Пир на пепле 10 страница

Диксон. Те, что не суть первые тела, как говорят перипатетики, каковы земля с водами и другие части, которые, по вашему утверждению, образуют цельное одушевленное — луна, солнце и другие тела; кроме этих главных одушевленных имеются те, что не являются первыми частями вселенной; одним из них приписывают растительную душу, другим — чувственную, третьим — интеллектуальную.

Теофил. Итак, если душа тем самым, что находится во всем, находится также в частях, почему вы не допускаете, что она находится также и в частях частей?

Диксон. Я допускаю, но в частях частей одушевленных вещей.

Теофил. Каковы же те вещи, что не одушевлены или не являются частями одушевленных тел?

Диксон. Разве не кажется вам, что некоторые из них У нас перед глазами? Все вещи, не обладающие жизнью.

Теофил. А каковы суть вещи, не обладающие жизнью или, по меньшей мере, жизненным началом?

Диксон. Следовательно, вы полагаете, что нет вещи, не обладающей душою или, по крайней мере, жизненным началом?

Теофил. Именно это я, в конце концов, полагаю.

Полиинний. Следовательно, мертвое тело имеет душу. Следовательно, мои башмаки, мои туфли, мои сапоги, мои шпоры, мое кольцо и мои перчатки оказываются одушевленными? Мой плащ и моя мантилья одушевлены?

Гервазий. Да, мессер, да, маэстро Полиинний, почему нет? Я крепко верю, что твой плащ и твоя мантилья, конечно, одушевлены, когда содержат внутри себя такое животное, как ты; сапоги и шпоры одушевлены, когда надеты на ноги; шляпа одушевлена, когда содержит в себе голову, которая не лишена души; и конюшня также одушевлена, когда содержит в себе лошадь, мула и самое вашу милость! Не так ли вы понимаете ее, Теофил? Не кажется ли вам, что я лучше понял это, чем господин магистр?

Полиинний. «Чей скот?» Как если бы не встречались среди ослов еще и еще утонченные? Как осмеливаешься ты, невежда, простофиля, приравнивать себя к архиученнейшему, ко мне, руководителю школы Минервы?

Гервазий. Мир вам, господин магистр, я слуга слуг и скамейка для ног ваших.

Полиинний. Да проклянет тебя господь во веки веков!

Диксон. Без гнева! Дайте нам закончить обсуждение этих вещей.

Полиинний. Итак, пусть Теофил продолжает свои утверждения.

Теофил. Так я и сделаю. Итак, я утверждаю, что ни стол как стол не одушевлен, ни одежда, ни кожа как кожа, ни стекло как стекло; но как вещи природные и составные они имеют в себе материю и форму. Сколь бы незначительной и малейшей ни была вещь, она имеет в себе части духовной субстанции, каковая, если находит подходящий субъект, стремится стать растением, стать животным и получает члены любого тела, каковое обычно называется одушевленным, потому что дух находится во всех вещах и нет ни малейшего тельца, которое бы не заключало в себе возможности стать одушевленным.

Полиинний. Итак, все, что существует, есть одушевленное.

Теофил. Не все вещи, обладающие душой, называются одушевленными.

Диксон. Следовательно, по меньшей мере, все вещи обладают жизнью.

Теофил. Я допускаю, что вещи имеют в себе душу, обладают жизнью сообразно субстанции, но не сообразно акту и действию в том смысле, какой им придают все перипатетики и те, кто жизнь и душу определяют сообразно известным, слишком грубым основаниям.

Диксон. Ваши слова кажутся мне известным образом правдоподобными; таким образом, можно было бы поддерживать мнение Анаксагора, полагавшего, что всякая вещь находится во всякой вещи, так как дух, или душа, или всеобщая форма, находится во всех вещах и из всего все может произойти.

Теофил. Я утверждаю не правдоподобное, но истинное, так как этот дух находится во всех вещах, каковые, если не суть живые, суть одушевленные; если они в действительности не обладают одушевленностью и жизнью, все же они обладают ими сообразно началу и известному первому действию. И я не утверждаю большего, так как в данном случае я не хочу говорить о свойствах многих камешков и драгоценных камней; будучи отшлифованными, гранеными и живописно расположенными в оправе, они имеют известную способность возвышать дух и возбуждать новые чувства и страсти не только в теле, но и в душе. И мы знаем, что подобные следствия не происходят и не могут происходить от чисто материального качества но с необходимостью относятся к символическому жизненному и душевному началу; кроме того, то же самое мы чувственно наблюдаем в мертвых сучьях и корнях, которые, очищая и собирая соки, изменяя жидкости, с необходимостью проявляют признаки жизни. Я оставлю в стороне тот факт, что не без причины некроманты надеются произвести многое при помощи костей мертвецов[123] и полагают, что эти кости удерживают если не то же самое, то все же то или другое жизненное действие, которое в известных случаях и приводит к необычайным следствиям. Я еще буду иметь случай пространно рассуждать относительно духа, души, жизни, ума, который во все проникает, во всем находится и приводит в движение всю материю, наполняет ее лоно и скорее превосходит ее, чем она превосходит его полноту, и превышает ее скорее, чем ею превышен, принимая во внимание, что духовная субстанция не может быть превзойдена материальной, но скорее полагает ей предел.

Диксон. Это, мне кажется, соответствует не только мысли Пифагора, чье мнение приводит поэт, когда говорит:

 

Небо вначале с землей и с водяною равниной,

И сияющий шар луны, и светило Титана

Дух питает внутри, и всею, разлившись по членам,

Движет громадою ум, смесившись с телом великим[124],

 

но также мысли богослова, который говорит: дух переполняет и наполняет землю, и он все ограничивает. А другой, говоря, быть может, о связи формы с материей и потенцией, заявляет, что последнюю превышают акт и форма.

Теофил. Итак, если дух, душа, жизнь, находится во всех вещах и сообразно известным степеням наполняет всю материю, то достоверно, что он является истинным действием и истинной формой всех вещей. Итак, душа мира — это формальное образующее начало вселенной и всего, что в ней содержится. Я утверждаю, что если жизнь находится во всех вещах, то, следовательно, душа является формой всех вещей; во всем она главенствует над материей и господствует в составных вещах, производит состав и конституцию частей. И поэтому устойчивость не менее подходит подобной форме, чем материи. Она, я полагаю, едина для всех вещей; сообразно же разнообразию расположений материи и сообразно способности активных и пассивных материальных начал[125], она производит различные формообразования и различные способности, показывая то действие жизни без чувства, то действие жизни и чувства без интеллекта; иногда же кажется, что все ее способности придавлены и подавлены или же неразумностью, или же другой особенностью материи. Так, при всей изменчивости местопребываний и превратностей этой формы невозможно, чтобы она уничтожалась, потому что духовная субстанция не менее существенна, чем материальная. Итак, одни только внешние формы изменяются и также уничтожаются, потому что они не вещи, но лишь относятся к вещам, не субстанции, но лишь акциденции и обстоятельства субстанций.

Полиинний. Не сущности, но от сущностей.

Диксон. Конечно, если бы что-либо от субстанций уничтожилось, исчез бы мир.

Теофил. Итак, мы имеем внутреннее начало формальное, вечное и существенное, которое несравненно лучше того, что выдумано софистами, занимающимися акциденциями, не знающими субстанций вещей и в результате полагающими субстанции исчезающими, потому что они называют субстанцией больше всего, в первую очередь и главным образом то, что возникает из состава; это же есть не что иное, как акциденция, не содержащая в себе никакой устойчивости и истины и разрешающаяся в ничто. Они утверждают, что человек поистине есть то, что возникает из состава, что душа поистине — то, что есть совершенство и действительность живого тела или же вещь, возникающая из известной соразмерности строения и членов; отсюда неудивительно, что они внушают другим такой страх перед смертью и сами столь страшатся смерти и разрушения, как люди, которым угрожает выпадение из бытия. Против этого неразумия природа кричит громким голосом, ручаясь нам за то, что ни душа, ни тело не должны бояться смерти, потому что как материя, так и форма являются постояннейшими началами:

 

О запуганный род перед ужасом смерти холодной:

Что же вы Стикса, ночей и пустых названий боитесь,

Лишь поэтических грез и опасностей лживого мира?

Хоть бы тело костер огнями иль плесенью ветхость

Уничтожили, все не считайте, что вред ему выйдет.

Смерти не знает душа и всегда, первобытный покинув

Дом, избирает иной и, в нем водворясь, проживает.

Все изменяется, но ничто не гибнет[126].

 

Диксон. В согласии с этим, мне кажется, говорит Соломон, считавшийся мудрейшим среди евреев: Что такое то, что есть? То же, что было. Что такое то, что было? То же, что есть. Ничто не ново под солнцем. Так что эта форма, которую вы полагаете, не является существующей в материи и присущей ей сообразно бытию; ее существенность не зависит от тел и материи.

Теофил. Это так. И, кроме того, я не определяю, вся ли форма сопровождаема материей, тогда как относительно материи я уже уверенно утверждаю, что она не является частью, которая фактически была бы лишена формы, если только не определять ее чисто логически, как полагает Аристотель, который никогда не перестает разделять разумом то, что неделимо сообразно с природой и истиной[127].

Диксон. Не допускаете ли вы существования другой формы, кроме этой, вечно сопровождающей материю?

Теофил. Да, и еще тем более естественной, что это — материальная форма, о которой мы будем рассуждать дальше. Покамест заметьте то отличие формы, что она является видом первой формы, которая формирует, расстилается в пространстве и зависит от материи; так как она формирует все, она есть во всем; так как она расстилается в пространстве, то она сообщает совершенство целого частям; так как она зависит и не действует сама по себе, она сообщает частям действие целого, а также его имя и бытие. Такова материальная форма, например, огня, ибо всякая часть огня согревает, называется огнем и есть огонь. Во-вторых, есть другой вид формы, которая формирует и зависит, но не расстилается в пространстве; и таковая, делая его совершенным и реализуя целое, находится в целом и во всякой его части; так как она не расстилается в пространстве, от этого происходит то, что действительности целого она не приобщает к частям, но так как она зависит, то действие целого она частям сообщает. Такова душа растительная и чувственная, так как никакая часть животного не есть животное, и тем не менее каждая часть живет и чувствует. В-третьих, есть еще иной вид формы, каковая реализует и делает совершенным целое, но не занимает пространства и не зависима от своей деятельности. Так как она реализует и делает совершенным, то находится во всем и во всякой части; так как она не занимает пространства, то совершенство целого не приобщает к частям; так как она не зависит, то не сообщает действия. Такова душа, поскольку она может возбуждать интеллектуальную потенцию, и она называется интеллектуальной; она не образует какой-либо части человека, которая могла бы называться человеком, была бы человеком и о которой можно было бы сказать, что она обладает разумом. Из этих трех видов первый — это материальная форма, которая не может быть понята без материи и не может существовать без нее; другие два вида (каковые, в конце концов, совпадают в одном, сообразно субстанции и бытию, и различаются вышеуказанным способом) знаменуют собою то формальное начало, которое отличается от начала материального[128].

Диксон. Понимаю.

Теофил. Кроме того, я хочу предупредить, что хотя по обычному способу выражения мы и говорим, что имеется пять степеней формы, т.е. элементарная, смешанная, растительная, чувственная и интеллектуальная, мы, однако, не понимаем это в вульгарном смысле, так как это различение имеет силу только сообразно действиям, появляющимся и происходящим от предметов, но не по отношению к первичному и основному бытию этой формы и духовной жизни, которая сама наполняет все, но не по одному и тому же способу.

Диксон. Понимаю. Так что эта форма, принимаемая вами за начало, есть форма существенная, образует совершенный вид, существует в собственном роде, а не является частью видов как форма перипатетическая.

Теофил. Именно так.

Диксон. Различие форм в материи не происходит сообразно случайным расположениям, зависящим от материальной формы.

Теофил. Верно.

Диксон. Отсюда также и та отделенная форма не умножается сообразно числу, так как всякое численное умножение зависит от материи.

Теофил. Так.

Диксон. Кроме того, в себе неизменная, она изменчива посредством предметов и разнообразия материи. И подобная форма, хотя в предмете она заставляет делать отличие части от целого, сама не различается в части и в целом; хотя один смысл ей подходит как существующей самой по себе, другой — поскольку она действительность и совершенство какого-нибудь предмета; иной смысл — в отношении предмета, расположенного одним способом, опять-таки другой — в отношении предмета, расположенного иным способом.

Теофил. Точно так.

Диксон. Вы не понимаете этой формы как случайную или подобную случайному, ни как примешанную к материи, ни как извне присущую ей, но как существующую внутри ее, связанную с ней, в ней присутствующую.

Теофил. Так я утверждаю.

Диксон. Кроме того, эта форма определена и ограничена материей, так как, имея в себе способность установить частности бесчисленных видов, она ограничивается установлением одного индивида; с другой же стороны, потенция неограниченной материи, могущей принять любую форму, приходит к ограничению одним видом, так что одна есть причина определения и ограничения другой.

Теофил. Очень хорошо.

Диксон. Итак, вы известным образом согласны с мнением Анаксагора, называющего частные формы природы скрытыми, отчасти с мнением Платона, выводящего их из идей, отчасти с мнением Эмпедокла, для которого они происходят из разума, и известным образом с мнением Аристотеля[129], для которого они как бы исходят из потенции материи?

Теофил. Да, ибо, как мы уже сказали, где есть форма, там есть известным образом все; где есть душа, дух, жизнь, там есть все. Формообразователь есть интеллект для идеальных видов и формирует их; если он не извлекает их из материи, то все же не вымаливает их вне ее, так как этот Дух наполняет все.

Полиинний. Я хотел бы знать, каким образом форма является душою мира, присутствующей повсюду как целое, если она неделима. Она, следовательно, необходимо должна быть весьма велика, даже бесконечного размера, если утверждается, что мир бесконечен.

Гервазий. Есть достаточное основание, чтобы она была большой. Один проповедник в Грандаццо, в Сицилии, утверждал то же о нашем господе. В знак того, что последний присутствует во всем мире, он соорудил распятие столь большого размера, как церковь, наподобие бога-отца, для которого эмпирейное небо служит балдахином, звездное небо — сиденьем и у которого столь длинные ноги, что они касаются земли, служащей ему скамеечкой. К нему пришел с вопросом один крестьянин, говоря: «Уважаемый отец мой, сколько же локтей сукна потребуется, чтобы сделать ему штаны?», — а другой сказал, что не хватило бы всего гороха, фасоли и бобов из Мелаццо и Никозии, чтобы наполнить ему брюхо. Итак, смотрите, чтобы также и эта душа мира не была сделана по этому образцу.

Теофил. Я не знаю, как ответить на твое сомнение, Гервазий, но легко могу ответить на сомнение маэстро Полиинния. Все же я скажу с известным уподоблением, чтобы удовлетворить просьбу обоих, так как я хочу, чтобы также и вы унесли какой-нибудь плод от наших рассуждений и разговоров. Итак, вкратце, вы должны знать, что душа мира и божество не целиком присутствуют во всем и во всякой части таким же образом, каким какая-либо материальная вещь может там быть, так как это невозможно для любого тела и любого духа; они присутствуют таким образом, который нелегко вам объяснить иначе, чем так: вы должны заметить, что если о душе мира и о всеобщей форме говорят, что они суть во всем, то при этом не понимается — телесно и пространственно, так как таковыми они не являются и таким образом они не могут быть ни в какой части; но они суть целиком во всем духовным образом. Так, например, грубо говоря, вы можете вообразить себе голос, который есть целиком во всей комнате и в любой ее части, так как он отовсюду слышим весь; так эти слова, которые я произношу, слышимы все всеми, даже если бы присутствовали тысячи; и мой голос, если бы он мог распространиться по всему миру, был бы весь во всем. Итак, я говорю вам, маэстро Полиинний, что душа не является неделимой, как точка, но известным образом она неделима, как голос. И я отвечаю тебе, Гервазий, что божество не есть во всем, как бог из Грандаццо во всей его капелле, так как последний хотя и находится во всей церкви, однако не находится в ней целиком, но голова его в одной части, ноги — в другой, руки и бюст — в новой и новой части. Но это находится все в любой части, как мой голос слышим весь из всех частей этого зала.

Полиинний. Я прекрасно понял.

Гервазий. Я же воспринял ваш голос.

Диксон. Я верю, что касается голоса; что же касается утверждения, я думаю, что оно вошло в одно ухо и ушло через другое.

Гервазий. Я думаю, что оно здесь еще и не вошло, так как уже поздно и часы, что у меня в желудке, указали час ужина.

Полиинний. Это значит, то есть, что ты помышляешь о еде.

Диксон. Итак, достаточно. Завтра мы соберемся, чтобы рассуждать, быть может, о материальном начале.

Теофил. Я вас буду поджидать или вы меня поджидайте на этом месте.

Конец второго диалога

 

Диалог третий

 

Гервазий. Время уже наступило, а они еще не пришли. Так как у меня нет никакого другого занятия, которое бы меня увлекало, я хочу заполнить свое время тем, чтобы послушать, как они рассуждают. От них я могу получить различные сведения о шахматах философии, во всяком случае я хорошо провожу время благодаря сверчкам, поющим в этом испорченном мозгу педанта Полиинния. Он заявляет, что желает судить, кто правильно говорит, кто лучше рассуждает, кто совершает непоследовательности и ошибки в философии, когда же затем наступает время ему самому высказаться со своей стороны, он, не зная, что преподать, начинает тебе вытягивать изнутри своего ветром подбитого педантства салат изречений из латинских и греческих фраз, которые никогда не приходятся кстати к тому, что говорят другие; поэтому нет слепца, который бы без особой трудности не мог увидеть, насколько он глуп в своем образовании, между тем как другие мудры в своей необразованности. Но вот и он, честное слово! Он так идет, что кажется, даже шагая, и то продвигается по-ученому. Господин магистр, благополучно прибыл?

Полиинний. Этот магистр меня не интересует, потому что в наше развращенное ужасное время это звание стали придавать не только мне равным, но и любому цирюльнику, чернорабочему и кастратору кабанов; дается же совет: не называйтесь учителями.

Гервазий. Как же следует к вам обращаться? Нравится вам — достопочтеннейший?

Полиинний. Это священническое и клерикальное.

Гервазий. Не подойдет ли — знаменитейший?

Полиинний. Пусть оружие уступает место тоге. Это обращение более подходит к рыцарям и придворным.

Гервазий. А кесарское величество?

Полиинний. Воздайте кесарево кесарю.

Гервазий. Итак, примите господин; оставьте название громовержца, отца богов. Вернемся к нам; почему вы все так запоздали?

Полиинний. Я думаю, что и остальные так же занялись каким-либо другим делом, как я, чтобы не пропустить этого дня без строчки, занялся созерцанием отпечатка глобуса, называемого вульгарно картой земных полушарий.

Гервазий. Что же вы делаете с картой земных полушарий?

Полиинний. Я созерцаю части земли, климаты, области и страны; их всех я прошел в идеальном представлении, а многие из них и в действительности, своими ногами.

Гервазий. Я хотел бы, чтобы ты когда-нибудь поразмыслил над самим собою, так как мне кажется, что это более важно для тебя, и я уверен, что об этом ты мало заботишься.

Полиинний. Да не будет недоброжелательства в слове; таким путем я с гораздо большим успехом прихожу к познанию самого себя.

Гервазий. А как ты меня в этом убедишь?

Полиинний. Тем, что от созерцания макрокосма легко, сделав необходимое умозаключение от подобного, прийти к познанию микрокосма, частицы которого соответствуют частям первого.

Гервазий. Так что мы найдем внутри вас Луну, Меркурия и другие звезды; Францию, Испанию, Италию, Англию, Калькутту и другие страны?

Полиинний. Почему нет? По известной аналогии.

Гервазий. По известной аналогии я думаю, что вы великий монарх. Если бы вы были хоть женщиной, я спросил бы, нельзя ли в вас поместить какого-нибудь парнишку или одно из тех растений, о которых говорит Диоген.

Полиинний. Ах, ах! Это некоторым образом забавно. Но это положение не подходит к мудрецу и эрудиту.

Гервазий. Если бы я был эрудитом и считал себя мудрецом, я не видел бы, чему учиться вместе с вами.

Полиинний. Вы — да, но я прихожу не для того, чтобы учиться, ибо мое дело — учить, для меня также важно судить тех, кто желает учить; поэтому цель моего прихода иная, чем та, ради которой должны приходить вы, кому приличествует быть новичком, начинающим, учеником.

Гервазий. Ради какой цели?

Полиинний. Чтобы судить, говорю я.

Гервазий. Действительно, людям, вам подобным, вполне и более, чем другим, подходит выносить суждение о науках и учениях; потому что вы те единственные, кому милость звезд и щедрость фатума предоставила способность извлекать сок из слов.

Полиинний. А следовательно, также и из смыслов, которые присоединены к словам.

Гервазий. Как к телу душа.

Полиинний. Слова, если их хорошо понять, дают возможность правильно уловить также смысл; поэтому из познания языков (в которых я опытен более, чем кто-либо иной в этом городе, и считаю себя не менее ученым, чем любой, кто держит открытую школу Минервы) происходит познание любой науки.

Гервазий. Следовательно, все те, кто понимает итальянский язык, поняли бы философию Ноланца?

Полиинний. Да, но здесь необходимо еще некоторое другое упражнение и суждение.

Гервазий. Неоднократно я думал, что эта практика есть главное; ибо тот, кто не знает греческого языка, может понять весь смысл Аристотеля и распознать многие ошибки в нем. Вполне очевидно, что то идолопоклонство, с которым относились к авторитету этого философа, особенно что касается природных вещей, совершенно уничтожено теми, кто понимает учения, приносимые этой другой школой; и тот, кто не знает ни греческого, ни арабского, ни, быть может, латинского, как Парацельс[130], может лучше познать природу лекарств и медицины, чем Гален[131], Авиценна[132] и все те, кто говорит по-латыни. Философия и наука о законах приходят к гибели от недостатка не в истолкователях слов, но в тех, кто углубляется во мнения.

Полиинний. Так, следовательно, ты включаешь меня в число глупой толпы.

Гервазий. Это противно воле богов, ибо я знаю, что благодаря знанию и занятию языками (что является делом редким и единственным) не только вы, но и все подобные вам являетесь ценнейшими для вынесения суждения об учениях, после того как просеяли мнения тех, кто этим занимается.

Полиинний. Так как вы говорите вполне правильно, то я легко могу убедить себя, что вы говорите это не без основания; если вам не тяжело привести это основание, быть может, вы не сочтете это для себя неудобным.

Гервазий. Желая раз навсегда высказаться относительно вашей мудрости и образованности, я скажу следующее: есть распространенная поговорка, что те, кто находится вне игры, понимают в ней больше, чем те, кто в ней участвует; так, например, те, которые присутствуют на спектакле, могут лучше судить о действии, чем те, которые находятся на сцене; и о музыке может дать лучший отзыв тот, кто не участвует в капелле или концерте; подобным же образом происходит при игре в карты, шахматы, фехтовании и т.п. Так и вы, прочие синьоры-педанты, так как не имеете никакого отношения и касательства ни с какой стороны к науке и философии и не причастны и никогда не были причастны к Аристотелю, Платону и другим им подобным, вы, при помощи вашего грамматического самодовольства и вашей природной самоуверенности, можете лучше судить о них и осуждать их, чем Ноланец, который находится в том же театре, чувствуете себя там, как у себя дома и в своем семействе, так что легко их поражает, после того как узнал их внутренние и более глубокие мнения. Я утверждаю, что вы, не принадлежа ни к какой профессии благородных и талантливых умов, лучше можете о них судить.

Полиинний. Мне трудно сразу ответить этому наглецу. Голос застрял в горле.

Гервазий. Однако подобные вам столь высокомерны, как если бы не было других, кто понимал бы что-либо в этом; и между тем уверяю вас, что вы достойно узурпируете право то одобрять, то отвергать, то другое толковать, делать здесь сличение и сопоставление, там — дополнение.

Полиинний. Этот невежда из того, что я опытен в гуманитарных науках, хочет сделать вывод, что я невежествен в философии.

Гервазий. Ученейший мессер Полиинний, я говорю вам, что если вы владеете всеми языками, которых имеется, как говорят наши проповедники, семьдесят два...

Полиинний. С половиною.

Гервазий....то отсюда не только не следует, что вы способны выносить суждение о философах, но, кроме того, вы не можете перестать быть самым неуклюжим из всех имеющих человеческий вид. Далее, ничто не мешает тому, кто едва владеет одним из языков, и притом не чистым, а смешанным, быть наиболее мудрым и ученым во всем мире. Поразмыслите же, какую пользу принесли двое подобных людей, из которых один — французский архипедант[133], написавший Школу свободных искусств и Замечания против Аристотеля, а другой — педантское дерьмо, итальянец[134], перемаравший столько тетрадей своими перипатетическими дискуссиями. Как каждый легко видит, первый красноречиво показывает, что он не слишком мудр, второй же, говоря просто, показывает, что в нем много от животного и от осла. О первом мы все же можем сказать, что он понял Аристотеля, но понял его плохо, и если бы он его понял хорошо, то, быть может, он бы сообразил повести против него почетную войну, как это сделал рассудительнейший Телезий Козенцский[135]. О втором мы можем сказать, что он его не понял ни плохо ни хорошо, но что он его читал и перечитывал, толковал, разбирал и сопоставлял с тысячью других греческих авторов, его друзей и врагов; и в конце концов была произведена величайшая работа, не только без всякой пользы, но также с величайшим убытком; так что желающий увидеть, в какую бездну глупости и высокомерного тщеславия погружает педантский обычай, пусть рассмотрит эту его книгу... Но вот пришли Теофил и Диксон.

Полиинний. Добро пожаловать, господа. Ваше присутствие — причина того, что мой гнев не мечет молниеносных суждений против пустых положений, поддерживаемых этим болтливым бездельником.

Гервазий. А меня вы лишаете удовольствия забавляться величием этого почтеннейшего сыча.

Диксон. Все идет хорошо, если не гневаться. Гервазий. То, что я говорю, я говорю шутливо, ибо я люблю синьора маэстро.

Полиинний. Я также, если гневаюсь на что-либо, гневаюсь не всерьез, так как у меня нет ненависти к Гервазию.

Диксон. Хорошо. Итак, дайте мне приступить к обсуждению с Теофилом.

Теофил. Итак, Демокрит и эпикурейцы, которые все нетелесное принимают за ничто, считают в соответствии с этим, что одна только материя является субстанцией вещей, а также божественной природой, как говорит некий араб, по прозванию Авицеброн[136], что он показывает в книге под названием «Источник жизни». Эти же самые, вместе с киренаиками, киниками и стоиками, считают, что формы являются не чем иным, как известными случайными расположениями материи. И я долгое время примыкал к этому мнению единственно потому, что они имеют основания, более соответствующие природе, чем доводы Аристотеля. Но, поразмыслив более зрелым образом, рассмотрев больше вещей, мы находим, что необходимо признать в природе два рода субстанций: один — форма, и другой — материя; ибо необходимо должна быть субстанциальнейшая действительность, в которой заключается активная потенция всего, а также наивысшая потенция и субстрат, в которой содержится пассивная потенция всего: в первой имеется возможность делать, во второй — возможность быть сделанным[137].

Диксон. Всякому умеющему хорошо размышлять ясно, что первый имеет возможность делать все лишь в том случае, если всегда имеется то, что может быть сделано всем. Как может неделимая душа мира (я говорю о всей форме) образовывать фигуры без обладающего размерами или количествами субстрата, каковым является материя? И как может материя получить форму? Быть может, сама собою? Ясно, что мы можем утверждать, что материя получает фигуру сама собою, если мы склонны все оформленное всеобщее тело считать материей и называть его материей, как животное со всеми его способностями мы назвали бы материей, отличая его не от формы, но от одной только действующей причины.

Теофил. Никто не может помешать вам пользоваться названием материи по вашему способу, как, равным образом, у многих школ она имела разнообразные значения. Но этот способ рассмотрения, о котором вы говорите, я знаю, может хорошо подойти лишь какому-либо механику или врачу, работающему практически, как, например, тому, кто разделяет все тело на меркурий, соль и серу[138]. Это утверждение не столь обнаруживает божественное дарование врача, сколь может обнаружить величайшую глупость того, кто пожелал бы называться философом; задача последнего состоит не в том, чтобы прийти только к тому различению начал, которое производится физическим путем разделения при помощи способности огня, но также к тому различению начал, для которого ничто материальное не является действующей причиной, ибо душа, неотделимая от серы, меркурия и соли, является формальным началом, каковое не есть предмет с материальными качествами, но вполне господин материи; оно не затрагивается делом химиков, чье разделение ограничивается названными тремя вещами и которые знают иной вид души, чем душа мира, которую мы должны определить.