Год – это очень долго, почти год – долго почти на столько же.
Более подходящего периода для того, чтобы прервать отношения, было не придумать, на расстоянии всё рано или поздно сходит на нет, время и пространство – лучшие убийцы, деликатные, даже ласковые, любая нарядная одежда превращается в лохмотья в их нежных руках, если много и долго в ней ходить, но ведь не сразу же, а постепенно. Как раз успеваешь обзавестись новым тряпьем.
Джон ругал себя последними словами, когда через несколько месяцев после их последней встречи в Лондоне заявился к Дэвиду в Кардифф, вырвавшись со своих съемок меньше, чем на день.
Объяснить это он постарался для себя тем, что после перерыва можно будет взглянуть на то, что между ними происходило, по-новому. Он ведь так и не мог понять до конца, какого черта втянулся в роман, да ещё с мужчиной, а ответ, предложенный ему ощущением опьяняющей радости, которую он почувствовал на подъезде к городу, его не устраивал.
Времени у них было очень мало, едва ли полдня, и Джон сразу решил, что ни в какие мотели и на квартиру, в которой жил Дэвид, они не пойдут.
Погода была отличная, не очень жаркая, они просто гуляли и разговаривали, даже не поцеловались ни разу, хотя Джон и поймал себя на том, что смотрит на губы Дэвида постоянно, пропуская иногда то, что тот рассказывает ему.
Потом они зашли в ресторанчик пообедать, устроились на открытой террасе, на которой, по счастью, было мало посетителей, и снова говорили, говорили и говорили, пока Дэвид не снял темные очки, чтобы устало потереть глаза.
- Не высыпаюсь ужасно, - пожаловался он, зевнул, прикрыв рот ладонью, и собрался опять спрятаться за черными стеклами.
- Погоди, не надевай, - остановил его Джон, задержав руку.
Солнце, очень яркое, густо-летнее, выхватило из волос Дэвида природную рыжину и осветило все веснушки на лице. Их было много, больше, чем Джон помнил до этого.
- Видел бы ты меня в детстве летом, - улыбнулся Дэвид, сообразив, что тот рассматривает, - сейчас я и на солнце-то не бываю, все дни на съемках. Сегодня с трудом вырвался, чтобы увидеться с тобой.
Вид у него был утомленный, под глазами обозначились заметные синяки, а кожа побледнела, может, от этого и казалось, что веснушек больше, чем раньше было. Желание поцеловать его вдруг превратилось в физическое ощущение, почти болезненное, настолько сильным оно стало, но кругом люди, люди – они всегда кругом.
- Что? – спросил Дэвид. – Паршиво выгляжу?
Его глаза сейчас казались намного светлее обычного, янтарно-золотистыми, как коньяк, если смотреть сквозь бокал на солнечный свет.
“Ясноокий”, - подумал Джон, стихов он никогда не писал и не собирался, вот вышло единственное его стихотворение, состоящее из единственного слова.
- Да так, песня одна засела в голове сегодня, люблю эту группу, - улыбнулся он расслабленно и негромко напел, - Oh, you've got green eyes
Oh, you've got blue eyes
Oh, you've got gray eyes… [8]
- Понятно, - сказал Дэвид хитро, - любые, кроме карих, значит?
- Любые, выбирай на вкус.
- У меня однажды были голубые линзы в кино.
- Не представляю тебя с такими глазами.
- Было странно, но забавно, - вспышка улыбки немножко затмила солнце, - это потому, что меня в старости играл Питер О'Тул, вернее, это я играл его в молодости.
- Верно, - подразнил его Джон, - где ты, а где Питер О'Тул.
Дэвид не обиделся, он никогда не обижался, с ним было легко, невыносимо легко, с ним было невыносимо, они так и не поцеловались ни разу, так что, по сути, вышла действительно просто дружеская встреча, после которой в голове вертелась все так же песня, но только не те строчки, про которые Джон солгал…
“Each way I turn, I know I'll always try
To break this circle that's been placed around me
From time to time, I find I've lost some need
That was urgent to myself, I do believe
Up, down, turn around
Please don't let me hit the ground…”
Солнце слепило глаза даже сквозь затемненные стекла, рисовало веснушки у Дэвида на лице сейчас и тогда, в детстве, когда он был костлявым мальчишкой с застенчивым близоруким взглядом и нырял с головой в выдуманный мир, не изменившись с тех пор ни на йоту, это так легко разглядеть, если присмотреться, если хотеть знать, из чего Дэвид состоит, я хочу знать, это опасно, это ни в какие ворота, поэтому всего лишь один раз разрешу себе, последний, самый последний…
“Oh, it's the last time
Oh, it's the last time
Oh, it's the last time
Oh, I've never met anyone quite like you before…”
После этого они увиделись в Лондоне в самом конце сентября, в погожий день, ещё покашливающий летней пылью, но уже тронутый горьковатым дыханием первой палой листвы и ощущением приближения холодов, которое всегда приходит раньше самого холода, как гость, предупреждающий заранее о визите по телефону.
Дэвид, к тому времени смертельно уставший, выпросил для себя крошечный перерыв на съемках, и Джон приехал к нему домой, где раньше до этого ни разу не был. Ему невероятно хотелось посмотреть, как тот живет. Он воображал себе обиталище Питера Пэна с разноцветными плакатами на стенах, расставленными на полках игрушечными фигурками героев его обожаемого сериала, разбросанными повсюду музыкальными и видеодисками, компьютерными играми и, конечно же, книжками с названиями вроде “Дневник тринадцатилетней проститутки”, из которой Дэвид вытащит какую-нибудь пугающую цитату и озвучит её так, что возникнет впечатление: в этом и, правда, есть какой-то особый смысл, даже если кажется, что сейчас тебя от неё стошнит.
Закутанный в халат полусонный Дэвид, похожий на тощую птицу, с немыслимым бардаком на голове, который нельзя было устроить даже нарочно, открыл ему дверь и заявил с порога:
- Я решил убить Доктора.
- Тебе было явление во сне? – поинтересовался Джон издевательски.
Дэвид насмешки не понял и произнес серьёзно, даже торжественно:
- Нет, я уже некоторое время назад принял решение.
Он смотрел выжидающе, надеясь, что весь свет сможет оценить масштаб готовящейся катастрофы. Речь ведь шла о его личной священной корове.
- Круто, Мастеру меньше работы, - сказал Джон, грубовато втолкнул его внутрь в коридор, бесцеремонно придвинул к стене, опустился на колени, развязал пояс от халата и сделал то, что собирался ещё тогда, весной, в темном безлюдном переулке, задавая себе вопрос, почему испытывает такое удовольствие, когда даже не получает его сам.
- Господи, как же я по тебе скучал, - отдышавшись, сказал Дэвид, едва стоявший на ногах, - я имею в виду, не только по этому.
- Хорошо, что добавил, - ухмыльнулся Джон, поднимаясь с пола, стоять на котором было совершенно неудобно, так что он, мученически скривившись, потер коленки, - иначе Доктор погиб бы значительно раньше, чем рассчитывает. И как именно ты собираешься угробить сукина сына?
- Почему ты не любишь Доктора? – спросил Дэвид возмущенно, торчащие лохмы довершили его сходство с нахохлившейся птицей, и Джону захотелось схватить его в объятия, поцеловать, потрясти, закричать от захлестнувшей волны ощущений, в которой было столько всего, что можно было задохнуться, утонуть и, может, уже не выплыть из всего этого, но только нельзя позволить себе, нельзя допустить, нельзя…
Не дожидаясь приглашения, он, оттирая рот от подсохшей спермы, отправился по коридору, с любопытством оглядываясь по сторонам, и небрежно бросил:
- А за что мне его любить? Этот гад расстраивает все мои коварные планы. Причем, судя по тому, что ты там болтал об этой “классической любви-ненависти”, делает это десятилетиями.
- Ну, мы благодаря нему познакомились, хотя бы за это.
Джон на миг прикрыл глаза, радуясь, что стоит сейчас к Дэвиду спиной, и тот не видит выражение его лица.
- Покажи мне, как ты живешь, - попросил он.
Оказалось, что в своих представлениях он не ошибся, разве что игрушечных фигурок из “Доктора Кто” не обнаружилось, но один старинный, основательно выцветший плакат на стене всё-таки имелся.
- Ты не поверишь, какая это редкость, – сказал Дэвид гордо, - антикварная вещь!
- Гик, - сделав вид, что закашлялся, пробормотал Джон себе под нос.
- А я и не скрывал, - первый раз за время их знакомства Дэвид продемонстрировал какой-то вызов.
- “Все дети, кроме одного-единственного, рано или поздно вырастают” [9], - Джон тепло улыбнулся, но тут заметил то, чего и опасался, валявшуюся на диване книжку, - “Джанки. Гомосек”?! Ты это, бля, серьёзно?
- Это же Берроуз, классика! – воскликнул Дэвид, защищаясь.
- Ты хоть раз в жизни наркотики пробовал?
- Курил пару раз траву, мне не очень понравилось. Она меня не “берет”. А ты?
- Было дело, - ответил Джон уклончиво, ему почему-то не хотелось обсуждать своё бурное прошлое в юности.
- Расскажи, - неожиданно заинтересовался Дэвид.
- Лучше ты расскажи, с чего это надумал расстаться с Доктором.
Джон пока не понимал, почему Дэвид вдруг решил бросить работу своей мечты.
Они отправились на кухню, оказавшуюся самой обычной, “взрослой”, без пестрого хаоса, и это место вдруг ощутилось как скучное, не подходящее Дэвиду, особенно такому, как сейчас, взъерошенному, всё ещё чуть заспанному, близоруко щурившемуся без линз и очков…
- Знаешь, я просто понял, что ещё немного, и я останусь Доктором навсегда, - объяснял он, разливая чай, - эту маску будет совсем не отодрать.
По правде говоря, Джон считал, что это уже случилось, что Дэвиду, вероятнее всего, не удастся избавиться от образа, в котором его видят миллионы людей, но этого он, конечно, не мог ему высказать.
- Я понимаю, о чем ты, - сказал он спокойно, - ещё год-два, и всё, тебя вообще другим никто не захочет видеть.
- Именно! А я ещё, между прочим, рассчитываю сыграть Гамлета, пока мне сорок не исполнилось, - и Дэвид подмигнул ему, напоминая давний разговор.
- У тебя уже есть предложения? – спросил Джон ревниво, ему почему-то хотелось сыграть принца раньше, как будто это было соревнование, существующее, он не сомневался, лишь в его бурном воображении до колик неуверенного в себе человека.
- Пока нет, но я надеюсь, будут. Если не успею с Датчанином, то что мне останется до тех времен, когда я сгожусь только на Лира?
- Шотландец, - усмехнулся Джон, - заодно покажешь свой сексуальный акцент, который обожают твои поклонницы. Его как раз и нужно играть после сорока, раньше – слишком молод.
Дэвид недоверчиво хмыкнул, почесав щеку, заросшую щетиной, появлявшуюся у него обычно уже ближе к вечеру, даже если он брился с утра.
- Макерс? [10] – задумчиво проговорил он. – Не знаю, не знаю... Считаешь, у меня получится такой мрачный военный?
- Фактура действительно не твоя, - признал Джон, - но ведь это не единственное, что имеет значение. Потом лет через десять ты можешь и внешне измениться, хотя и не думаю, что сильно.
Он попытался представить себе, каким Дэвид может стать через десятилетие, и с досадой осознал, что гадает о том, будут ли они к тому моменту в жизни друг друга.
Скорее всего, нет. С чего бы им общаться так долго? Весь этот романтически-страстный флер вообще скоро развеется, так оно всегда и бывает, верно?
- Ты бы отлично подошел для этой роли, - сказал Дэвид, скользя по нему взглядом, в котором никакой романтичности не было, лишь бесстрастная оценка коллеги по одному ремеслу.
В этом было что-то успокаивающее и тревожное одновременно.
- Я бы смог сыграть, - сказал Джон серьёзно, - но только, если для телевидения будут снимать.
- Ты это из-за роста? Да брось, Макерс не обязательно должен быть высоченным.
- На сцене он должен быть очень внушительным, сразу производить впечатление, он генерал, которого слушается куча солдат. Голоса у меня хватит, а представительности нет. Это же не живенький злодей, как Мастер, он не бегает, а выступает. Мужик с железными яйцами, который психует всего раз, когда призрак появляется. Не какой-нибудь долбанный невротик.
- Ты сам сказал, что фактура не главное, - напомнил Дэвид. – Я всё равно могу тебя представить. В тебе есть что-то подходящее, ну, энергия, темперамент, что-то в этом духе.
Джон попробовал примерить на себя образ.
- “Не помню дня суровей и прекрасней”, - вокруг развернулась вересковая пустошь, слабо пахнущая мёдом, и всколыхнулись силуэты трёх ведьм, пророчащих его будущее величие. - Покрыт кровью с ног до головы, ну, после битвы, доволен собой, как черт…
- Знаешь, у тебя бывает иногда такое выражение, - Дэвид многозначительно улыбнулся.
- Ты меня с собой не путаешь? Кстати, видел запись старой постановки с Йеном Маккелленом, где ещё Джуди Денч играет Леди М? Это ёбаный высший пилотаж, чувак! У меня каждый раз мурашки по коже, когда он произносит “Завтра, завтра, завтра…”
- Нет, не видел, надо посмотреть. Какого года постановка?
Они сидели и разговаривали так ещё довольно долго, но Джон всё равно ни на секунду не забывал, что смывает сейчас чаем изо рта вкус спермы, а потом они пошли в спальню Дэвида, где и остались до вечера, до того момента, как истаяло время, украденное ради этой реальной жизни у другой.
Джон пошутил, что рассчитывал увидеть пижаму с изображением ТАРДИС или, на худой конец, занавесочки с Киберлюдьми, а Дэвид ехидно ответил, что у него есть только футболка с надписью “Голосуйте за Саксона”, и Джон подумал, что не удивится, если так оно и есть на самом деле, и поцеловал его, чего не делал уже так давно, что почти успел забыть, как каждый раз, когда это происходит, ему кажется, что он превращается в воздушный шар, улетающий куда-то высоко-высоко, и это глупое подростковое сравнение – единственное, которое кажется подходящим.
В этот раз они впервые попробовали ласкать друг друга одновременно, никто ничего специально не предлагал, как будто их тела решили это за них. Вначале это было просто странно, затем стало очень приятно, и вдруг Джон поймал их отражение в зеркале, висящем на стене, увидел, что они делают, ему показалось, что он смотрит порно-фильм с самим собой в главной роли, и этого просто не может быть, но амальгамная поверхность никогда не лжет, а значит, он действительно лежит сейчас на постели, широко раздвинув ноги, тонкая бледная рука обхватила его за бедро, и сам он держит точно так же второго человека, своего экранного партнера с лицом, знакомым миллионам людей, что бы сказали они, увидев его сейчас, в какой бы ужас пришли…
Но себя он не сумел заставить ужаснуться, потому что это зрелище что-то сделало с ним, буквально вынудило кончить, даже больше чем то, что Дэвид в тот момент вобрал в себя его член до горла, и стенки глотки, будто лепестки диковинного цветка, сжались, распустились, и сжались снова, всколыхнув волну жара, охватившего всё тело, и всё это было так сильно и оглушительно хорошо, что он, задыхаясь, резко отстранился от Дэвида, потому что не сумел сдержать вырвавшегося крика, понимая, что не контролирует себя совершенно, буквально плавясь в руках этого человека.
- О, Боже, о, черт, что ты со мной делаешь, - бормотал он в отчаянии, зарываясь лицом в подушку, и треснул по ней кулаком.
- Что, не понравилось? – с какой-то жестокой насмешкой произнес Дэвид.
- Да, я, блядь, симулировал! – огрызнулся Джон, избегая смотреть на него. – Не заметил?
- Ну, и чего ты сейчас волнуешься-то? – спросил Дэвид добродушно и легонько провел по рукой по его мокрой от пота спине. – Ты ведь обычно так ругаешься, когда…
Джон, наконец, перевернулся и посмотрел на него, чувствуя себя очень злым.
- Извини, я обычно немного дергаюсь, когда мужик изображает для меня “Глубокую глотку”, меня это нервирует, так, самую малость.
Дэвид нахмурился и сухо спросил:
- Что именно я сделал, чтобы вызвать такое раздражение?
- Ничего ты не сделал, - буркнул Джон, - кроме того, что у меня таких ощущений, как с тобой, раньше в жизни не было.
- И это плохо потому, что? – Доктор приподнял бровь, намереваясь дать понять окружающим, какие они все идиоты в сравнении с ним.
- Ты прикидываешься или, правда, не въезжаешь?! – от ярости Джон повысил голос. – Я женат! У меня дети есть.
- Я в курсе, - обронил Дэвид ледяным тоном и сжал губы, плотно замолчав.
Итак, он всё-таки способен обижаться.
Ну, и прекрасно.
Отличный момент, чтобы подняться и съебать отсюда к чертовой матери, пока всё это дерьмо окончательно не въелось, не проникло до самых печенок, в костный мозг, две реальности – это слишком, их не потянуть обычному человеку, это просто раздавит тебя, как слон муравья, как же он не понимает, этот гребаный придурок, без которого уже не очень понятно, как дальше существовать…
- Это просто, ну, трудно всё для меня, - выдавил Джон.
Дэвид помолчал, протяжно вздохнул и сказал уже мягче:
- Я понимаю. И что собираешься делать?
- Не знаю, - признался Джон. – Я не хочу, чтобы мы, ну, больше не виделись, но, ты знаешь, иногда мне от чувства вины просто самому себе по морде дать хочется, - он криво улыбнулся, - “О, что за дрянь я, что за жалкий раб!” [11]
- Ты используй эти ощущения на сцене, когда будешь играть, - посоветовал Дэвид, - хоть какая-то польза будет…
Он стал таким грустным и подавленным, что сердце у Джона опять дрогнуло, он обнял его со спины и прижал к себе, их руки соединились, как переплелись впервые две реальности, разделившие жизнь, ведь теперь Дэвид знает точно то, о чем раньше, наверное, лишь догадывался, непонятно, хорошо это или плохо, понятно только, что он стал ещё ближе, так близко, что ещё немного, и, если рвать, то будет уже с кровью, значит, нужно собраться с силами и сделать это как можно скорее, пока не стало слишком поздно, сделать обязательно, но только не сегодня, а завтра, завтра, завтра…
