Упражнение на жизненную цель № 1 14 страница

Его водили от одного нервного начальника к другому и наконец повели вниз по железной лестнице, вдоль длинного, железобетонного, разносящего эхо подземного коридора на аудиенцию лично с боссом.

Босс скрывался в подземной аппаратной. Среди нагромождений сложных приборов, испускающих звуковые волны, на фоне распределительного щита со сверкающими рычагами, дисками набора и датчиками, известного как «ксилофон», Роберт Стадлер увидел нового хозяина объекта "К". Это оказался Каффи Мейгс.

Он был в полувоенной форме и кожаных крагах; складки шеи нависали над воротом; вьющиеся черные волосы слиплись от пота. Он беспокойно, твердо расхаживал перед «ксилофоном», отдавая приказы людям, которые вбегали и выбегали из комнаты.

— Пошлите курьеров во все окружные ценгры в пределах досягаемости! Сообщите, что друзья народа победили! Передайте, чтобы не подчинялись приказам из Вашингтона! Новой столицей Народной Республики является Город Гармонии, который впредь будет называться Мейгсвилл! Скажите, что я надеюсь получить пятьсот тысяч долларов с каждых пяти тысяч человек завтра утром или…

Прошло некоторое время, прежде чем внимание Каффи Мейгса и его затуманенный взор обратились к фигуре доктора Стадлера.

Ну, что вам? Что вам? — резко спросил он.

Я доктор Роберт Стадлер.

А? О да! Да! Вы тот важный малый из космоса, да? Вы тот парень, который отлавливает атомы или что-то в этом роде. Так какого черта вы здесь делаете?

Это я должен задать вам этот вопрос.

А? Послушайте, профессор, мне не до шуток.

Я здесь для того, чтобы взять на себя управление.

Управление? Чем?

Этим оборудованием. Этим местом. Территорией, находящейся в радиусе его действия.

Мейгс некоторое время тупо смотрел на него, а затем тихо спросил:

Как вы сюда попали?

На машине.

Я спрашиваю, с кем вы приехали?

Ни с кем.

Какое при вас оружие?

Никакого. Достаточно моего имени.

Вы приехали сюда один, со своим именем и машиной?

—Да.

Каффи Мейгс расхохотался ему в лицо.

Вы полагаете, — спросил доктор Стадлер, — что вы сможете справиться с этими устройствами?

Уходите, профессор, уходите же! Убирайтесь, пока я вас не расстрелял! Нам здесь не нужны интеллигенты!

А что вы понимаете в этом! — Доктор Стадлер указал на «ксилофон».

Кого это волнует? Дюжину механиков можно нанять за десять центов! Убирайтесь! Это вам не Вашингтон! Они ничего не добьются, вступая в сделку с этим радиопривидением и произнося бесконечные речи! Действие — вот что необходимо! Прямое действие! Катись, док! Твое время вышло! — Он неустойчиво покачивался взад и вперед, хватаясь время от времени за рычаг «ксилофона». Доктор Стадлер понял, что Мейгс пьян.

Не хватайся за эти рычаги, ты, идиот!

Мейгс неохотно отдернул руку, затем демонстративно помахал ею перед панелью:

Я буду трогать то, что мне нравится! И не тебе говорить мне, что делать!

Отойдите от панели! Уходите отсюда! Здесь все мое! Вы понимаете? Это моя собственность!

Собственность? Ха! — коротко рявкнул Мейгс.

Я изобрел это! Я создал это! Я сделал это реальностью!

Правда? Ну что ж, большое спасибо, док, но ты нам больше не нужен. У нас есть свои техники.

У вас есть хоть какое-нибудь представление о том, что я должен был знать, чтобы создать это? Вы не смогли бы сделать ни одной трубы! Ни одного болта!

Мейгс пожал плечами:

Возможно.

Так как вы смеете даже думать о том, чтобы присвоить это? Как вы посмели прийти сюда? Какие у вас права на это?

Мейгс постучал по своей кобуре:

— Такие.

Послушай, ты, пьяная дубина! — закричал доктор Стадлер. — Ты знаешь, с чем играешь?

Не смей так разговаривать со мной, старый дурак! Кто ты такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом? Я могу голыми руками сломать тебе шею! Ты что, не знаешь, кто я?

Ты трусливый и безмозглый головорез!

Да? Разве? Я босс! Я босс, и меня не остановит старое чучело вроде тебя! Убирайся отсюда!

Они стояли некоторое время, уставившись друг на друга, рядом с панелью «ксилофона», в полном ужасе. Ужас Стадлера, в котором он не хотел признаться даже себе, коренился в отчаянной борьбе с собой, нежелании верить, что он смотрит на конечный результат своих трудов, что перед ним его духовный сын. У Мейгса было больше причин для ужаса, который определял его бытие: он всю жизнь жил в ужасе и отчаянии, а сейчас стремился забыть то, что наводило на него ужас — даже в момент триумфа, когда он считал, что наконец в безопасности, этот представитель таинственной, непостижимой породы — интеллигент — не боялся его и не повиновался его власти.

Убирайся отсюда! — прорычал Каффи Мейгс. — Я позову своих людей! Я убью тебя!

Убирайся ты, грязный, мерзкий, безмозглый идиот! — прорычал в ответ доктор Стадлер. — Думаешь, я позволю тебе наживаться на моей жизни? Неужели ты думаешь, что это для тебя я… я продал… — Он не закончил. — Перестань трогать эти рычаги, черт тебя побери!

Не указывай мне! Не хватало еще, чтобы ты говорил мне, что делать! И ты не запугаешь меня своей высокомерной болтовней. Я буду делать что хочу. За что же я боролся, если не могу поступать так, как мне взбредет на ум? — Он фыркнул и протянул руку к рычагу.

 

Эй, Каффи, осторожнее! — завопила какая-то фигура в дальнем углу комнаты, рванувшись вперед.

Прочь! — взревел Каффи Мейгс. — Все прочь! Чтобы я испугался?! Я вам покажу, кто здесь хозяин!

Доктор Стадлер рванулся, чтобы остановить его, но Мейгс оттолкнул его одной рукой, громко расхохотался, увидев, что Стадлер упал, а другой дернул за рычаг «ксилофона».

Грохот, душераздирающий треск рвущегося металла, с силой сталкивающихся предметов, звуки борющегося с самим собой чудовища — все это слышалось только внутри строения. Снаружи все было спокойно. Просто внезапно все строение бесшумно поднялось в воздух, распалось на несколько огромных обломков, выбросило в небо несколько свистящих полосок голубого света и рухнуло грудой булыжника. В радиусе сотни миль, включая округа четырех штатов, телеграфные столбы посыпались, как спички, фермерские дома превратились в кучи щебня, дома в городах рухнули в течение секунды, жертвы, мгновенно превратившиеся в изуродованные трупы, не услышали даже подобия какого-либо звука, а на периферии круга, на полпути через Миссисипи, локомотив и шесть первых вагонов пассажирского поезда металлическим душем посыпались в реку вместе с западными пролетами расколовшегося надвое моста Таггарта.

На том месте, где находился проект "К", среди руин не осталось ничего живого — разве что несколько бесконечно долгих минут там существовал кусок изуродованной плоти и жгучая боль того, кто совсем недавно считался великим умом.

 

Я испытываю состояние какой-то невесомости, свободы, подумала Дэгни, полностью осознав, что на данный момент ее единственной неуклонной целью была телефонная будка, что ее совершенно не касались намерения прохожих, которые окружали ее на улице. Но это не способствовало появлению чувства отрешенности от города; наоборот, впервые в жизни у нее возникло ощущение, что она владеет городом, любит его, что она никогда раньше не любила его так, как в этот момент, таким глубоким, сильным и уверенным чувством собственницы. Ночь стояла тихая и ясная, Дэгни посмотрела на небо; оно соответствовало состоянию скорее мрачному, чем веселому, хотя и с предвкушением радости. Погода была скорее безветренной, чем теплой, с признаками хотя и далекой, но уже наступающей весны.

Убирайтесь с дороги! — думала она не с возмущением, а почти с удовольствием, с чувством освобождения и отмежевания, мысленно обращаясь к прохожим, к машинам, которые мешали ее передвижению, к тому страху, который овладевал ею в прошлом. Прошло менее часа с тех пор, как она услышала эту произнесенную им фразу, и голос его, казалось, все еще звучал на улицах, постепенно перерастая в нечто напоминающее смех.

Она торжествующе засмеялась в зале отеля «Вэйн-Фолкленд», когда услышала, как он произнес эти слова; она смеялась, прикрыв рот рукой, так что смех отражался только в ее глазах — и в его, когда он посмотрел прямо на нее, и она не сомневалась, что он слышал ее смех. Они смотрели друг на друга в течение секунды поверх голов вопящей и визжащей толпы — а в это время разбивались вдребезги микрофоны, хотя все станции мгновенно отключили, опрокидывались столы и билось стекло — несколько гостей в панике бросились к выходу.

Затем она услышала вопль мистера Томпсона, махнувшего рукой в сторону Галта:

— Уведите его назад в комнату, за его охрану вы отвечаете головой!

Толпа расступилась, когда три человека вели Галта. Мистер Томпсон на мгновение, казалось, пал духом, он опустил голову на руки, но вскоре овладел собой, вскочил места, вяло махнул своим сторонникам, чтобы следовали за ним, и выскочил через боковой запасной выход. Никто не обернулся и ничего не сказал гостям: некоторые из них уже в панике бежали к выходу, другие сидели, боясь пошевелиться. Зал напоминал корабль без капитана. Дэгни двинулась сквозь толпу вслед за уходящей кликой. Никто не пытался остановить ее.

Она нашла их сгрудившимися в одном из маленьких кабинетов: мистер Томпсон сидел, сгорбившись в кресле, обхватив голову руками, Висли Мауч стонал, Юджин Лоусон рыдал с нотками ярости, как избалованный ребенок, Джим наблюдал за ними с какой-то странной напряженностью во взгляде.

— Я ведь предупреждал вас! — кричал доктор Феррис. — Предупреждал, да? Вот чего вы добились вашим мирным убеждением.

Дэгни продолжала стоять у двери. Казалось, они осознавали ее присутствие, но их это не волновало.

Я слагаю с себя все полномочия! — вопил Чик Моррисон. — Я ухожу в отставку! Хватит с меня! Я больше не знаю, что сказать стране! Я не могу мыслить! И даже не буду пытаться! Это бесполезно! Я ничего не мог сделать! Вы не должны осуждать меня! Я сложил с себя все обязанности! — Он взмахнул руками в жесте то ли беспомощности, то ли прощания и выскочил из комнаты.

У него есть оборудованное убежище в Теннесси, — задумчиво произнес Тинки Хэллоуэй, словно и он предпринял подобные меры предосторожности и теперь раздумывал, не пора ли.

Он не продержится там долго, если вообще туда доберется, — сказал Мауч. — Со всеми этими бандами налетчиков и транспортными проблемами… — Он развел руками и не закончил высказывания.

Дэгни понимала, какие мысли их обуревают; она знала, что независимо от того, какие убежища они подготовили для себя, они знали, что попали в западню.

Она не заметила на их лицах ужаса, лишь намек на легкий испуг. Выражение их лиц колебалось от полной апатии до облегчения, как у плутов, которые понимают, что игра иначе и не могла закончиться, и теперь даже не стараются что-то изменить или хотя бы сожалеть об этом, до обиженного ослепления Лоусона, который просто не хотел ничего понимать, до своеобразной напряженности Джима, на лице которого блуждала таинственная улыбка.

— Ну? Так что? — нетерпеливо спрашивал доктор Феррис с кипучей энергией человека, чувствующего себя как рыба в воде в истерическом мире. — Что вы теперь собираетесь с ним делать? Спорить? Дискутировать? Произносить речи?

Все молчали.

Он… должен… спасти… нас — медленно произнес Мауч, направляя остатки своего ума на предъявление ультиматума реальности. — Он обязан… занять должность… и спасти всю систему…

Почему бы тебе не написать ему об этом в любовном послании? — спросил Феррис.

Мы должны… заставить его… занять пост… Мы обязаны силой заставить его взять на себя управление, — тоном лунатика повторил Мауч.

Ну теперь-то, — спросил Феррис, внезапно понижая голос, — вы понимаете, каким ценным учреждением является Государственный институт естественных наук?

Мауч ничего не ответил, но Дэгни заметила, что все поняли, о чем идет речь.

— Вы были против моего исследовательского проекта, называя его непрактичным, — тихо продолжал Феррис. — Но что я вам говорил?

Мауч молчал, щелкая костяшками пальцев.

— Сейчас не время для щепетильности, — с неожиданной силой сказал Джеймс Таггарт непривычно тихим голосом. — Нечего сюсюкать.

Мне кажется, — мрачно произнес Мауч, — что… что… цель оправдывает средства…

Сегодня уже слишком поздно для угрызений совести или каких-то принципов, — сказал Феррис. — Только прямое действие еще может сработать.

Никто не ответил; они как будто хотели, чтобы молчание, а не слова выразили их мнение.

Ничего не получится, — сказал Тинки Хэллоуэй. — Он не уступит.

Это вы так считаете! — хмыкнул Феррис. — Вы не видели нашу экспериментальную модель в действии. В прошлом месяце мы добились признания в трех запутанных делах об убийстве.

Если… — начал мистер Томпсон, и голос его внезапно перерос в стон, — если он умрет, мы все погибнем!

Не беспокойтесь, — произнес Феррис. — Он не умрет. «Увещеватель Ферриса» надежно защищает от такого исхода.

Мистер Томпсон промолчал.

— Мне кажется… у нас нет выбора… — почти прошептал Мауч.

Все молчали; мистер Томпсон старался не замечать, что все взгляды устремлены на него.

— Ну что ж, поступайте как знаете. Я не могу мешать. Делайте что хотите!

Доктор Феррис повернулся к Лоусону.

— Джин, — напряженно, все еще шепотом произнес он, — беги в радиорубку. Распорядись, чтобы все станции приготовились. Скажи, что я подготовлю мистера Галта к выступлению в течение ближайших трех часов.

Лоусон вскочил и с неожиданно радостной ухмылкой выбежал из комнаты.

 

Она поняла. Поняла, что они собираются делать и каково внутреннее состояние, позволившее им прийти к этому решению. Они не надеялись, что задуманное приведет к успеху. Они понимали, что Галт не сдастся; они и не хотели, чтобы он сдался. Они знали, что ничто их не спасет; они и не желали, чтобы их спасли. Ими руководила паника безрассудных эмоций, всю свою жизнь они боролись с реальностью и теперь достигли того состояния, когда наконец почувствовали себя как дома. Их даже не волновало, откуда у них это чувство; их сущность сводилась к тому, чтобы никогда не задумываться, что и как они чувствуют, к ним просто пришло осознание, что именно к этому они стремились, что это как раз и есть та реальность, которая составляет смысл их чувств, действий, желаний, их устремлений и выбора. В этом и заключались суть и характер их бунта против жизни и не имевшего названия поиска безымянной нирваны. Они не хотели жить. Они хотели, чтобы умер он.

Ужас, который она ощутила, был подобен внезапному удару хлыстом; она поняла, что предметы, которые она воспринимала как людей, таковыми не являются. Ей стало ясно все, пришла пора действовать. Он в опасности; в ее сознании не было ни места, ни времени для эмоций по поводу действий недочеловеков.

Надо сделать все так, — шептал Висли Мауч, — что бы никто никогда не узнал…

Никто и не узнает, — ответил Феррис; в их голосах слышалась осторожность заговорщиков. — Это секретное место, отдельное строение на территории института… Звуконепроницаемое и стоящее на достаточно безопасном расстоянии от всего остального… Лишь немногие работающие там имели туда доступ…

Если бы мы полетели… — произнес Мауч и внезапно умолк, будто заметил на лице Ферриса предостережение.

Дэгни увидела, как Феррис остановил на ней взгляд, внезапно вспомнив о ее присутствии. Лицо ее не дрогнуло, всем своим видом она выказывала полнейшее безразличие, словно ничего не понимала и ничто ее не волновало. Затем, будто осознав, что разговор здесь ведется секретный, она повернулась, слегка пожав плечами, и вышла из комнаты. Она знала, что они уже перешагнули ту черту, когда стали бы волноваться из-за нее.

Она так же неторопливо, с видом полного безразличия шла сквозь залы отеля к выходу. Но, когда она прошла квартал и свернула за угол, голова ее внезапно дернулась вверх, складки вечернего платья подобно парусу с шумом забились об ноги от неожиданной стремительности движений.

И теперь, мчась в темноте, думая только о том, как поскорее добраться до телефонной будки, она чувствовала, что в ней неуклонно растет новое ощущение, вытесняющее напряжение страха и опасности; ощущение свободы мира, которому никто и ничто не помешает.

Она заметила полоску света на тротуаре, которая пробивалась из окна бара. Никто не обратил на нее внимания, когда она прошла через полупустой зал, — немногочисленные посетители все еще напряженно перешептывались перед потрескивающей пустотой телеэкрана.

Стоя в тесном пространстве телефонной будки, как в кабине корабля, готового к полету на другую планету, она набрала номер ОР —.

Ей тут же ответил голос Франциско:

Слушаю.

Франциско?

Привет, Дэгни. Я ждал твоего звонка.

Ты слушал радио?

— Да.

— Они намерены силой заставить его сдаться. — Она старалась говорить так, будто просто излагала факты. — Они собираются пытать его. На территории ГИЕНа есть какая-то машина, которую они называют «увещевателем Ферриса». Это в штате Нью-Гэмпшир. Они упоминали о самолете. Сказали, что заставят его выступить по радио в течение ближайших трех часов.

Понял. Ты звонишь из телефонной будки?

— Да.

Ты все еще в вечернем туалете?

— Да.

Слушай внимательно. Иди домой, переоденься, упакуй самое необходимое, возьми драгоценности и другие ценные вещи, которые сможешь унести, надень что—нибудь теплое. У нас не будет времени на это позже. Встретимся через сорок минут на северо-западном углу, в двух кварталах к востоку от главного входа в терминал Таггарта.

Хорошо.

Пока, Слаг.

Пока, Фриско.

Меньше чем через пять минут Дэгни стояла в спальне своей квартиры и срывала с себя вечернее платье. Она оставила его на полу посреди комнаты, как ненужную форму армии, в которой она больше не служила. Она надела темно-синий костюм и — вспомнив слова Галта — белый с высоким воротом свитер. Упаковала чемодан и сумку с ремнем, которую могла повесить на плечо. Драгоценности она засунула в самый угол сумки, включая пятидолларовую золотую монету, которую заработала в той долине, и браслет из сплава Реардэна, полученный ею за пределами долины.

Она легко вышла из квартиры, заперев дверь, хотя понимала, что, возможно, больше никогда в нее не вернется. На мгновение ей стало труднее, когда она пришла в свой кабинет. Никто не видел, как она вошла; в приемной никого не было; огромное здание Таггарта казалось необычайно тихим. Она стояла и смотрела на свой кабинет, вспоминая обо всех годах, проведенных здесь. Потом она улыбнулась; нет, не так уж и трудно, подумала она, открыла сейф и достала документы, за которыми пришла. Ничего другого брать из своего кабинета она не хотела — кроме портрета Натаниэля Таггарта и карты трансконтинентальных дорог Таггарта. Она сломала рамы, свернула в трубочку портрет и карту и сунула их в чемодан.

Она как раз запирала чемодан, когда услышала чьи-то поспешные шаги. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел главный инженер; он весь дрожал, лицо его было перекошено.

— Мисс Таггарт! — вскричал он. — О, слава Богу, мисс Таггарт, вы здесь. Мы искали вас повсюду!

Она не ответила, лишь вопросительно посмотрела на него.

Мисс Таггарт, вы слышали?

Что?

Значит, не слышали! О Господи, мисс Таггарт, это… ке могу поверить, но… Господи, что делать? Мост… моста Таггарта больше нет!

Дэгни смотрела на него, не в силах пошевелиться.

— Его нет! Взорван! Взлетел на воздух в одну секунду. Никто точно не знает, что случилось, но похоже… думают, что-то произошло на объекте "К" и… похоже на… звуковые волны. Мисс Таггарт! Невозможно никуда добраться в радиусе сотни миль! Это немыслимо, этого не может быть, но в этом радиусе все сметено с лица земли!.. Мы не можем добиться никаких разъяснений! Никто ничего не знает — ни газеты, ни радио, ни полиция! Мы все еще пытаемся до биться ответа, но слухи, которые доходят с краев этого кольца… — Он вздрогнул. — Только одно определенно: моста нет! Мисс Таггарт! Мы не знаем, что делать!

Она бросилась к своему столу и схватила телефонную трубку. Рука ее застыла в воздухе на полпути. Затем медленно, толчками, с невероятным усилием она заставила руку двигаться, чтобы положить трубку обратно на рычаг. Ей казалось, что для этого потребовалось много времени, будто рука ее должна была преодолеть атмосферное давление, с которым человек не в силах бороться; и в течение этих коротких мгновений непроходящей ослепляющей боли она поняла, что чувствовал Франциско в ту ночь, двенадцать лет назад, и что чувствовал юноша двадцати шести лет, когда в последний раз смотрел на свой двигатель.

— Мисс Таггарт, — кричал главный инженер. — Мы не знаем, что делать!

Трубка мягко опустилась на рычаг.

— Я тоже не знаю, — ответила Дэгни.

Через мгновение она поняла, что все кончено. Она слышала собственный голос, советующий все поточнее выяснить и позже сообщить ей, а потом ждала, когда эхо шагов главного инженера затихнет в коридоре.

Пересекая в последний раз вестибюль вокзала, она взглянула на памятник Натаниэлю Таггарту — и вспомнила свое обещание. Это всего лишь символ, подумала она, но это будет то прощание, которое Натаниэль Таггарт заслужил. У нее не оказалось никакого другого пишущего средства, поэтому она достала из сумочки помаду и, улыбаясь мраморному лицу человека, который понял бы ее, нарисовала на пьедестале у его ног большой знак доллара.

Она первая пришла на место встречи, которое находилось в двух кварталах к востоку от входа в терминал. Пока ждала, она заметила первые признаки паники, которая вскоре охватила весь город: машины ехали слишком быстро, некоторые были загружены домашним скарбом, мимо нее промчалось слишком много полицейских автомобилей, а вдалеке звучало слишком много сирен. Новость о том, что мост разрушен, явно расползалась по городу, вскоре все поймут, что город обречен, и начнется паническое бегство во имя спасения; бежать некуда, но ее это больше не волновало.

Она видела, как приближается Франциско; она узнала его быструю походку прежде, чем увидела лицо под низко надвинутой на глаза шляпой. Она отметила тот момент, когда он, подойдя ближе, увидел ее. Он махнул ей рукой и улыбнулся в знак приветствия. Какое-то едва ощутимое напряжение в движении его руки напоминало жест Д'Анкония, приветствовавшего долгожданного путника у ворот своих владений.

Когда он подошел, она стояла, торжественно выпрямившись, глядя на его лицо и на здания величайшего в мире города, будто именно такие свидетели и отвечали ее ожиданиям, потом медленно, ровным, уверенным тоном произнесла:

— Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня.

Он наклонил голову, словно подтверждая сказанное. Его улыбка теперь означала приветствие.

Затем он поднял ее чемодан, взял ее под руку и произнес:

— Вперед.

 

***

Подразделение, известное как объект "Ф" — в честь его организатора доктора Ферриса, представляло собой маленькое строение из железобетона и располагалось у подножья холма, на котором, на виду у всех, возвышался Государственный институт естественных наук. Из окон института открывался вид только на небольшое серое пятно крыши этого подразделения, затерянного в зарослях старых деревьев; оно выглядело оттуда как вход в подземелье.

Двухэтажное здание было построено в виде двух ассимметрично поставленных друг на друга кубов разной величины. На первом этаже отсутствовали окна, лишь усеянная железными шипами дверь, на втором, словно нехотя уступая дневному свету, виднелось единственное окно. Фасад походил на лицо одноглазого человека. Сотрудников института эта постройка не интересовала; никто из них не ходил по тропинкам, ведущим к ее двери; они молчаливо сошлись на предположении, что проект, над которым работали в этом здании, связан с экспериментами над вирусами опаснейших болезней.

Оба этажа занимали лаборатории, заполненные клетками с морскими свинками, собаками и крысами. Но сердцем здания была комната в подвальном этаже, глубоко под землей; стены этой комнаты неумело покрыли листами какого-то пористого звукопоглощающего материала, на обивке начали появляться трещины, сквозь которые виднелся голый камень.

Здание постоянно охраняли четверо специальных охранников. В этот вечер число охранников увеличили до шестнадцати человек, вызванных междугородным звонком из Нью-Йорка для выполнения особого задания. Охранники, так же как и все остальные служащие объекта "Ф", подбирались очень тщательно на основании одного-единственного качества: безграничной способности подчиняться.

Эти шестнадцать человек были выставлены вокруг здания и в пустынных лабораториях первого и второго этажей, где они и дежурили, не проявляя никакого интереса к тому, что происходило внизу, под землей.

В комнате подвального этажа, под землей, в стоящих у стены креслах сидели доктор Феррис, Висли Мауч и Джеймс Таггарт. В противоположном углу стояла машина, напоминающая небольшой шкаф неправильной формы. В передней панели машины располагались несколько рядов стеклянных шкал, на которых красным цветом была отмечена критическая точка, квадратный экран, похожий на усилитель, ряды цифр, деревянных рычажков и пластмассовых кнопок, ручка управления с одной стороны и красная стеклянная кнопка с другой. Панель, казалось, выражала больше чувств, чем лицо управляющего машиной техника, рослого молодого человека в рубашке, на которой проступили пятна пота, и с закатанными выше локтей рукавами; его светло-голубые глаза остекленели от полной сосредоточенности на работе; время от времени он шевелил губами, словно вспоминая зазубренный урок.

Короткий провод соединял машину с аккумулятором, находившимся позади нее. Длинные витки провода, похожие на изгибающиеся щупальца осьминога, протянулись по каменному полу от машины к кожаному мату, расстеленному на полу под конусообразным лучом ослепительного света. На мате, привязанный к нему ремнями, лежал Джон Галт. Он был обнажен; маленькие металлические диски электродов на кончиках проводов были присоединены к его запястьям, плечам, бедрам и лодыжкам; какое-то приспособление, напоминающее стетоскоп и соединенное с усилителем, пристроено на груди.

— Пойми, — сказал доктор Феррис, впервые обращаясь к Галту, — мы хотим, чтобы ты взял на себя управление экономикой страны. Мы хотим, чтобы ты стал диктатором. Хотим, чтобы ты управлял. Понятно? Мы хотим, чтобы ты отдавал приказы и думал, какие приказы следует отдавать. Мы добьемся того, чего хотим. Никакие призывы, логика, возражения или пассивное послушание тебя не спасут. Нам нужны идеи — иначе тебе не поздоровится. Мы не выпустим тебя отсюда до тех пор, пока ты не скажешь, какие примешь меры для спасения нашей системы. А потом заставим тебя рассказать об этом по радио всей стране. — Он поднял руку, показывая секундомер: — Даю тебе тридцать секунд. Решай, начнешь говорить или нет. Если нет — начнем мы. Понятно?

Галт смотрел ему прямо в глаза, лицо его ничего не выражало, будто он понимал больше, чем сказал Феррис. Он не отвечал.

Все прислушивались к раздававшемуся в тишине тиканью часов — часы отсчитывали секунды — и к тяжелому, прерывистому дыханию Мауча, вцепившегося в ручки кресла.

Феррис сделал знак технику, стоявшему у машины. Техник дернул рычаг, зажглась красная стеклянная кнопка, и послышались два новых звука: низкое жужжание электромотора и странный стук, похожий на приглушенное тиканье часов. Они не сразу поняли, что этот стук слышен из усилителя и что они слышат биение сердца Галта.

— Номер три, — сказал Феррис, делая знак пальцем. Техник нажал кнопку под одной из шкал. По телу Галта пробежала волна дрожи. Его левая рука судорожно подергивалась от электрического тока, идущего по проводу, пропущенному между его левым запястьем и плечом. Он откинул назад голову, закрыл глаза, сжал зубы и не проронил ни звука.

Когда техник убрал руку с кнопки, рука Галта перестала вздрагивать. Он не двигался.

Трое переглянулись ищущим взглядом. Глаза Ферриса не выражали ничего, во взгляде Мауча отразился ужас, во взгляде Таггарта — разочарование. Тишину нарушал звук приглушенного биения сердца.

— Номер два, — произнес Феррис.

На этот раз заряд направили между правым бедром и лодыжкой Галта, и конвульсии сотрясали его правую ногу. Он схватился обеими руками за края мата. Его голова дернулась, затем он снова затих. Сердце забилось немного быстрее.

Мауч отвернулся, вжавшись в спинку кресла. Таггарт остался сидеть на краешке кресла, подавшись вперед.

— Номер один, постепенно, — сказал Феррис.

Торс Галта подбросило, затем его сотрясла долгая судорога, особенно заметная возле связанных кистей рук, электрический разряд заставлял биться в конвульсиях всю верхнюю часть его туловища, от одного запястья до другого. Техник медленно поворачивал ручку, увеличивая силу разряда; стрелка на шкале приближалась к критической отметке. Дыхание Галта, вырывавшееся из его пораженных легких, стало прерывистым.

— Получил? — зарычал Феррис. Ток отключили.

Галт молчал. Он вдохнул полной грудью. Сердце бешено колотилось. Но постепенно дыхание становилось ровнее, он заставил себя расслабиться.

— Что вы с ним миндальничаете? — завопил Таггарт, впившись взглядом в обнаженное тело на матрасе.

Галт на мгновение открыл глаза и взглянул на троих мужчин. Взгляд его был спокойным и трезвым, не выдававшим никаких мыслей или чувств. Затем он уронил голову и тихо лежал с закрытыми глазами, словно забыл о них.