Следующие несколько месяцев его преследовал запах секса.
Густой, концентрированный, вмещающий в себя столько всего, что можно было и запутаться. Но Джон различал ингредиенты. Хмельной отголосок пива или сладковатый виски в дыхании, запах пота и дезодоранта на коже, ароматы одеколона от одежды и волос… Чистые простыни в отелях пахли искусственной свежестью, но это только поначалу.
У спермы был запах. Когда её было много, запах становился сильным.
Джон никогда не думал, что его можно ощущать так явственно, и что когда-нибудь он познакомится с этим так близко.
Самое интересное, что всё это время они не делали ничего, кроме того, что было в первый раз. Да и встречи их выглядели совершенно безобидными, как будто обычными дружескими.
За небольшим исключением размером с целый мир.
Они находили пабы или неприметные ресторанчики, ничего слишком дорогого или модного, чтобы, не дай Бог, не напороться ни на кого, кто мог бы обратить на них слишком пристальное внимание или узнать. Заказывали выпивку, иногда еду и просто сидели и болтали, всегда очень долго, часами, потому что оказалось, что им по-настоящему интересно друг с другом.
Джон не переставал удивляться их несхожести. Казалось, у них не было почти ничего общего, кроме профессии. Всё остальное – характер, манера поведения, вкусы – разнилось абсолютно. Он спрашивал себя о том, что их притягивает, и не находил ответа. Может быть, всё дело было в пресловутом законе сближения противоположностей? Но он всегда считал, что это полная ерунда, и сейчас тоже не думал, что ему нравится Дэвид Теннант потому, что у того дерьмовый, по его мнению, вкус в музыке.
- Она не живая, разве ты не слышишь? – негодовал он, когда Дэвид в очередной раз начинал кивать головой в такт какой-нибудь безликой мелодийке, льющейся в уши приторным киселем.
- Ты просто сноб, - отвечал ему Дэвид и улыбался своей чертовой обезоруживающей улыбкой, из-за которой на него нельзя было даже толком рассердиться за его предпочтения.
Зато его литературные пристрастия порой оказывались просто шокирующими.
- “«Мы долго будем ходить круг да около и ебать друг другу мозги?» Вот мой тебе вопрос”, - выдал Дэвид через пару часов с начала их первой встречи после премьеры “Путешествия проклятых”.
- Чего?! – округлил Джон глаза, чуть не подавившись давно остывшей пастой, которую мусолил уже черте сколько времени, потому что не мог нормально есть из-за очередного приступа волнения.
- Это из пьесы, - рассмеялся Дэвид, - “Человек-подушка” Мартина Макдонаха, я играл Катуряна, дело было в 2003 году. Ты не видел на сцене?
- Видел, - Джон скривился от воспоминания, - не с тобой, конечно. Едва досидел до финала, полная жесть. Там что-то было про отрезанные детские пальцы и лезвия в яблоках, которые заставили проглотить маленькую девочку. До сих пор помню, как меня от этой хрени мутило.
- Ну, да, вещь тяжелая, - согласился Дэвид, - но очень глубокая и интересная. Об ответственности писателя, природе таланта и всяком таком прочем. “И рассказы мальчика день ото дня становились все мрачнее и мрачнее. Они, справедливости ради надо сказать, становились все лучше и лучше, что вполне естественно, но, вместе с тем, мрачнее и мрачнее, вдохновленные звуками детских мучений, что тоже вполне естественно”. Гляди-ка, до сих пор помню всё слово в слово! Это мой монолог. “В день своего четырнадцатилетия он с нетерпением ждал результата литературного конкурса – его рассказы добрались уже до самого финала. Вдруг он увидел, как в щель под дверью закрытой комнаты кто-то просовывает записку. В записке мальчик прочел: «Они любят тебя и мучают меня все эти семь лет без всякой причины, кроме той, которую они называют художественным экспериментом. Экспериментом, который оказался успешным. Ты ведь уже не пишешь больше про зеленых поросят, правда?» Записка была подписана: «Твой брат», и мальчик только теперь заметил, что написана она кровью”.
Джон отбросил вилку и с отвращением отодвинул от себя тарелку. Томатный соус на пасте показался ему похожим на кровь.
Дэвид, увидев его реакцию, решил поддразнить его ещё больше и, распахнув сверкающие весельем глаза, продолжил со зловещим завыванием, как будто рассказывал детскую страшилку:
- “Он перестал смеяться только тогда, когда наткнулся на труп четырнадцатилетнего ребенка, который был брошен гнить здесь навечно. Каждая косточка его тела была сожжена и переломана, а в руке мертвый ребенок…”
- Заткнись! – не выдержал Джон. – Замолчи немедленно, или я…
- Или ты “что”? Ну, скажи, что ты со мной сделаешь? – усмехнулся Дэвид, и выражение лица у него было такое, что иначе как блядским Джон бы его не назвал. – Так мы долго будем ходить круг да около?
После этого – недолго.
Они, как в шпионских детективах, нацепили темные очки и отправились в мотель на окраине города, сняли там номер и начали целоваться, едва захлопнулась дверь.
Ощущение нереальности происходящего не покидало Джона ни на секунду, будто в его сознании, как в театре, образовалась невидимая “четвертая стена”, отделяющая актеров от зрителей, и отстраняла его от самого себя. Всё это по-прежнему был какой-то дикий фантасмагорический сон, теперь уже совершенно “мокрый” стараниями Дэвида Теннанта, обернувшего свои длинные пальцы вокруг его члена и за рекордно короткое время доведшего его до оргазма.
- Слушай, я не гей, - сказал Джон после, чувствуя себя полным идиотом, не понимая даже близко, что это за сраная “Горбатая гора” происходит, и что за безумие охватило его вообще.
- Я тоже, - сказал Дэвид, и по нему было ясно, что он “тоже” – всё это, и не гей, и вспомнил про дурацкий фильм, и не понимает ровным счетом ничего, и не думал, что такое с ним может случиться, и боится сам себя и своих желаний, и прекратил бы прямо сейчас, но почему-то не прекращает, и хотел бы, чтобы, всё закончилось, и, может быть, тоже больше всего на свете мечтает, чтобы это продолжалось, и продолжалось, и продолжалось…
Но потом они редко набрасывались друг на друга вот так, прямо с порога.
Обычно просто продолжали прерванные разговоры, которые вели в ресторане или такси, обсуждали что-нибудь, часто спорили, пили, и, если бы не находились сейчас в очередном гостиничном номере, надеясь, что никто их в этом месте не узнал, это действительно походило бы на невинное дружеское общение.
Только в какой-то момент, рано или поздно, на десятой, двадцатой или тридцать первой минуте, один из них тянулся к другому, и начиналось всё это сумасшествие с участием губ, языков, зубов и рук.
В один день, когда они целовались, лежа на постели, прижимаясь друг к другу грудью, бедрами и пахом, Джон разжал руки, судорожно сжатые у Дэвида на спине, и начал раздевать его.
Странно это было делать, особенно странно из-за молчания, прерываемого лишь тихими вздохами и почти беззвучными стонами Дэвида, оказавшегося без одежды именно таким, как Джон себе и представлял.
Он провел рукой по его груди, и тыльную сторону ладони щекотнули мягкие волоски, перевернул руку и погладил плоский живот, очертил большим пальцем выступающие бедренные косточки и напоролся взглядом на тот самый шрам от аппендицита.
- Сколько лет тебе было, когда вырезали? – спросил он, не глядя Дэвиду в лицо.
- Семь, - ответил тот, его голос слегка дрожал, - я не боялся, даже интересно было, как там, в больнице, я не попадал туда до этого, хотелось узнать, что будет, когда дадут наркоз, увижу ли сны…
Он как будто задохнулся, речь его оборвалась.
Джон склонился к нему и лизнул шрам языком.
Так он впервые почувствовал другой запах – мускусный, на удивление острый.
“А, какого черта?” – подумал он, спустился чуть ниже и провел языком по члену Дэвида, как до этого лизнул роспись прошлого на его коже.
Разумеется, ничего подобного он в жизни не делал и приложил все усилия, чтобы не представлять, как выглядит сейчас со стороны. Пожалуй, он не чувствовал себя неуверенно, ему ведь не нужно было пытаться произвести на кого-то впечатление, вряд ли Дэвид начнет сравнивать это со своим предыдущим опытом, просто сама мысль о том, что именно он собирается сделать, не укладывалась у него в голове. С тем же успехом можно было обнаружить себя на вершине огромной горы, с которой нужно спускаться на лыжах. Впереди – путь длиною в мили, кругом снег, белоснежные пропасти, звенящие пустотой, и общее равнодушие мироздания к твоей судьбе. Свалиться и сломать себе шею – дело одной секунды. Спуститься с этой горы никак иначе нельзя. И вот кто-то подталкивает вперед, и холодный ветер хлещет по лицу, трамплин вьется змеей, и можно либо ехать вперед, либо упасть и умереть, значит, надо всё-таки ехать, всё равно остановиться уже не получится…
Вот черт, какие глупейшие мысли!
Чем он там собирался заняться? Ах, да. Отсосать мужику, с которым он … что, встречается?
Обычное дело, почему бы и нет.
Ведь потом, наверное, Дэвид сделает для него то же самое.
Это всё потому, что они оба – не геи.
Никакой ёбаной “Горбатой горы”. Кстати, это не с неё он только что спускался вниз в пропасть?
Даваясь нервным смехом, Джон провел по стволу члена языком раз и другой, а затем коснулся головки, ощутив солоноватый привкус, и замер.
Ему вдруг показалось, что, если действительно это сделать, то назад дороги не будет. Никакой обычной, нормальной, спокойной жизни можно больше не ждать.
Всё. Финал. Занавес.
Дальше откроется что-то другое, может быть, то, что оно принесет, будет стоить любых волнений, страхов и даже разъедающего внутренности чувства вины. Но это будет уже совсем другая история, к которой он совершенно не готов.
Джон поднял взгляд и увидел, что Дэвид смотрит на него с выражением тревожного ожидания, и мог поклясться, что ожидание это никак не связано с возможностью получить наверняка довольно посредственный оральный секс.
- Мы спятили? – спросил его Джон очень спокойно, даже отстраненно, как будто обсуждал каких-то других людей, жизнь которых была отгорожена от него экраном, подмостками или всеми стенами сразу, и четвертой, и пятой, и двадцать пятой.
“Если он сейчас скажет, что это я свожу его с ума, то я встану, оденусь, уйду и больше не увижусь с ним никогда в жизни”.
- Мы спятили, - сказал Дэвид так же спокойно, и каким-то образом все стены от этого рухнули.
Дэвид кончил ему в рот, можно было успеть отстраниться, но Джон не захотел.
Если уж он выбрал эту новую реальность, пора было начинать пробовать её на вкус.
А потом Дэвид опять продемонстрировал свои шокирующие литературные предпочтения.
Почти сразу после демонстрации того, на что ещё были способны его губы и язык.
- “Потому что мы с тобой просто члены. Вот и всё”, - сказал он с какой-то щемящей грустью, совершенно не вяжущейся с таким циничным, хотя во многом и справедливым, заявлением.
Джон хотел спросить “Чего?” или даже врезать ему за то, что не умеет держать этот самый восхитительный язык за зубами, но вместо того привычно спрятался за сарказм.
- Глубокая мысль, - бросил он с искренним презрением и очень убедительно зевнул, быстренько прорепетировав в голове краткую прощальную речь, - сам додумался?
Все-таки улыбка Дэвида Теннанта была национальным достоянием Британии. Но самое главное, обладала тем магическим свойством, из-за которого на сукина сына нельзя было даже нормально рассердиться.
- Это Ирвин Уэлш, “Порно”, - рассмеялся он. – Ты не читал?
- Не читал и не собираюсь, - фыркнул Джон. – Твои книжные вкусы такие же дерьмовые, как и в музыке.
Дэвида, наверное, было нельзя обидеть в принципе, всего с него слетало, как с деревенского дурачка.
- Там много хороших мыслей, - сказал он и легонько поцеловал Джона в губы, и тот чуть вздрогнул, почувствовав ещё один вкус новой реальности, - Мне нравится вот эта: “Ты был тем, кем ты был, и есть то, что ты есть. И нахуй все сожаления”.
Джон спросил с интересом, осознавая, что интереса такой силы не испытывал уже долгие годы:
- И кто же ты есть, Дэвид?
“Если он сейчас скажет, что Доктор, или актер, или шотландец, то я…”
Джон все ещё пытался дать себе шанс не оставить Дэвиду никаких шансов.
Тот откинулся на кровати, подперев голову кулаком, глаза у него сделались чуть мечтательные, он смотрел сейчас на Джона, но и куда-то ещё, наверное, на свой собственный вариант горы с бесконечным трамплином, ведущим в неизвестность.
- Я думаю, что именно это мне и предстоит выяснить. Кажется, ты этому способствуешь.
Джон знал, что ему нужно встать, одеться, уйти и никогда в жизни больше не видеть Дэвида Теннанта.
Но его сердце дрогнуло во второй раз, и Джон поцеловал его, чувствуя свой вкус у Дэвида во рту, давая тому ощутить свой на его губах, и в этот момент понял, что ему, наконец, больше не кажется, будто он спит и видит сюрреалистический сон.
Они стали настоящими.
