The inaudible and noiseless foot of Time

На днях повалит снег. Пытаюсь прошлый год
припомнить — все мои печали и заботы.
Но если б у меня тогда спросили: «Что ты?» —
сказал бы: «Ничего, до свадьбы заживёт».

Франсис Жамм “На днях повалит снег...”

Однажды целый день у них была иллюзия своего дома.
Быть может, совсем недолго не иллюзия даже, а нечто настоящее, их личный теплый кокон, переливающаяся перламутровым покоем раковина, в которой можно спрятаться от мира.
Как жуки в коробочке с ватой. Не самое романтичное сравнение, но такое уютное, если представить себе тишину, защищенность, тёплое одеяло заботы. Дом и должен быть именно таким, Джон построил себе один такой и старался изо всех сил, чтобы тот оставался целым, двух домов не может быть у человека, как не бывает двух сердец. Возможно, кто-то и пытается, но однажды всё равно придется сделать выбор, и, если сделать его слишком поздно, чума выкосит оба места, оставив тебя бесприютным.
Но всё-таки он прожил в другом доме один день, и тогда ему хотелось лишь одного – чтобы это продолжалось всегда, даже слово “предательство”, будто вытатуированное теперь в его мозговой коре, не могло отменить этого желания, неосуществимой мечты, обретшей живую плоть так ненадолго.
После работы они отправились вместе с остальными в ресторанчик, облюбованный съемочной группой, болтали с теми, кто к ним обращался, но смотрели только друг на друга, и были похожи на двух заговорщиков, у которых был свой, понятный только им тайный язык, жесты и взгляды, объединяющие их contra mundum, с зашифрованным в них истинным смыслом, известным лишь им, и Джон думал: “Почему я так неприлично счастлив, когда всё катится в тартарары?”
Дэвид уехал первым, и Джон едва дождался, когда можно будет последовать за ним, не вызывая ничьих подозрений.
На улице с низкого неба, похожего на рыхлую серую подушку, сыпались белые перья, и на дорогах образовались такие заторы, что после двадцатиминутного беспокойного ерзанья на сиденье такси Джон выбрался оттуда и пошел пешком.
Снег летел в лицо, падал на волосы и щекотал ресницы, затуманивая зрение, забивался под воротник пальто и шарф, таял и налетал снова, было мокро, сыро, влажно и так хорошо, что хотелось поселиться в этих минутах, застыть навсегда в ловушке момента тихой радости, наполнившей всё его существо, он даже готов был остаться там один, только чтобы это чувство его не покидало, и знать, что Дэвид ждет его сейчас и так же сильно хочет увидеть и прикоснуться.
Тот открыл дверь и почему-то замер на пороге.
Не улыбнулся обрадовано, не пригласил пройти, просто стоял и, близоруко прищурившись, смотрел вечность, длящуюся пару секунд.
- Ты весь в снегу, - проговорил он тихо.
- Да, - сказал Джон, - да…
Слова так беспомощны, что ими можно передать?
От ботинок в коридоре остались мокрые следы, он запомнил их очень хорошо, даже лучше чем то, что, когда разделся, они отправились вместе в душ, и там, облокотившись спиной о стену, чтобы не упасть, он растворялся в удовольствии, пока почти исчезнувший в горячих клубах пара Дэвид, опустившись перед ним на колени, дотрагивался до него жарким ртом снова и снова, и судорога оргазма была в тот раз такой сильной, что Джон задрожал всем телом и сполз вниз по запотевшей стенке, выложенной светлой плиткой.
Лужицы растаявшего снега на коричневом паркете, матовая бежевая отделка стен в ванной, прозрачная пластиковая зубная щетка с голубой ручкой, светло-зеленое мыло, пахнувшее яблоком… Подобные вещи – маячки для нашей памяти, огни во тьме времени, помогающие находить дорогу сквозь пелену прожитых лет к тем месяцам, дням, минутам, секундам, ради которых стоит жить.
Потом они сидели на кухне и пили чай, Джон курил, а Дэвид не требовал от него пойти куда-нибудь ещё и даже не морщился, то ли привык к дыму, то ли просто не хотел выпускать его из виду даже на минуту.
- У меня тут и зубной щетки нет, - сказал Джон.
- Можешь взять мою.
- Некоторые это ненавидят.
- Не понимаю, почему. Если ты целуешь человека, то как-нибудь можно пережить, что он почистит зубы твоей щеткой.
Такие разговоры они и вели в тот вечер, когда слова были бессмысленны, ничего не значившая оболочка для других вещей, означивших всё.
Джон затянулся последний раз специально посильнее, чтобы огонь сквозь фильтр обжег пальцы, обострил ощущения и напомнил: это не сон, всё происходит на самом деле.
Когда они оказались в постели, то не занялись сразу любовью, а просто долго лежали, целуясь расслабленно, даже немного лениво, нежно окутывая дыханием уголки глаз и губ, и касались друг друга точно так же, не пытались забраться под кожу, ведь уже были там. Им не надо было ставить никаких меток и клейм, обладание было несомненным, не нуждающимся ни в каких доказательствах, ведь каждое движение вызывало отклик, означавший “Я твой, и ты знаешь это”.
В какой-то момент Дэвид вдруг усмехнулся и провел рукой по своей колючей щеке.
- Все-таки странно целоваться с кем-то, у кого тоже есть щетина.
- Странно, - согласился Джон, - но я уже привык.
Едва он произнес это, то понял, что так оно и есть, - привык.
Он привлек Дэвида к себе, заставил лечь на себя сверху, не опираясь на руки, чтобы прочувствовать его вес и каждую выступающую кость, кожу, мускулы, напряжение возбужденного члена, всё его тело, но, как бы сильно ни чувствовал, этого всё равно было сейчас недостаточно.
- Трахни меня, - сказал Джон, не узнавая своего голоса, - трахни меня, Дэвид…
Лицо, склонившееся к нему так низко, было сейчас зеркалом его самого, и казалось, если пораниться, то у того, другого, пойдет кровь, если вскрикнуть, тот, другой, подхватит твой крик, если произнести, наконец, то, что жжёт рот, единственные слова настоящей правды, тот, другой, ответит тем же.
Но говорить можно было о чем угодно, кроме этого, нестись по трамплину дни, месяцы, годы, до бесконечности, только молчать, иначе – падение и пропасть, конец пути, страна, откуда нет возврата, лишь наполненная не тишиной, а голосами тех, кто тоже любит тебя.
Поэтому Джон разговаривал стонами, короткими рваными выкриками, и снова – взглядами, жестами, каждый из которых был об этом - “Я не отпущу тебя, не могу отпустить, всё катится в тартарары, почему я счастлив…”
Он обхватил талию Дэвида ногами так крепко, будто прилип к нему, оставив себе только крошечное пространство, сокращаемое волнообразными движениями навстречу, до сих пор заставлявшими чувствовать себя как порно-звезда, извивался на кровати, словно лишился всех костей, и не позволил себе кончить, чтобы не потерять то, что осталось от самообладания.
Дэвид не смог больше сдерживаться, выплеснулся громким нутряным стоном, едва не свалился на него сверху, и был таким горячим, как будто у него поднялась температура.
Джон высвободился, поймав расфокусированный взгляд с уже оформившимся вопросом, мысли Дэвида всегда были так прозрачны и ясны, как луна, плывущая ночью по морской глади, не колеблемой ветром.
Но на сей раз никаких объяснений специально придумывать было не надо.
- Моя очередь, - Джон осклабился чокнутым Мастером, так кстати ошивавшимся неподалеку и способным помочь шагнуть с зыбкой территории чувств на твердую почву желания. – Не возражаешь?
Дэвид молча покачал головой, его всё ещё немного потряхивало, Джон приблизился к нему, так что их неровное дыхание смешалось, и увидел в темных глазах своё отражение до мельчайших подробностей, выписанную на его лице правду, которую нельзя было скрыть, спрятать, переплавить в похоть и даже самый головокружительно прекрасный секс.
- Скажи мне, - прошептал Джон.
- Что ты хочешь услышать?
“Что ты жить без меня не можешь, и мы сбежим в Латинскую Америку, заведем плантацию сахарного тростника или фабрику героина, и я не пожалею ни о чем ни через год, ни через тридцать лет…Ну, разве что о несчастных джанки-гомосеках, загубленных моей беспринципностью, но о них кто-нибудь напишет книгу, которую ты будешь читать, сидя в плетеном кресле на закате, значит, и это будет не зря…”
Слова были или бесполезны, или опасны, или пресны, а лучшие из них всё равно принадлежали другим людям.
Доверять можно только телу.
- Повернись, - сказал Джон, - тебе кто-нибудь говорил, что у тебя потрясающая задница?
- Не перед тем, как…
Дэвид сбился, и наверняка покраснел, Джон не видел его лица, но знал уже достаточно хорошо, чтобы догадаться, Господи Боже, он знал его достаточно хорошо, чтобы это можно было считать обсессивно-компульсивным расстройством, видом мании, достаточно, чтобы обязать какой-нибудь суд держать его на расстоянии от Дэвида, иначе всё закончится одной героиновой фабрикой и двумя детьми, брошенными свихнувшимся папашей ради другого дяди с потрясающей задницей, лунными мыслями, доверчивым близоруким взглядом, шрамом от аппендицита, шокирующими вкусами в литературе и способностью прорастать внутрь другого, но ведь никто не поймет этого, не может понять, да и не должен …
Дэвид, запрокинув голову назад, как в припадке, судорожно вцепился в простыни так, что побелели костяшки пальцев, дышал тяжело и загнанно, Джон пытался заставить себя спросить его “Тебе не больно?”, но слишком боялся услышать ответ, после которого окончательно убедится, что разрушает всё и делает плохо всем, поэтому он прекратил думать и просто трахал его, чувствуя себя одержимым, тонущим и настолько проснувшимся, что все ощущения, звуки, запахи, краски словно выкристаллизовались, стали пронзительными, многомерными, только это было не из-за наркотика или даже соединения одномоментностью существования с человеком, теряющим себя в его руках, а потому, что впервые смотрел жизни в её неизменное и вечно меняющееся лицо и не прятался, отводя взгляд.
- Ну, ты как? – спросил он неловко, не уверенный, что нужно вообще что-то говорить.
Дэвид выдохнул сквозь зубы, повернул голову, прикрыл один глаз, как ворона, и ответил с беззвучным смешком:
- Неплохо. Вроде, ещё живой, значит, неплохо, а?
- Не понравилось, - понял Джон по-своему и мгновенно помрачнел.
- Бога ради, прекрати ты, наконец, так бояться не соответствовать! – Дэвид притянул его к себе и шумно поцеловал. – Было хорошо, правда. Только странно.
Джон втянул носом его запах – пот, остатки одеколона, не выветрившиеся до конца из волос после душа, схлынувшее адреналиновое возбуждение и подступающая на мягких лапах сонная умиротворенность… И он сам – его запах, будто въевшийся под кожу.
- У нас всё странно, - вздохнул он.
- Да, - согласился Дэвид.
- Но я уже привык.
- Да…
Они спали, обнявшись, первый и последний раз.
Следующий день был удивителен хотя бы тем, что не нужно было никуда бежать, кратенький перерыв в съемках, чтобы слегка перевести дух.
Они проснулись поздно, ближе к полудню, и, не говоря ни слова, сразу же начали целоваться и ласкать друг друга, и Джон, почувствовав то же желание, что и накануне, свесил с кровати руку, пытаясь нашарить на ощупь валявшийся где-то на полу флакон со смазкой, но тут заметил, как Дэвид болезненно скривился.
- Извини, я, наверное, не совсем в форме, - пробормотал он, - ну, после вчерашнего…
- Блядь, я всё-таки сделал тебе больно! – Джон от досады стукнул кулаком по кровати. – Какого хрена ты молчал, Дэйв?!
- Успокойся ты! Это же, насколько я знаю, более-менее в порядке вещей, так оно и бывает. Ну, насколько мне известно.
- Да? И откуда тебе это известно? – спросил Джон подозрительно.
Дэвид, и без того залившийся румянцем, стал просто багровым, неразборчиво промямлив:
- Прочитал в Интернете.
- О, так ты изучал этот вопрос досконально? – прыснул Джон со смеху, представив себе, как Дэвид, поправляя очки, сосредоточенно-деловито пролистывает тематические сайты на предмет нужной информации и, может быть, даже делает какие-то пометки и записи.
Тот, вспыхнув ещё сильнее, зарылся лицом в подушку, приглушенно зашипев сквозь зубы:
- Я убью тебя! Не смей издеваться, придурок!
- Нет-нет, всё правильно. Доктору положено знать подробности, - не унимался Джон. – Скажи-ка, вот эту смазку на каком сайте рекомендовали?
- Заткнись!
- Я могу чем-то компенсировать? – соблазнительно понизил голос Джон, справившись со смехом.
Дэвид, всё ещё прячась в подушку, неразборчиво пробормотал оттуда:
- Можешь попытаться.
Не скрывая улыбку, Джон скользнул к его паху и сделал всё, чтобы загладить неприятные ощущения прошлой ночи.
Когда сперма оказалась у него во рту, он приподнялся и, с силой поцеловав Дэвида, заставил его проглотить, тот ошеломленно застыл на секунду, но после подчинился, и Джон от всей души понадеялся, что у него точно так же кружится голова от новой странной вещи, которую они попробовали, что Дэвид точно так же теряет разум, что ему тоже не хочется вылезать из постели, что они делят сейчас на двоих все желания и чувства, и что дурацкая Латинская Америка в каком-нибудь другом виде плывет сейчас и на дне его сознания, иное место под тем же солнцем...
Выбраться из кровати всё-таки пришлось.
За окном по-прежнему тяжело валил снег, навевая сонливость и творя иллюзию оторванности от всего света, где-то было громко и суетно, но не у них, не здесь, не сейчас…
На завтрак Джон приготовил омлет, побросав в него всё, что смог отыскать в холодильнике, какие-то остатки сыра и ветчины, грустные увядшие помидоры и одинокую луковицу, успевшую прорасти парочкой зеленых “стрелок”.
- Ты принципиально не покупаешь себе еду? – поинтересовался он насмешливо.
- Я же не готовлю, моё величайшее кулинарное достижение – не очень криво отрезать кусок колбасы. А что, ты хорошо готовишь?
- Да я просто отлично готовлю!
Дэвид окинул его исполненным сомнения взглядом и гордо сообщил:
- Зато я умею варить отличный кофе.
- Ну-ка, продемонстрируй, я оценю, на что ты способен.
- Это что, вызов? – хмыкнул Дэвид и надменно бросил, - Смотри и учись.
“Как мальчишки с детскими подначками, - подумал Джон, тая от нежности, - я просто не могу, не имею права так радоваться… Чёрт, надо позвонить Кейт, спросить, как там дети, я последняя мразь, не должно быть мне так хорошо… Вот этот день, и всё, ок? Всего один день…”
Он не знал, с кем торгуется и у кого выпрашивает это время, но другого у них действительно больше не было.
Тот день распался на фрагменты, перемешавшиеся между собой, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе, складывающиеся каждый раз в новые мерцающие картинки, сияющие разными гранями. Из этих узоров, разрозненных кусочков можно было бы собрать целостную мозаику, но Джон, когда уже не мог запретить себе не думать об этом, вспоминал всё иначе.
Кофе – густой, ароматный, без сахара и сливок, оставляющий на языке горьковатый привкус, похожий не на сожаление, а на предрассветный час после бессонной ночи рядом с человеком, присутствие которого словно пронзает тебя, как электрический заряд, ты уже засыпаешь на ходу, и всё становится полупрозрачным и размытым одновременно…
Дэвид с торчащими во все стороны волосами, в темно-синем халате, слегка распахнутом на груди, вот он поправляет на носу очки, внимательно читая газету, сидит на стуле, поджав под себя одну ногу, это же неудобно, как он может так сидеть…
Старый черно-белый фильм на экране телевизора, чуть затертые звуки, музыкально смеющаяся Одри Хепберн, выпорхнувшая из душной золоченой клетки венценосная колибри, впервые в жизни чувствующаяся себя свободной, катит на скутере по Риму, светлому, увитому ярко-изумрудной, даже в бесцветном кадре, зеленью городу, вальяжно растянувшемуся на солнце под кошачье мурлыканье саксофона, разбегающемуся тонкими улочками и распахивающемуся широкими площадями, там в открытых кафе люди пьют вместо воды красное вино, и никто никуда не торопится, смакуя жизнь на кончике языка, “Я совсем не пьяна. Я просто ооооооочень счаааааастливааааа…” [18]
Пицца и пиво, а потом ещё пицца и ещё пиво, легкий приятный хмель в голове, как джазовый мотив, подойти к окну, смотреть на снег, если чуть подышать на стекло, на нём можно нарисовать что-нибудь или написать, что бы такого написать, может быть, Р+Д, Дэвид играл когда-то Ромео на сцене, конечно, у него ведь внешность первого любовника, какой я идиот, как глупо, Господи, как же глупо, если я обернусь сейчас, то он увидит, как я покраснел, и тогда точно поймет и догадается, я не стану оборачиваться, не стану, не стану, весь мир сейчас – белый снег, на нём можно писать, что угодно…
Снова спальня, и Дэвид помогает расстегнуть рубашку, его пальцы почему-то чуть дрожат, обняться и вместе опуститься на постель, от возбуждения всё плывет перед глазами, что же это такое происходит, почему я так хочу его, хочу так сильно, что это почти больно, секс в этот раз просто невероятный, когда Дэвид трахает меня, у него такое лицо, как будто это ёбаное священнодействие, я до сих пор не могу поверить, что во мне его член, эта идея до сих пор кажется абсурдной, смехотворной, когда он кончает, выкрикивая моё имя, мне кажется, что я сейчас умру, и нахуй все сожаления…
Сон днём – непозволительная роскошь, но сегодня всё особенное, всё по-другому, за окном почти стемнело, зимой дни такие короткие, темнота съела слабое бледное солнце, слизала языком, сыто облизнувшись, пора вставать, ещё один поцелуй, и мы поднимемся, ок, ещё один и вот этот, последний, ты, быть может, тоже облизнешься, но так оно и бывает – желание чуть ли ни сожрать того, кого хочешь, и меня это заводит, но это желание я приберегу до вечера, мы ведь ещё будем заниматься этим сегодня, с тобой мне нравится так думать – “это, этим”, чуть отстраняясь от того, как мы вышибаем друг из друга дух, с тобой моё тело кажется мне совершенным, с тобой я голоден постоянно …
Поцелуй в лифте перед выходом на улицу, всего лишь легкое сухое касание губами, чтобы не распаляться перед тем, как показаться на людях, только пройдя несколько шагов, заметили, что держались за руки, не хочу отпускать, какого хрена я должен, и он тоже не хочет, я же вижу это, снег крошится теперь совсем мелкий, а тот, что под ногами, сверкает бриллиантовой пылью в фонарном свете, красиво, небо чистое, ясное, улыбается новорожденным месяцем, красиво, Дэвид с гладко выбритыми щеками, уложенными волосами, в линзах, одетый во что-то почти элегантное, - красиво, но не так, как было утром – полусонный, заросший, лохматый, со следами от очков на переносице, старательно, как пишущий контрольную школьник, высовывающий кончик языка между зубов, пока пытается решить кроссворд, “Арена цирка… Манеж… Тяжелая музыка… Металл… Чем размножаются грибы?.. Спорами… Актриса на амплуа наивной девушки… Ну, это просто, инженю… Кирпичик мироздания… Хм, кирпичик мироздания, четыре буквы, э, вот черт…”, “Атом, Дэйв, атом”…
Прохладный ветер освежает, после жарко натопленной квартиры приятно подставлять ему лицо, снежинки хочется ловить руками, что за ерунда, будто снег это погребальный саван, всё живет сейчас, всё живет…
В такси играет навязчивая скребущая по ушам музыка, в ресторане, как назло, полно народу, и, конечно, его узнают, подходят и просят автограф, первый раз это даже умиляет, во второй вызывает смутное глухое раздражение, в третий хочется убить всех его поклонников, потому что они воруют то время, которого у нас так мало, сколько его ещё осталось – тонкой воздушной прослойки этого дня, втиснувшегося между двумя жизнями, потом становится ещё хуже, когда звонит Кейт, и приходиться врать, а когда разговор закончен, а аппетит пропал, слышится серьёзный, даже строгий, настойчивый голос “Джон, поговори со мной об этом”, и сердце проваливается в пятки, ведь никогда не говорили, не обсуждали, делали вид, что всё в порядке, всего один раз соскочило с языка, и сразу же появилось то чувство падения в пропасть, не хочу, не хочу, поднять голову, посмотреть и постараться не разбиться об этот взгляд, на дне которого – Латинская Америка и необходимость делать выбор, улыбнуться, притворяясь спокойным и нерастревоженным…
- Нет.
… наверное, после этого всё и начало разваливаться, и эта реальность затрещала под нажимом, пошла трещинами, разрушилась почти до основания, наверное, я должен попросить у тебя за это прощения, наверное, ты его даже не ждешь, наверное, мы отличаемся сильнее всего этим, я – человек, который причиняет боль…
Опять такси, город мелькает за окнами сливающимися в одно цветными огнями витрин и реклам, и кто-то, похоже, смеется там, наверху, потому что музыка дергается в пароксизме эпилепсии, скребет по стеклу сгнившими когтями, “I know
The sickening thoughts that slither around your head
I know
The gluttonous guilt that buried me in your bed
Manipulate me if you can
Go on and fool me like your biggest fan ”, что это за хуйня, кто это вообще поёт, что за ебанутая истеричная ведьма выплевывает слова,
“You can lie to the papers
You can hide from the press
You can fake it on stage
You can crawl from your cage
You can search and destroy”, кто-то должен был догадаться, я просто уверен, что кто-то видел, заметил, знает, от нас разило сексом всё это время, как в тот раз, когда я выполз из его гримерки, где мы трахались на полу, в него словно бес вселился, а меня потом ноги не держали, я наткнулся на того парня, который принёс ему сценарий с переделанной сценой, тот стоял прямо под дверью, должен был всё слышать, не мог не услышать, даже если не слышал, у меня же всё на роже было написано “Я трахаюсь с Дэвидом Теннантом, и только что у меня пар из ушей валил от того, что он со мной делал”, не могут быть люди такими конченными слепыми дебилами,
“I know your filthy soul
I know each trick you played
Whore you laid
Dream you stole
I know the bed in the room in the wall
In the house where you got what you wanted and ruined it all
I know the secrets that you keep
I know where you sleep”, вой и барабаны, барабаны и вой, и сейчас мне кажется, что я слышу, как бегут стрелки часов, это всё время, оно уходит, а, может, уже совсем ушло,
“I know
The illness behind the image you create
I know
The tedious need to turn all you love into hate
You poor pathetic paranoid
Is it just me or do you secretly enjoy it?” [19]
- Выключите это!
Голос Дэвида резкий и злой, как ледяная крошка, никогда у него раньше такого не слышал, даже не знал, что он может так разговаривать, вот он отвернулся к окну и не смотрит на меня, так близко и так далеко, сраное клише, но как иначе про это скажешь, когда мы кто угодно друг другу, только всё равно – не вместе…
Они доехали до дома Дэвида и вышли из машины, но остановились и почти минуту внимательно разглядывали друг друга, стоя на фоне как следует раскачавшегося к полуночи города, бурлящего энергией урбанистической ночи – гудят клаксоны, музыка вибрирует в машинах, бьет по темени, доносясь из ресторанов и клубов, щелкают, как затворы пистолетов, колпачки тюбиков яркой губной помады, которой девушки рисуют на лицах призыв, симфония звонков мобильных, звон бокалов, это всё – до рассвета, это всё - город кричит тебе “Пей, ешь, танцуй, пой, веселись, трахайся, живи!”, и Джон чувствовал себя статистом, по ошибке попавшим на съемочную площадку чужого фильма.
- Я поеду к себе, - сказал он, - надо переодеться, а то завтра притащусь в тех же шмотках, ну, и … Особенно, если приеду вместе с тобой…
Запутавшись в словах, он тяжело замолчал, слыша, как ломается то, что он, в общем-то, так и не сумел толком построить.
- Ок, - сказал Дэвид.
Он зябко поежился, как будто холод был сейчас единственной проблемой, и Джон, наконец, понял, сколько раз приходилось притворяться ему.
Фальшь похожа на смолу, в ней так легко увязнуть, эта гадкая густая жижа сочится из тебя, бьет нехорошим нечистым фонтаном, и вот язык тебе уже почти не подчиняется, будто говоришь не ты, а что-то, про что ты думал – оно где-то за стеной, не понимая, что пока это есть в тебе, за стеной всегда будешь ты сам, может, вылезешь ненадолго, а потом обратно – за надежную защиту, прячущую тебя от правды.
Ненависти к себе это, впрочем, не отменит, её Джон и чувствовал, продолжая:
- И надо выспаться сегодня, в смысле, нормально выспаться, я же вижу, ты жутко устал…
Дэвид почесал в затылке, посмотрел куда-то в сторону, наморщив лоб, как будто пытался что-то вспомнить, потом произнес медленно, чуть покачивая головой на каждом слоге:
- “Бесполезно обманывать себя в любви. В любви нельзя остаться с чистыми руками, это тяжелая работа”, - никакой интонации в этом не было, так люди озвучивают телефонные номера, - “Оглянись во гневе”, я за эту роль даже приз получил. Пиздец, что за профессия, правда? Думаешь чужими словами, а ты сам – пустое место, пока тебя ими не заполнят.
Потом он улыбнулся своей чудесной ослепительной улыбкой, за которую ему сейчас точно полагался Оскар, коротко кивнул и ушёл, не прощаясь.
Джон поехал в свой отель, намереваясь напиться, но потом вспомнил, что у него было припасено немного “травы”, которой с ним однажды поделилась дружелюбная девушка, занимавшаяся костюмами, хихикавшая так ожесточенно, что он не удержался от ехидного, но беззлобного комментария и совета быстренько сгонять в ближайший Макдональдс, за что и был вознагражден подаренным “косяком”, от которого не стал отказываться.
Но с тем же успехом можно было и опустошить мини-бар, ему по-прежнему больше всего на свете хотелось позвонить Дэвиду и сказать что-нибудь, только он не знал, что…
Через неделю Джон был в Лондоне.
Они увиделись уже после Нового года, и он привез Дэвиду рождественский подарок, не зная, правильно ли поступает.
- Я купил это на E-bay, - сказал он безразличным тоном, - ты знаешь, что на свете полно таких же чокнутых фанатов, как и ты?
Винтажный постер с изображением Далека, страшно редкий, вроде, даже существующий в единственном экземпляре, довольно дорогой, полная ерунда, в общем, представляет ценность только для таких же гиков, как Дэвид.
Тот обрадовался, как ребенок, тут же принялся прикидывать, куда бы повесить эту фигню, носился по всей квартире, и глаза у него горели тем безумным огнем, который когда-то казался Джону чуть ли ни признаком слабоумия.
Потом Дэвид расстроился:
- А я ничего тебе не приготовил. Не знал, - он немного помялся, - увидимся ли мы ещё.
И верно, после того дня они держались друг от друга на расстоянии, и созванивались всего однажды, Джон и приехал-то к нему сегодня лишь по тому, что в какой-то момент стало не хватать воздуха, и он решил подарить себе ещё один “последний раз”.
- Это нестрашно, - сказал он, - не переживай, я и не ждал, что ты…
Он начинал фразу так спокойно и уверенно, как будто земной шар был приклеен к его ногам, и никуда не мог деться, но вдруг опять стало трудно дышать, и горло перехватило.
Дэвид очутился рядом сразу же, и, кажется, никакого времени не прошло, как они уже целовались, сдирая друг с друга одежду.
Этот секс почти не запомнился, всё было, как в тумане, в кисейной дымке, наброшенной на сознание, планета опять мчалась куда-то, стряхивая с себя горбы гор и лужи океанов, вселенная, сжавшаяся до размеров вмещавшего их пространства, пульсировала двойным сердечным ритмом, звуки выцвели и угасли, возможно, именно поэтому, когда Джон, восстановив дыхание, потянулся за сигаретами, он не сразу расслышал, что Дэвид ему говорит, поймал только какой-то обрывок фразы.
- Её зовут Джорджия.
Джон обернулся, взмахнул ресницами несколько раз, словно в глаз попала соринка.
- Что?
- Она снималась в сериале, - сказал Дэвид, как будто это объясняло всё.
Не исключено, что для него так оно и было.
- А, - протянул Джон, - понятно.
Внезапно оказалось, что ему срочно нужно бежать, сегодня ещё куча дел, он вообще заскочил на минутку, просто проведать и вручить подарок, не пропадать же вещи, ему-то она всё равно не нужна, так что…
- Смешно было и думать, что этого не произойдет, - сказал он в пустоту, когда спускался в лифте, и даже растянул губы, чтобы подтвердить правоту собственных слов: смешно.
На улице ярко светило солнце, казалось бы, круглое, но на деле ещё глупее, как яйцо.
На следующий день Дэвид позвонил ему, и Джон не взял трубку.
Это случилось и во второй, и в третий, и в четвертый раз.
А потом Дэвид перестал ему звонить.
Exeunt.