, где даю определение нравственной философии, которую я усвоил от своего ученика… Да, она может спасти мир… О нет, там она опубликована не будет.

— Но почему? — воскликнула она. — Почему? Что вы все здесь делаете?

— Бастуем, — сказал Джон Галт.

Все повернулись в нему, будто ждали, когда он заговорит и произнесет это слово. Дэгни почувствовала, как время внутри нее начало отбивать ритм, в комнате наступила полная тишина. Она смотрела на Галта через световой круг. Он сидел, свободно опираясь о кресло, наклонившись вперед, упершись локтем в колено, кисть руки свисала вниз. На его лице играла легкая улыбка, она-то и сообщала его словам конечный, неотвратимый смысл.

— Почему это так поражает вас? Есть только одна категория людей, которые никогда в истории человечества не бастовали. Все остальные группы и классы бросают свое дело, когда хотят, и предъявляют миру свои требования, объявляя их неизбежными, — все, кроме людей, несущих на своих плечах всю тяжесть мира; они поддерживают в мире жизнь, а награда им — одни мучения. Но они никогда не изменяли человеческому роду. Так что же? Пришел их черед. Пусть мир узнает, кто они, и что делают, и что они значат, и что произойдет, если они отойдут от дел. Это забастовка людей духа, мисс Таггарт. Дух человечества, его воля и разум объявили забастовку.

Она не шевелилась, лишь пальцы ее руки медленно пробирались по щеке к виску.

— На протяжении всей истории, — продолжал он, — разум считался злом; его унижали, объявляя еретиком, материалистом, эксплуататором; преследовали — ссылали, лишали прав, экспроприировали; мордовали — высмеивали, пытали, казнили. Тот, кто брал на себя ответственность смотреть на мир глазами мыслящего существа и делать логически неизбежные выводы, испивал полную чашу страданий. Между тем, лишь благодаря тому, что такие люди, куда бы ни бросила их судьба — в темницу, жалкую лачугу, келью философа, лавку торговца, — не прекращали мыслить, только благодаря этому и сообразно мере этого человечество способно было выжить. Веками человечество постоянно поклонялось невежеству, жестокости, разложению, и лишь по милосердию этих страдальцев, которые видели, что пшенице для роста нужна вода, что камни, выложенные полукругом, образуют прочную арку, что дважды два четыре, что пыткой не добиться любви и что разрушение не способствует жизни, — только по милости этих людей остальные научились испытывать моменты, когда в них зажигалась искра осознания себя людьми, и только сумма таких моментов дала им возможность продлить свое существование. Именно человек разума научил людей выпекать хлеб, залечивать раны, ковать оружие и строить тюрьмы, в которые они бросали его. Человек исключительной энергии и великой щедрости, он знал, что прозябание не есть удел человечества, бессилие не есть его природа, что изобретательность ума — его самая благородная, восхитительная черта, что в этом его сила. И во имя этой любви к жизни, которую испытывал лишь он один, он продолжал работать, чего бы это ему ни стоило, — работать на своих гонителей, тюремщиков, мучителей, спасая их ценой своей жизни. В этом была его слава и его грех — ему внушили необходимость стыдиться своей славы и брать на себя роль жертвенного животного, приносимого на алтарь невежества во искупление вины, как наказание за грех разума. Трагическая насмешка, ирония истории человечества состоит в том, что на всех воздвигаемых людьми алтарях терзали людей и обожествляли животных. Человечество всегда поклонялось не человеческим, а звериным, животным качествам — идолам силы и инстинкта, царям и мистикам, которым нужны именно безвольные, безответные души. Чтобы править миром, мистики внушают людям, что темные эмоции выше разума, что знание приходит слепыми, немотивированными рывками и ему надо следовать так же слепо, не подвергая его сомнению. Цари же правят посредством клыков и когтей, их метод — отнять, их цель — чужое, их сила опирается исключительно на дубинку и пушки.

Те, которые пеклись о душе, заботились о чувствах человека; те, которые пеклись о плоти, заботились о его желудке. Но и те и другие, ополчась, сообща выступали против разума. Однако никто, даже самый последний из людей, никогда не сможет окончательно отказаться от разума. Никто никогда до конца не верил в иррациональное — но верил в несправедливое. Когда отрицают разум, всегда преследуют цель, в которой человеческий разум по самой своей природе не позволит сознаться. Когда проповедуют противоречивое, рассчитывают, что кто-то другой взвалит на себя ношу невозможного и выполнит требуемую работу даже ценой собственных страданий. Разрушение — вот цена любого противоречия. Несправедливость становится возможной благодаря согласию ее жертв. Власть хама стала возможной, потому что это позволили люди разума. Поношение разума — эта цель движет всеми иррациональными доктринами. Поношение таланта — эту цель преследуют все учения, превозносящие самопожертвование. Хулители всегда знали это. Этого не знали мы. Пришло время прозреть. Тот, кому нас теперь призывают поклоняться, тот, кого в свое время рядили в одежды Бога или короля, на деле не более чем жалкая, никчемная, хнычущая от своей никчемности бездарь. Таков нынешний идеал, идол, цель, и всякий может рассчитывать на награду в той мере, в какой он приближается к этому образу. Ныне век простого человека, говорят нам, и всякий может претендовать на этот титул в той степени, в какой ему удалось ничего не достичь. Его возведут в ранг благородства соответственно усилиям, которых он не совершил, его будут почитать за добродетели, которых он не выказал, ему заплатят за товары, которых он не производил. Что же до нас, мы должны искупать грех таланта, нам назначено трудиться на пользу бездари так, как она распорядится, наградой нам будет ее удовлетворение. Мы вносим наибольший вклад, поэтому наш голос наименее весом. Мы мыслим лучше других, поэтому нам не позволено высказывать свое мнение. Поскольку мы способны действовать правильно, нам не позволено поступать по своей воле. Мы работаем по приказам и распоряжениям, под контролем тех, кто сам не способен трудиться. Они распоряжаются нашей энергией, ибо у них нет своей, продуктами нашего труда, ибо сами они не способны производить. Вы скажете: это невозможно, из этого ничего не получится. Им это известно, но неизвестно вам, и все их расчеты строятся на вашем незнании. Они рассчитывают, что вы будете и дальше трудиться на пределе возможного и кормить их до конца своих дней; а когда вы свалитесь, появится новая жертва и станет кормить их, с трудом поддерживая собственную жизнь. И жизнь каждой новой жертвы будет короче; если после вашей смерти им останется железная дорога, то последний ваш потомок по духу оставит им разве что краюху хлеба. Но нынешних паразитов это не беспокоит. Их планы, как и планы царственных бандитов прошлого, не идут дальше срока их собственной жизни — лишь бы добычи хватило на их век. Раньше всегда хватало, потому что в каждом поколении всегда хватало жертв. Но на сей раз не хватит. Жертвы объявили забастовку. Атлант расправил плечи.

Мы не согласны страдать и объявили забастовку против морального кодекса, обрекающего нас на страдания. Мы выступаем против тех, кто полагает, что один человек должен жить ради другого. Мы протестуем против морали каннибалов, против людоедства тела и духа. Мы будем общаться с людьми только на наших условиях, а по нашему моральному кодексу человек сам себе цель, а не средство для осуществления целей других людей. Мы не стремимся навязать им нашу веру. Они вольны верить, во что им заблагорассудится. Но отныне им придется и жить, и верить без нашей помощи. Они должны раз и навсегда усвоить смысл и значение своей веры. Эта вера веками держалась на молчаливом согласии жертв, которые мирились с наказанием за нарушение порочного кодекса. Но этот кодекс для того и предназначен, чтобы его нарушали. Он процветает не благодаря тем, кто его соблюдает, а благодаря тем, кто его нарушает, это мораль, которая питается не добродетелью своих святых, а покладистостью грешников. Мы решили не грешить. Мы больше не нарушаем этот моральный кодекс. Мы покончили с ним единственным безотказным способом — его соблюдением. Мы неукоснительно следуем ему. Мы законопослушны. Во всех общественных делах мы до буквы соблюдаем предписания кодекса и ограждаем людей от тех зол, которые они осуждают. Разум — зло? Мы отняли у общества плоды работы разума, ни одна из наших идей не станет известна и не будет использована в обществе. Талант эгоистичен и не оставляет шанса тем, кто менее способен? Мы вышли из игры и оставили все шансы на победу неспособным. Погоня за богатством — жадность, корень всех зол? Мы больше не стремимся к богатству. Безнравственно зарабатывать больше, чем необходимо, чтобы прокормиться? Мы беремся только за самую простую работу и усилием наших мышц производим не более, чем потребляем, с учетом самых необходимых потребностей, чтобы не навредить миру ни единым лишним центом, ни единой продуктивной идеей. Безнравственно добиваться успеха, поскольку сильные добиваются успеха за счет слабых? Мы больше не досаждаем слабым своими амбициями и предоставили им возможность благоденствовать без нас. Аморально быть нанимателем? Мы никого не нанимаем. Аморально владеть собственностью? Мы ничем не владеем.

Аморально наслаждаться жизнью в этом мире? Мы не ищем никаких радостей в их мире, и — добиться этого было труднее всего — наше нынешнее отношение к их миру выражается тем чувством, которое там проповедуется как идеал: безразличие, пустота, ноль, знак смерти… Мы даем людям все, что они веками провозглашают своей вожделенной целью, высшей добродетелью. Посмотрим, как им это понравится.

— Эту забастовку начали вы? — спросила она.

— Да, я.

Он встал, держа руки в карманах; на лицо упал свет лампы. Она увидела, что он улыбается спокойной, уверенной, естественной улыбкой — жесткой и твердой.

— Я много слышал о стачках, — сказал он, — и о зависимости людей незаурядных от простых. Мы слышали крики о том, что промышленник — паразит, что он живет за счет рабочих, которые обогащают его, обеспечивают ему роскошную жизнь, и о том, что сталось бы с ним, если бы рабочие бросили на него работать. Отлично. Я намерен показать миру, кто от кого зависит, кто кого содержит, кто источник богатства, кто кому дает средства на жизнь и что с кем произойдет, когда кто-то выйдет из игры.

В окна смотрела темнота, отбрасывающая назад огоньки зажженных сигарет. Галт тоже взял со стола сигарету, и, когда вспыхнула спичка, Дэгни на миг увидела между его пальцами блеск золота — знак доллара.

— Я бросил все, присоединился к нему и забастовал, — сказал Хью Экстон, — потому что не мог заниматься своим делом рядом с людьми, которые заявляют, что назначение человека интеллектуального труда состоит в отрицании интеллекта. Никто не пригласит водопроводчика, который будет доказывать свое профессиональное превосходство, утверждая, что никакого водопровода нет вообще. Но, увы, таким критерием осмотрительности не пользуются применительно к философам. От своего ученика, однако, я узнал, что сам сделал это возможным. Именно мыслители, держа в своих рядах тех, кто отрицает существование мысли, считая это всего лишь иным философским направлением, позволяют разрушать разум. Они соглашаются с основной предпосылкой противника, тем самым соглашаясь признать отсутствие разума его разновидностью. Основная предпосылка — постулат, который абсолютно исключает собственную антитезу и абсолютно нетерпим к ней. По той же причине, по которой банкир не может принимать и пускать в оборот фальшивые деньги, наделяя их честью и престижем своего банка, как он не может удовлетворить требование фальшивомонетчика быть терпимым к нему ради его права на различное с ним мнение, так и я не могу считать философом доктора Саймона Притчета и соперничать с ним в борьбе за умы людей. Доктору Притчету нечего внести на счет философии, кроме объявленного им намерения разрушить ее. Он рассчитывает заработать на силе разума, отрицая разум. Он пытается наложить печать разума на планы своих хозяев-бандитов и использовать престиж философии в целях порабощения мысли. Но этот престиж — счет, который существует и действителен лишь до тех пор, пока я готов подписывать чеки на него. Пусть доктор Притчет обходится без меня. Пусть он и те, кто вверяет ему юные умы своих детей, получат то, к чему стремятся, — мир интеллектуалов без ин