Окружение и кибернетика: конечная стадия политической экономии

Эта революция знака, начавшаяся с Баухауза, по крайней мере предчувствовалась им, а свое относительное теоретическое освещение она получила у аналитиков дизайна. Ван Лиер в Critique (ноябрь 1967) говорит, что «эти новые формы и их действие постепенно распространяются до границ системы» и что функциональность – это не полезность, а «информационный обмен вещей, процесс передачи знаков от одной вещи к другой и образование значений»; он при этом как само собой разумеющееся добавляет, что этот процесс является «пищей любой культуры и любого человеческого общества». Вечная гуманистическая метафора: чем больше знаков, сообщений и информации, чем больше коммуникации, тем лучше. Обнаружив пришествие стоимости / знака и её беспредельное распространение на сами основы рационального производства, Ван Лиер без всяких колебаний признаёт в этом процессе абсолютный прогресс человечества. Реакция, аналогичная той, которая в промышленном росте видит залог более или менее близкого изобилия и всеобщего счастья. Такая иллюзия была свойственна XIX столетию и его отношению к материальному производству, ещё большее распространение она получает в XX веке с развитием продуктивности / знака. Таков кибернетический идеализм, слепая вера в распространение информации, мистика информатики и медиа.

В обоих случаях фундаментальная ошибка остается той же самой: в продукте или знаке замечается лишь момент потребительной стоимости, а само промышленное (или семиургическое) изменение рассматривается лишь в модусе бесконечного умножения потребительных стоимостей (знаков как сообщений). Изобилие продуктов, изобилие знаков – максимальное потребление, максимальная информация. Нигде не находит выражения тот факт, что это изменение первоначально вызывается системой меновой стоимости, обобщенной абстрактной социальной формой, которая вовсе не является «пищей любой культуры и любого человеческого общества». Такой идеализм содержания (производства или означивания) никогда не объясняет саму форму. Идеализм сообщения забывает о том, что позади ускоренной циркуляции сообщений свою власть устанавливает код.

В действительности обе формы идеализма, чтобы с самого начала очутиться в прозрачной области стоимости и значения, просто-напросто забывают о политической экономии и о её социальных, стратегических и политических характеристиках. Их оптимизм может выглядеть благодушным, он может выражаться в безобидных стремлениях дизайнера, который считает, что всё-таки способен со своими слабыми силами творчески подойти к проблеме распространения информации (и следовательно, к проблеме роста «свободы»), и он может также выражаться в пророческих заявлениях Маклюэна, прославляющего пришествие планетарной коммуникации, – в любом случае, главенствующей становится идеология коммуникации, она становится мифом, в котором кибернетика выдает себя за неогуманизм, поскольку в воображении человеческого рода изобилие знаков каким-то образом занимает место изобилия продуктов (миф изобилия). Идеологи стоимости всегда оказываются приспешниками и сообщниками политического расширения системы меновой стоимости. Так, в порядке материальных благ потребление, понимаемое не как апофеоз потребительной стоимости, а как слепое социальное принуждение к удовлетворению, начинает играть функцию подъема системы производства. Благодаря потреблению системе удается не только эксплуатировать силы людей, но и заставлять их участвовать в продлении своей собственной многократно умноженной жизни. Это весьма заметный прогресс. Такое участие приобретает весь свой фантастический размах только на уровне знаков. Именно здесь формируется стратегия неокапитализма со всеми ее оригинальными чертами – иначе говоря, в семиургии и операциональной семиологии, оказывающихся не более, чем развитой формой управляемого социального участия.

В том случае, когда производство знаков, рассмотренное в качестве системы меновой стоимости, наделяется смыслом, весьма отличным от наивной утопии потребительной стоимости, дизайн и дисциплины, изучающие окружение, могут быть рассмотрены в качестве одной из ветвей массовой коммуникации или в качестве гигантского ответвления human and social engineering [26]. Отныне наше окружение всегда будет миром коммуникации [27]. В этом пункте оно радикально отличается от понятий «природы» и «среды» XIX века. Если те понятия ссылались на физические, биологические (субстанциальный, наследственный и видовой детерминизм) или социокультурные («среда») законы, то окружение изначально является сетью сообщений и знаков, поэтому его законами являются законы коммуникации.

Окружение – это автономизация всего мира практик и форм: от повседневного до архитектурного, от дискурсивного до жестуального и политического мира – в качестве определенного операционального и исчислимого сектора, то есть в качестве передачи / приёма сообщений, в качестве пространства / времени коммуникации. Такому теоретическому понятию «окружения» соответствует практическое понятие «дизайна» – которое в конечном счетё должно анализироваться как производство коммуникации (человека со знаками, знаков со знаками и человека с людьми). Необходимо заставить вступать в коммуникацию, то есть участвовать, но не посредством покупки материальных товаров, а при помощи информационных средств, посредством циркуляции знаков и сообщений. Вот почему окружение, как и рынок (являющийся его экономическим эквивалентом) – это понятие, способное стать универсальным. Оно является кратким обобщением всей политической экономии знака.

Дизайн, как практика, соответствующая такой политической экономии, получает столь же широкое обобщение – и если начинал он с работы над продуктами производства, то сегодня с логической необходимостью должен захватить все участки, и он уже захватывает их. Нет ничего более ложного, нежели границы, которые стремится установить «гуманистический» дизайн, ведь в действительности всё принадлежит дизайну, всё входит в его движение, независимо от того, признается он в этом или нет – дизайну подчиняется тело, сексуальность, человеческие, политические и социальные отношения, потребности, стремления и так далее. Этот мир дизайна как раз и составляет окружение. Окружение, как и рынок – это в каком-то смысле лишь логика, то есть логика меновой стоимости (знака). Дизайн – это осуществляющееся на всех уровнях закрепление операциональных моделей и практик этой меновой стоимости знака. Это – повторимся – практический триумф политической экономии знака и теоретический триумф Баухауза.

Подобно тому, как public relations, human relations [28], психосоциология предпринимательства, оптимизация, участие, маркетинг и мерчендайзинг пытаются произвести отношения, восстановить их там, где социальные производственные отношения делают их проблематичными, – так и задача дизайна, его стратегическая функция в современной системе состоит в том, чтобы произвести коммуникацию между людьми и окружением, которое теперь существует только в виде чуждой инстанции (такая же ситуация с рынком). Как и многие другие идеологические понятия, «окружение» иносказательно указывает на то, от чего мы отделены, на конец близкого мира, конец существ и вещей, граничащих друг с другом.

Мистика окружения соизмерима с той пропастью между человеком и «природой», которая всё больше расширяется под действием системы. Именно этот разрыв, это подорванное и разорванное в самой своей основе отношение человека к своему окружению, ставшее образом социальных отношений, как раз и оказывается – независимо от того, нравится это ему или нет – обоснованием и местом дизайна. На этом месте он безуспешно пытается восстановить смысл и прозрачность силами информации, «понимание» – силами сообщений. Если хорошенько об этом подумать, то мы поймем, что философия дизайна, проходящая сквозь всю теорию окружения, – это, в сущности, доктрина участия и public relations, распространённая на всю область природы. Нужно заставить природу принимать участие (хотя она, как кажется, становится всё более враждебной и даже стремится «загрязнением» отомстить за эксплуатацию). Нужно воссоздать коммуникацию с ней и, одновременно, со всем городским универсумом, коммуникацию, основанную на знаках (точно так же при помощи новых медиа и оптимизации необходимо наладить коммуникацию между начальниками и подчиненными, между правительствами и управляемыми). Короче говоря, природе нужно предложить контракт: защита и безопасность, нужно объединить её становящиеся опасными естественные энергии в профсоюз, чтобы получить контроль над ними. Ведь все эти шаги, конечно, направлены лишь на то, чтобы еще лучше приспособить эту соучаствующую, связанную контрактом и повторно используемую природу к нормам рациональной гиперпродуктивности.

Такова политическая идеология дизайна, приобретающая сегодня в дискурсе окружения планетарный размах. От Gropius à l’Universitas [29] прямой путь к тому, что можно было бы назвать метадизайном, политической метаэкономией, которая для неокапитализма является тем, чем для обычного капитализма была классическая либеральная экономия.

Если речь идет об окружении – это значит, что его уже нет. Говорить об экологии – это значит констатировать смерть и тотальную абстрагированность «природы». «Право на»… (природу, окружение) заверяет разрушение того, правом на что оно является. Эта гибель природы (как идеальной отсылки к жизни) тесно связана с тем, что в анализе современного знака мы назвали гибелью означаемого (реального объективного элемента, денотированной функции, «истины», мира как реального залога знака, то есть его золотого обеспечения: золото означаемого / референта исчезает, больше нет Gold Exchange Standard [30], больше нет конвертируемости знака в его референциальную стоимость – те же самые тенденции наблюдаются в некоторых современных процессах, свидетельствующих о том, что деньги свободно связываются друг с другом в соответствии с плавающим курсом). Великое Означаемое, великий Референт – Природа мертва, и на смену ей приходит окружение, которое вместе с её смертью обозначает её восстановление в качестве симулятивной модели (так о предварительно нарубленном бифштексе говорят, что он «восстанавливается»). То, что было сказано нами о «Природе» – что она всегда была проекцией некоторой социальной модели – столь же значимо и для окружения.

Переход от понятия природы, которая была ещё объективируема в качестве референта, к понятию окружения, в котором система циркуляции знаков (меновой стоимости / знака) разрушает всякую референцию, обозначает переход от всё ещё противоречивого, неоднородного, не связанного политической экономией общества, в котором существуют противодействующие модели трансцендентности, конфликта, преодоления, существует природа человека, пусть и разорванная, но наличная (ср. близость марксизма к субстанциальной антропологии потребностей и природы), существует история с её теорией революции и так далее, – переход от этого «исторического» конфликтного общества к кибернетическому обществу, к социальному синтетическому окружению, в котором тотальная абстрактная коммуникация и внутренняя манипуляция не оставляют больше никаких ресурсов, внешних системе, – всё это конец традиционной политической экономии и в то же время политическая метаэкономия общества, ставшего своим собственным чистым окружением [31]. «В той мере, в какой удается манипуляция окружением, удастся манипулировать и человеком, который сам стал объектом манипуляции, то есть простым окружением» (Митчерлих).

Социальный контроль воздуха, воды, и так далее, осуществляющийся под знаком охраны окружающей среды, – это, очевидно, ещё большее погружение людей в поле социального контроля. Тот факт, что природа, воздух, вода, бывшие ранее производительными силами, становятся раритетами и попадают в пространство стоимости, свидетельствует о том, что сами люди всё больше погружаются в пространство политической экономии. В конце такой эволюции после природных парков будет создан «Интернациональный Фонд Человека» – подобно тому, как в Бразилии имеется «Национальный Фонд Индейца»: «Национальный Фонд Индейца призван обеспечить наилучшее сохранение индейских популяций, так же как и (sic!) тех видов растений и животных, которые испокон веков соседствовали с ними» (конечно, такой институт прикрывает и санкционирует самый настоящий этноцид и бойню – в соответствии с одной и той же постоянной схемой сначала что-то ликвидируется, а затем восстанавливается). Человек больше не стоит лицом к своему окружению – он сам способен стать частью окружения, нуждающегося в охране.

[1]
Ричард Бакминстер Фуллер (Richard Buckminster Fuller, 1895–1983) – американский архитектор, дизайнер, инженер и изобретатель.

[2] Эдвард Даррелл Стоун (Edward Durell Stone, 1902–1978) – американский дизайнер.

[3] Мино́ру Ямаса́ки (Minoru Yamasaki, 1912–1986) – американский архитектор, автор проекта Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, разрушенного 11 сентября 2001 года.

[4] Э́двард Те́ллер (Edward Teller, 1908–2003) – американский физик-теоретик венгерского происхождения, широко известный как «отец водородной бомбы».

[5] Уильям Снейт – американский дизайнер.

[6] Моше Сафди (Moshe Safdie, р. 1938) – израильский, канадский и американский архитектор.

[7] Аллопластический – тип адаптации, характеризуемый способностью человека добиваться реакции окружающей среды для удовлетворения внутренних потребностей или желаний, а также относиться к окружающей среде главным образом в свете этих желаний и потребностей. Эта способность играет решающую роль в раннем младенчестве, когда ребенок должен быть в состоянии пробудить внимание окружения к себе с тем, чтобы выжить. Но непроходящая склонность манипулировать окружающей средой как единственным (или главным) средством удовлетворения своих внутренних нужд или разрешения конфликтов считается ненормальной и может указывать на патологию. Время появления термина -- 2002 г.(Лейбин, В. Словарь-справочник по психоанализу. -- 2010.)

[8] Мэдисон-авеню – улица в Нью-Йорке, где сосредоточено большинство дизайнерских бюро.

[9] Бидермейер (Бидермайер; нем. Biedermeier) – художественный стиль, направление в немецком и австрийском искусстве (архитектуре и дизайне), распространённый в 1815–1848 годах.

[10] А́ртур И́влин Сент-Джон Во (Arthur Evelyn St. John Waugh, 1903–1966) – английский писатель-романист, автор беллетризованных биографий, путевых заметок и справочников для путешествующих, оставивший, помимо прочего, заметный след в журналистике и литературной критике. Ивлин Во считается одним из тончайших стилистов в английской прозе прошлого века.

[11] Запуск марки Edsel – один из крупнейших провалов в истории автомобилестроения, считающийся одним из классических примеров маркетинговой ошибки. В Соединённых Штатах слово «Эдсел» стало нарицательным и совершенно однозначно ассоциируется с полным провалом.

[12]
Аналогично «техноструктуре» Гэлбрейта. Этот переход от промышленной политической экономии к политической трансэкономии может быть отмечен посредством многих терминов: это неокапиталистическая, неоиндустриальная, постиндустриальная экономия.

[13] В 1902 году Б. Кроче начал писать книгу «Эстетика как наука выражения и общая лингвистика».

[14] Но в обоих случаях это фундаментальное действие формы является тем действием, которое никогда не озвучивается.

[15] Соответственно, le dessin, le dessein и le design. Прим. пер.

[16] Шапиро (Scbapiro. Op. cit.), пользуясь терминами Маркузе, делает выводы, близкие нашим, но весь его анализ руководствуется исследованием машин и технологий: «Эволюция дизайна является существенной составляющей процесса одномерности… в той мере, в какой он выводит из процесса машины матричную форму тотального (тоталитарного) окружения, в котором технологический опыт начинает определять и ограничивать одновременно и эстетический мир, и мир опыта». Тотализирующая абстракция, одномерная гомогенность – всё это верно, но машины и технология не являются причинами или исходными моделями рассматриваемого процесса. Технические и семио-лингвистические преобразования (переход к абстракции кода) являются двумя конкурирующими моментами одного и того же перехода к функциональной / структурной рациональности.

[17] Мы заняты, скорее, логическими рамками, определяющими то, что в действительности было непрерывным историческим процессом. Однако момент формальной теоретизации (которым для политической экономии знака является Баухауз) всегда отмечает поворотный пункт в самом историческом процессе.

[18] См. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. – М.: 1990. Прим. пер.

[19] Точно так же в сведении человека к его (бюрократической) функции есть что-то непосредственно кафкианское.

[20] Здесь: от противопоставления, от противного (лат). Прим. пер.

[21] Онирический – сновидческий, фантазмический, похожий на галлюцинации. Прим. пер.

[22] Кантианская и платоническая наследственность функционализма очевидна: мораль, эстетика и истина смешиваются в ней в одном и том же идеале. Функциональное – это синтез чистого разума и практического. Иначе говоря, функциональное – это красота плюс польза. Полезное само по себе – это одновременно и моральное, и истинное. Перемешайте три эти составляющие, и вы получите святую платоническую троицу.

[23] Тем не менее есть что-то, что радикальным образом ускользает от исчисления функций: амбивалентность, благодаря которой любая позитивная функция отрицается и деконструируется в одном и том же движении, отменяется согласно логике желания, для которого не существует однобоких целей. Этот уровень находится по ту сторону от любой функциональной сложной системы. И если даже мы достигнем способа совершенного подсчета функций, пусть даже противоречивых, такая амбивалентность всё равно навсегда останется неразрешимой и неотменимой.

[24] Известно, что яйцо – одна из идеальных моделей дизайна, являющаяся столь же «китчевым» стереотипом, как и любой другой. Все это значит, что целесообразность системы просто-напросто тавтологична. Но конечной стадией функции как раз и оказывается тавтология: совершенная избыточность означаемого в порочном круге – яйце – означающего.

[25] Будут и дальше ссылаться на «социальный» дизайн, предполагающий человеческое содержание, или же будет вновь введена игра, состязательность, «свободная» комбинаторика и так далее. Но не будем обманываться: все это лишь «функция -игра», захваченная счётом, игра как частная функция, как либерально-модернистский вариант того же самого кода.

[26] Human engineering – психотехника, эргономика, инженерная психология; social engineering – социальная инженерия (англ). Прим. пер.

[27] Парадоксально (и, без сомнения, симптоматично), что британское Министерство окружающей среды постепенно объединяет все секторы, кроме средств информации.

[28] Отношения между людьми (англ). Прим. пер.

[29] Проект Международного института «посттехнологического общества», заявленный Музеем современного искусства Нью-Йорка.

[30] Система международного золотого стандарта для курсов конвертации валют (англ). Прим. пер.

[31] Этот процесс восторженно описывается Маклюэном.