“Смерть Доктора”.
Джон увидел обложку Radio Times уже потом, когда вернулся со съемок, и, пожалуй, только тогда догадался, насколько Дэвиду было тяжело расставаться с сериалом, хоть на фотографии был изображен не он сам, а его персонаж, с которым он слился так плотно, но которого сам решил похоронить под снежной лавиной перемен, пусть это и разбивало его чертово детское сердце.
Вид у Доктора был суровый и трагический, руки сжаты в кулаки, ведь он всё ещё намерен побороться, но сжаты неплотно, потому что знает, что придется смириться с судьбой, во взгляде – адова бездна печали, уголки губ скорбно опущены, и Джон не сдержался, воровато огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что его никто не видит, и бегло очертил пальцем абрис изображенного на фото лица, коснулся этих бумажных губ, как будто дотронулся в утешение до живого Дэвида или настоящего Доктора, сейчас их и, правда, было не различить.
Но это было уже потом, на Рождество, далеко не такое морозное и заснеженное, как на обложке, в шумные суетливые дни, сырые и дождливые, с хлюпающей под ногами серой грязью, в Лондоне, освещенном цветными электрическими огнями, с понатыканными повсюду изукрашенными ёлками, толпами людей, одержимо носившихся по городу в поисках подарков, рядом с семьёй, детьми, родственниками, знакомыми, рядом с кем угодно…
Без Дэвида.
К тому времени они, наконец, переспали друг с другом.
До этого было уже всё – руки, губы, языки, в том числе, в таких местах, о которых раньше и помыслить было нельзя, не залившись краской с ног до головы, и иногда даже простейшие вещи доставляли такое удовольствие, что, казалось, сейчас взорвется голова, настолько это было до дрожи приятно. Но такого секса, после которого произносить о себе слова “Я не гей”, можно было бы разве что в качестве очень злой и глупой шутки, по-прежнему не было. Джон не знал даже, кто из них больше с этим тянул, - Дэвид или он сам.
Неважно, в общем, всё равно это уже перестало иметь значение.
Доктор и Мастер, в итоге, трахнулись, разрядив то самое напряжение, которое было прописано в сценарии, отрепетировано на чтении текста, сыграно под режиссерским руководством перед камерой, освещено операторами, подкрашено компьютерщиками и склеено на монтаже. Гип-гип, ура.
Искусство просочилось в жизнь, в кино такое сплошь и рядом, люди играют-играют и заигрываются, обычное дело, привычная банальщина, сочный фактик для желтых газетенок, ну, может, в этот раз чуть более пикантный, чем обычно, осчастливь публику этим, она бы обсуждала случившееся не пару недель, а месяца полтора. Потом бы всё равно новость приелась, когда люди обсосали бы кость со всех сторон.
Джон думал обо всем этом, чтобы не думать о другом.
Когда он только ехал на съемки, то чувствовал себя школьником, мчавшимся на первое свидание, и надеялся, что сможет не расплыться в широченной улыбке, когда увидит Дэвида после перерыва в несколько месяцев.
Так вышло, что после приезда ему пришлось сразу же отправиться на чтение сценария, ещё до того, как поселиться в отеле, поэтому наедине они не встретились.
Народу в помещении было, разумеется, полно, Джон зашел и поздоровался со всеми сразу, затем пожал руку Расселу, доброжелательно похлопавшему его по плечу, Эросу Лину, режиссеру, и только после этого Дэвиду.
- Привет, рад тебя видеть.
- Привет, и я рад. Как доехал?
“Черт, хорошо, что мы умеем притворяться”, - подумал Джон, почувствовав невольный ажиотаж от этой игры, и недоумевая, почему никто ни о чем не догадывается, когда они с Дэвидом смотрят друг на друга так, что искры, наверное, летят из глаз, а притяжение почти физически ощутимо.
Дэвид задержал его руку в своей на секунду дольше, чем требовалось, и по мгновенно повлажневшей ладони пробежал электрический разряд, из-за которого он не мог потом сосредоточиться во время сценарной читки, избегая смотреть на Дэвида и думая только о нём.
Во время перерыва они обменялись многозначительными взглядами, и Дэвид вышел в коридор, а Джон через несколько минут отправился за ним следом, и вот они оказались в каком-то темном и пустом месте, как в тот давний вечер премьеры, изменивший всё, и набросились друг на друга, буквально набросились, со звериной голодной алчностью, требовавшей не просто быть рядом с этим человеком, но обладать им, метить следами своего присутствия в его жизни, так, чтобы никто не сомневался, чей он, и кому принадлежит.
Весь мир растаял, сгинул, испарился, изошел росой и отправился ко всем чертям.
Остались лишь они, впивающееся друг в друга поцелуями, сдавливающие в объятиях так крепко, что было почти больно, и от этого почему-то – ещё лучше, ещё сильнее.
Поцелуи, ставшие немного привычными, вновь сделались жадными, сводящими с ума, заставляющими планету срываться с орбиты и падать, падать, падать в никуда, и лететь по всей вселенной сквозь мерцание созвездий и светящиеся сгустки туманностей.
- Как я скучал по тебе, как я скучал, - повторял Дэвид, задыхаясь, и глаза его блестели так ярко, что это было видно в темноте, как же люди не замечают, как им это удаётся…
- Сколько у нас есть времени? – прохрипел Джон, с трудом оторвавшись от его губ, он ещё помнил об этом совсем недавно, когда объявляли перерыв, но успел забыть, как и обо всем на свете, в тот миг, когда их бросило друг к другу, будто невидимая нить, натянутая до предела, порвалась, и теперь можно было, наконец, оказаться так близко, изнемогая от желания стать ещё ближе, забраться под кожу, проникнуть внутрь…
- Я хочу тебя, - услышал он вместо ответа на свой вопрос, - я хочу тебя трахнуть…
Эти слова возымели двойной эффект, словно раздвоив сознание.
“Я сейчас кончу в штаны, как долбанный тинейджер, - промелькнула одна мысль, а потом сразу же другая, - Вот черт! Он хочет, чтобы по-настоящему…”
- Прямо сейчас? – говорить было сложно, от возбуждения даже язык отказывался повиноваться.
- Сейчас, - подтвердил Дэвид неразборчиво, целуя его шею, - только сейчас… времени… нет времени… Увидимся вечером?
Его рука нашарила молнию у Джона на джинсах, и прикосновение чуть не довершило начатое озвученным признанием, но тот из последних сил смог всё-таки отстраниться и даже изобразить подобие холоднокровия.
- Эй, тише, приятель, сам говоришь, что времени нет, - проговорил Джон с легким оттенком насмешки, - хорошенький у меня будет видок, если…
Но выдержка ему изменила, и он замолчал, захлебнувшись словами и желанием.
Дэвид сумел взять себя в руки и, привалившись рядом к стене, сделал несколько глубоких успокаивающих вдохов.
- Знаешь, эрекция может быть довольно болезненной, - пожаловался он.
- Да что ты говоришь, - отреагировал Джон язвительно, - спасибо, что поделился наблюдением, а то я не знал.
Они рассмеялись на пару, и напряжение немного схлынуло.
- Так что ты делаешь вечером? – спросил Дэвид.
- Заявишься ко мне с цветами и пригласишь на ужин?
- Если ты не возражаешь.
- Не возражаю.
Дэвид, всё ещё не отлипая от стены, повернул к нему голову и с ухмылкой поинтересовался:
- Какие цветы предпочитаешь?
- Я предпочитаю бурбон, такой букет мне по вкусу.
- Договорились.
Они опять немного поиграли в шпионский детектив, разойдясь поодиночке, чтобы никто ничего не заподозрил.
Иногда Джон задавал себе вопрос, действительно ли люди ничего не видят, или всё-таки кого-то им не удалось обмануть. Ему самому всё казалось таким очевидным, бесстыдно бросающимся в глаза, словно они были пойманы в световой круг прожектора, обнажены перед всем миром, но, то ли мир, где каждый погружен лишь в сам себя, был слишком равнодушным, то ли этот ослепительный свет существовал лишь в его голове.
Ближе к вечеру им овладело ужасное чесоточное беспокойство, помноженное на то самое ощущение нереальности происходящего, которое преследовало его в начале их встреч с Дэвидом.
Не то чтобы он никогда не задумывался о том, чтобы заняться с ним сексом по-настоящему, напротив, думал он об этом с того самого поцелуя после премьеры, но теперь, когда они негласно договорились об этом, желание резко поубавилось. Казалось, что сейчас они не просто хотят это сделать, а вроде как обязаны, раз уж у них будет что-то типа настоящего свидания, после которого оказываться в постели принято, положено, потому что так делают все.
- Какой маразм, - сообщил Джон своему отражению в зеркале, попутно отметив, что выглядит бледным, уставшим после длинного дня, и на лице у него буквально написано, что сейчас он предпочел бы спокойно выпить и уснуть один в постели перед телевизором, а не бросаться в омут сексуальных авантюр, тем более, что опыт, судя по всему, ожидается не самый приятный.
Интересно, с какой это стати Дэвид вообще предлагает ему такой расклад? А самое главное, почему он сам не высказался против навязываемой ему роли?
Успев к тому моменту бросить в очередной раз курить, Джон порадовался, что захватил с собой на всякий случай сигареты, и, несмотря на то, что номер ему отвели для некурящих, откопал в не распакованном до сих пор чемодане пачку и отправился дымить на балкон.
На улице было холодно, и замерз он очень быстро, но назад не спешил возвращаться, а так и стоял там, дрожа в тонком свитере на пронизывающем ветру, смоля одну сигарету за другой, и скользил невидящим взглядом по ночному небу, усыпанному звездами, которые казались тут крупнее и яснее, чем в Лондоне, наверное, потому, что воздух тут был чище, хотя, возможно, всё дело было в Докторе, Дэвид как-то нёс какую-то хрень про то, что в Кардиффе расположен какой-то там разлом в пространстве-времени, а потому место тут особенное, может, и звезды тут были особенные, сияющие с жизнерадостным дебилизмом своему Доктору, нахальному ублюдку, воображающему, что, достаточно ему сказать слово, как он тут же поимеет, кого захочет.
К моменту, когда Дэвид появился на пороге, держа в руках обещанную бутылку бурбона, Джон провонял сигаретным дымом, был зол, как черт, и не хотел никакого секса ни с кем вообще в принципе.
- Проходи, - бросил он негостеприимно, тут же отправился за стаканами, разлил выпивку и моментально прикончил половину своей порции.
Похожий на отдаленное эхо шум в голове и разлившееся по организму тепло были первыми приятными ощущениями за вечер.
- У тебя тут что, дымовая бомба взорвалась? – поморщился Дэвид, принюхавшись.
- Я курил, - сказал Джон вызывающе, - а что, нельзя, папочка?
- Так, у тебя опять плохое настроение, - констатировал Дэвид, располагаясь в кресле и вытягивая свои длинные ноги. – В чем дело-то?
- Ни в чем, - буркнул Джон, окончательно довершая своё сходство с надувшимся подростком.
“Бунтарь без причины, ёб твою мать! Ну, все-таки лучше, чем бунтарь по причине “Не хочу оказаться под тобой внизу, потому что - какого хера, Дэйв?!” И вообще я вымотался сегодня, как проклятый…”
- Мы ужинать пойдем? – спросил внимательно разглядывающий его Дэвид.
- Не хочу никуда идти, я устал.
- Я тоже, - вздохнул Дэвид, снял очки и потер глаза, - я сейчас уже на пределе сил, но осталось немного совсем, последний рывок. Отснимем сцены с тобой, а потом финал, - он улыбнулся немного печально, - “Дальше тишина…”
Джон немного потерялся в его близоруком, казавшемся всегда чуть растерянным и наивным взгляде, увидел вдруг, что Дэвид выглядит совершенно изможденным и слегка напуганным, ведь он наверняка должен был бояться того, что ждет его после Доктора, и беспокоится, как сложится дальнейшая карьера.
- Ты молодец, что решил бросить, - сказал он, немного оттаяв,- это трудно, но правильно.
- В любом случае, назад дороги нет, - Дэвид отпил глоток и покривился, - Фу, как ты это пьешь?
- К сожалению, безо льда.
- Видел бы ты, какое у Рассела было лицо, когда я ему объявил, что ухожу! Я думал, его удар хватит. Но он слова мне плохого не сказал при этом, хоть я и вижу, как он до сих пор переживает.
Джон поднял свой стакан, где уже на самом дне плескались остатки второй порции:
- За Рассела! – провозгласил он. – Отличный чувак.
Дэвид усмехнулся:
- Я понадеялся, было, что ты за Доктора выпьешь. Проводишь в последний путь.
- Я ненавижу Доктора, - напомнил Джон, опять берясь за бутылку, он чувствовал себя уже основательно захмелевшим, усталость, волнение и выпивка на голодный желудок затуманивали мозги, вытягивали из них нехорошие слова и мысли, за которые сейчас даже не было стыдно, - Доктор всё время имеет меня в хвост и в гриву, вот и сегодня собрался, только новым способом.
Джон поймал взгляд резко насторожившегося Дэвида.
- Если ты не настроен, - начал тот, как всегда, спокойно и рассудительно, о, как же это выбешивало, его способность всегда оставаться уравновешенным, невозмутимым и позитивно настроенным!
Интересно, надолго его хватит, если…
- Поставим музыку? Я думаю, Мадонна хорошо подойдет, как ты считаешь? – и Джон представил спетую до крайности противным тоненьким голоском имитацию, - “Like a virgin Touched for the very first time”! У-ху!
- Прекрати это! – раздался голос, наконец, пришедшего в ярость Доктора, вечно призывающего его остановиться, не губить Землю, не курить, не вести себя, как злой ребенок, а как это можно прекратить, когда тебя несёт?
Напиток обжег горло, в голове шумело уже на полную катушку, Джон, танцуя, приблизился к Дэвиду, скорчив физиономию в отвратительной пародии на соблазнительность, покачивая бедрами, как стриптизер у шеста.
- “Gonna give you all my love, boy
My fear is fading fast
Been saving it all for you
'Cause only love can last!”
Не хочешь сплясать со мной? Давай, порепетируем немного предстоящую сцену по срыванию цветочка.
Он попытался потереться о Дэвида и ухватить его за промежность, но тот резко оттолкнул его от себя, и на лице у него разлилась такая брезгливость, что нужно было либо прекращать эту мерзость немедленно, либо продавить его ещё сильнее, чтобы посмотреть, что будет дальше, дальше – тишина…
- Что за ёбаное представление ты устраиваешь? - прошипел Дэвид.
- Это? Это пилотное шоу, Дэйв, а ты что думал? Типа, познание друг друга в библейском смысле, чтобы узнать поближе. Ты ведь этого хочешь - узнать меня поближе? ”I’ve nothing to hide…” - Джон расстегнул пуговицу на своих джинсах, - Показать? Хотя ты всё это уже видел, а знаешь, почему? – он прикрыл рот ладонью и произнес страшным шепотом, как огромный секрет, - Потому что мы – не геи. Но, кажется, сейчас это изменится. Я не въезжаю, почему тебя это не пугает до усрачки? Почему ты тут стоишь, такой весь из себя спокойный, как будто тебе вообще похер на то, что мы – два взрослых мужика со своими жизнями? Ну, ладно, раз уж ты здесь, сделай что-нибудь полезное, подрочи мне.
- Хватит, Джон!
- Ок, не хочешь, не надо, тогда отсоси, хотя это, конечно, больше работы. Я теперь это и сам знаю, - Джон рассмеялся и медленно повторил с изумлением, - я это теперь и сам знаю. Я. Знаю. Как. Сосать. Хуй. Ты можешь поверить?! Что ты чувствуешь, когда отсасываешь? Тебе бывает противно? Знаешь, мне бывает иногда, только почему-то от этого становится ещё приятнее. Слушай, слушай, я думаю: “Это его хуй у меня во рту, что ли?! Бля, вот мерзость!” А потом, - он опять заговорил громким заговорщическим шепотом, - потом у меня встает от этих мыслей так, что аж яйца трещат. Чё это за уродское больное дерьмо? Я чё, больной урод?
- Я сказал, хватит! – теперь Доктор говорил голосом Дэвида, ещё одного смертельно уверенного в себе засранца, мистера Совершенство, который всегда на высоте положения, всегда номер один, самый лучший, любимый, сияющий, с самой ослепительной улыбкой, с самой шикарной задницей, на которую дрочит полстраны, кстати, к вопросу о задницах, бля, не в то горло попало, четвертая порция выпивки всегда переломная, особенно, если порция размером с целый стакан, после такого или идти спать, или бухать дальше, пока не свалишься, бля, я бы разнюхался сейчас, пару дорожек не повредило бы, снег давно не шёл, как давно не шёл снежок, Доктор отлично смотрится в снегу, целовать его, когда чувствуешь на деснах приятный холодок, был бы такой кайф, не только целовать, я бы выебал его сам на снегу, какого хера я должен быть внизу, Дейв, ты хотя бы представляешь, как нужно доверять человеку для этого…
- Представляешь, как сильно нужно доверять? Меня никогда до этого не ебали в жопу, имею право поволноваться. Слушай, а тебя ебали в жопу? Ну, и как? “Feels so good inside”… Да? Нет? Я не спрашивал раньше, но теперь-то можно, при переходе на новый уровень, да? Нет? Чё ты так на меня смотришь, Доктор? Больше не нравлюсь? Какой же ты красавчик, Доктор! “You're so fine and you're mine I'll be yours 'till the end of time…” Точно, у нас ведь конец времени! И ты, типа, мой, да? Нет? Скажи, с кем ты трахаешься в свободное от меня время? Мы же видимся раз в сто лет, ты должен с кем-то трахаться, физ…физлогия… физ…. Нужды организма, короче. Я, например, трахаю жену. Не всегда хочу, но всегда трахаю, смешно, да?
Джон оглушительно расхохотался над такой отличной шуткой и отвернулся, чтобы наполнить стакан по новой, хотя черт с ним, со стаканом, если пить прямо из горла, то будет быстрее, всё будет вертеться так быстро, что не заметишь, как они войдут в возраст короля Лира, тогда уже будет насрать на всю эту физ… филоло… на нужды организма, короче, можно будет просто ходить и держаться за руку, вопрос только - с кем, вопрос, с кем он трахается, когда я не рядом, рано или поздно кто-то появится, даже если сейчас нет, разве Доктор не найдет себе кого-нибудь, он ведь такой красавчик, Доктор…
- Так кого ты ебёшь, Доктор? Ты не ответил…
Дверь хлопнула так громко, что это было слышно даже сквозь шум в голове, бум-бум, что это такое, в висках колотится, что ли, бум-бум, ну, конечно, он же Мастер, ему положено что-то там слышать в голове…
- Мне положено, - он поднял бутылку, поднес ко рту и сказал Мастеру в зеркале, - твое здоровье, гребаный психопат! Не шуми ты так головой, дурак… “Это больно! Доктор, это больно! Шум в моей голове…”[12] Вот ты и убежал, я же знал, что рано или поздно… Читал в сценарии, всех спасаешь, а Мастера не спас, ублюдок, хороший сценарий, Рассел отличный чувак, может, совета у него спросить, как это оно, когда в задницу, чтобы Доктор не сильно во мне разочаровался…
Джон выпил в одиночку почти всю бутылку и выкурил чуть ли ни целую пачку сигарет, особенно весело это было делать, стоя на балконе, где было слегка жарковато, но терпимо, глазея на скачущие по небу белые огоньки и слушая, как снова и снова, поставленная по повтор, стучится в наушниках о барабанные перепонки бодрая, заходящаяся в истерике, песенка про доктора, потому что Доктор – он был у него в голове, в печенках, в костном мозгу, под кожей, внутри, пролез всё-таки, мерзавец, он ничего не совал ему в задницу, но всё равно был внутри, так просто не избавишься, разве что содрать вместе с кожей, будет кровища, будет больно, и как после этого жить, спрашивается, какую анестезию употребить…
“Said "Doctor, ain't there nothin' I can take?"
I said "Doctor, to relieve this belly ache,"
I said "Doctor, ain't there nothin' I can take?"
I said "Doctor, to relieve this belly ache."
Now lemme get this straight…” [13]
Доктор светился улыбкой, как будто живая звезда была растворена в нём, как шипучая таблетка в воде, и давал какие-то идиотские бессмысленные советы, не способные ничего вылечить:
- Put a lime in the coconut and drink 'em bot' together
Put the lime in the coconut, then you'll feel better.
Put the lime in the coconut, drink 'em both down,
Put the lime in your coconut, and call me in the morning…
Утром Джон собирался позвонить жене, так что это была какая-то противоречивая рекомендация. Он совершенно запутался и решил, что думать обо всём этом бесполезно, лучше просто пить.
- Woo-oo-oo-oo-oo-oo.
Oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo-oo! – счастливо завывая, сообщил он об этом решении ночному Кардиффу и огонькам, мигающим на черной тряпке неба.
Песня вползла в мозги змеёй, свернулась там в клубок и сидела, пока не стошнило, но даже потом, когда Джон, тихо постанывая, добрался до кровати, забрался прямо в одежде под одеяло, и лежал там, дрожа от озноба, пытаясь отогнать светящихся перед глазами мотыльков, всё ещё слышал отголоски “Yes you call me in the morning, I'll tell you what to do if you call me in the morning”, и проваливаясь в глубокий, короткий пьяный сон, он думал о том, что утром надо обязательно позвонить и умолять о прощении за то, что он такая дрянь и жалкий раб, двуличное ничтожество, не способное сказать правду, умолять, может, даже стоя на коленях, ссылаясь на то, что это больно, это реально больно, блядь, вашу мать, больно в животе, в голове, это потому, что нелады с сердцем, ты скажи мне, что надо принять, я всё сделаю, чтобы вылечиться, и даже не “завтра, завтра, завтра”, а прямо сегодня, прямо сейчас, чтобы состариться вместе и просто держать потом за руку, вот только я не могу решить – кого, вот в чем вопрос, спокойной ночи, милый принц…
