По делу о мултанском жертвоприношении 4 страница

Такое устройство и содержание тюрем было не единственным злом. Другое, и притом, конечно, не меньшее, состояло в господстве произвола при заключении в тюрьму и необычайной медленности в уголовном делопроизводстве. Ровинский приводит выписку из указа Анны Иоанновны, из которой видно, что в 1737 году было освобождено "по многом держании" 420 колодников, которые были забраны не за какие-либо проступки, но "ради взяток и бездельных корыстей". Даже и во второй четверти нашего столетия, по свидетельству его же, ввиду чрезвычайного накопления арестантов производились периодические очищения тюрем назначением по 300 и более человек в солдаты и в арестантские роты - без суда, сокращенным порядком. По этому поводу он рассказывает, что при одном из таких очищений в роспись мужчин ошибкою попала баба-татарка с мужским именем, вроде гоголевской "Елисавет Воробей", и ее назначили в арестантские роты. При исполнении ошибка оказалась, но никто не смел доложить о ней кому следует; так Елисавет Воробей и высидела свой срок в виде мужской персоны, "только за неспособностью ее к арестантским ротам", в рабочем доме. Он прибавляет, что ему попадались тюрьмы, где гарнизонное начальство захватило в свои руки всю власть и не пускало арестантов на двор освежиться воздухом. В одной из таких тюрем содержались в маленьких комнатах по 10 -15 человек, а в углу стоял ушат (параша) для испражнений, воздух был заражен до последней возможности; арестанты истощенные и бледные - "а ведь все это люди только лишь обвиняемые и, быть может, вовсе и невиновные".

Представление об арестанте как о несчастном слагалось у народа в течение долгих лет и прочно укоренилось еще в XVIII столетии. Несомненно, что в связи с мыслью о тяжести тюремного сидения являлась у народа и мысль о пытках, неразрывно связанных с нашим старым процессом; хотя они и были уничтожены секретным указом губернаторам в 1767 году, но продолжали неофициально существовать под именем допроса "с пристрастием" до царствования Александра I, который уничтожил самое название пытки, "как стыд и укоризну человечеству наносящее". Но народ не мог забывать о пытках, которым подвергались обвиняемые, еще и потому, что почти до конца XVIII века у нас колодников посылали "на связках" каждый день собирать подаяние на пропитание по улицам и площадям, причем пытанные для возбуждения сострадания ходили в рубищах, пропитанных запекшеюся кровью, и показывали народу свои раны. На народных поговорках сказалось это господство пыток в нашем старом процессе, и выражение "согнуть в три погибели", "выпытать всю подноготную" и т. п. с несомненностью указывают на пыточные приемы для получения сознания. Установители наших старинных пыток не отличались такою изобретательностью и систематичностью, как наши западные соседи,- наши пытки были жестоки, но проще и менее утонченны, чем, например, подробно описанные, с тщательными рисунками, в австрийском кодексе Марии-Терезии. Тем не менее нельзя без невольного содрогания читать приводимую Ровинским в "Народных картинках" справку из дел тайной канцелярии (1735 -1754 гг.), составленную для императрицы Екатерины II, с описанием "обряда, како обвиненный пытается", и с подробным описанием как приемов мучения, от которых "оный злодей весьма изумленным бывает", так и способов усугубления их, "дабы оный более истязания чувствовал".

Можно ли после всего этого не согласиться с Ровинским, когда он говорит, что народ имел при таком положении вещей основание смотреть на колодников как на несчастных, и, не разбирая между ними виновных и невинных, щедро нести голодным и холодным своим братьям посильные подаяния? Но не на одно долговременное и изнурительное тюремное сидение, в связи с пытками, как на повод к сострадальности народа к несчастным, указывал Ровинский. Он говорил и о жестоких телесных наказаниях, производившихся публично, и, конечно, пробуждавших, наряду с проявлениями кровожадного любопытства, и чувство глубокой жалости к наказываемым. В примечаниях и объяснениях к "Народным картинкам" Ровинский, с обычною своею обстоятельностью и подробностью в ссылках, приводит описание кнута, плетей, шпицрутенов - и способа наказания ими. Не останавливаясь на отталкивающих частностях этих описаний, нельзя не отметить указываемой автором своеобразной заботливости о техническом улучшении этой части. Так, старинный козел, на котором били кнутом "нещадно", в XVIII веке заменен был помощником палача, а в 1788 году человек был заменен станком, называемым кобылою. Двухвостая до 1839 года плеть была заменена в 1840 году, по положению комитета министров, трехвостою; в 1847 году установлены по губернским правлениям при особом циркуляре "образцовые розги"; в 1846 году медицинский совет преподал правила для изготовления особого состава на предмет затирания ран от наложения клейм на лбу и щеках, для чего прежде употреблялся порох и т. д. Но и при этом обычном господстве телесных наказаний сказались особенности русского народа. "Со стороны" никто не шел в исполнители торговой казни. Из приводимых Ровинским интересных сведений о палачах видно, что у нас никогда не было профессиональных палачей, и господин во фраке, носящий титул Monsieur de Paris, приезжающий к месту исполнения казни в собственном экипаже, следящий свысока за "туалетом" осужденного и брезгливо трогающий рукою в белой перчатке пружинку гильотины, у нас немыслим. До этой стороны западной культуры мы совершенно не доросли да, вероятно, никогда и не дорастем... У нас палачи набирались из тяжких уголовных преступников. Служба в Москве доставила Ровинскому возможность видеть близко нескольких типичных палачей и, между прочим, знаменитого 70-летнего "Алешку", разрезавшего одним ударом плети толстый лубок пополам. Из времени этой службы, со слов очевидцев, вынес он и картину наказания плетьми, с обычным: "Берегись, ожгу!". Свидетелем этой картины бывали и массы народа.

Бывал народ свидетелем и другой страшной картины; в живых подробностях ее описания у Ровинского сквозит, что он и сам имел несчастие видеть эту картину. Дело идет о проводке сквозь строй, причем уже 500 ударов шпицрутенами составляли, в большей части случаев, замаскированную и вместе с тем квалифицированную смертную казнь. "Что сказать о шпицрутенах сквозь тысячу, двенадцать раз, без медика! - восклицает Ровинский.- Надо видеть однажды эту ужасную пытку, чтобы уже никогда не позабыть ее. Выстраивается тысяча бравых русских солдат в две шпалеры, лицом к лицу; каждому дается в руки хлыст-шпицрутен; живая "зеленая улица", только без листьев, весело движется и помахивает в воздухе. Выводят преступника, обнаженного по пояс и привязанного за руки к двум ружейным прикладам; впереди двое солдат, которые позволяют ему подвигаться вперед только медленно, так, чтобы каждый шпицрутен имел время оставить след свой на "солдатской шкуре"; сзади вывозится на дровнях гроб. Приговор прочтен; раздается зловещая трескотня барабанов; раз, два... и пошла хлестать зеленая улица, справа и слева. В несколько минут солдатское тело покрывается, сзади и спереди, широкими рубцами, краснеет, багровеет; летят кровяные брызги... "Братцы, пощадите!.." - прорывается сквозь глухую трескотню барабана; но ведь щадить - значит, самому быть пороту,- и еще усерднее хлещет "зеленая улица". Скоро спина и бока представляют одну сплошную рану, местами кожа сваливается клочьями - и медленно двигается на прикладах живой мертвец, обвешанный мясными лоскутьями, безумно выкатив оловянные глаза свои... Вот он свалился, а бить еще осталось много,- живой труп кладут на дровни и снова возят, взад и вперед, промеж шпалер, с которых сыплются удары шпицрутенов и рубят кровавую кашу. Смолкли стоны, слышно только какое-то шлепанье, точно кто по грязи палкой шалит, да трещат зловещие барабаны..."

В то время, когда граф Блудов находил возможным отрицать за русским народом способность добросовестно исполнять судейские обязанности потому, что у него существует представление "о несчастном",- картины, вроде нарисованной Ровинским, в разных видоизменениях были еще явлением, которое считалось обыкновенным и вполне целесообразным,- были отправляемым с полною публичностью проявлением деятельности карательного механизма... Если все это могло лишь закреплять в народе его трогательное отношение к "несчастному", а нисколько не доказывать, что народу чужда идея справедливого суда за преступление, то, с другой стороны, господство в нашей карательной системе телесных наказаний поселяло во многих мыслящих и сердечных людях отвращение к этому способу возмездия и страстное желание поскорее увидеть его уничтожение. К таким людям надо отнести, прежде всего, русского посланника в Брюсселе князя Н. А. Орлова, которому принадлежит почин возбуждения в официальных сферах в 1861 году вопроса об отмене телесных наказаний. Его благородное имя не должно - не будет забыто русской историей! К таким же людям принадлежал и Ровинский. Отмена телесных наказаний сделалась своего рода "ceterum censeo" *(187) всех его работ по поводу судебного преобразования. В записке об улучшениях по следственной части он настаивал на необходимости вступления суда на новый путь, свободный от необходимости подписывать приговоры о применении этого позорного наказания; в записке об отмене телесного наказания он указывал практические способы замены этого наказания другими, даже без ломки существовавшей лестницы наказаний. Он как бы вперед отвечал тем робким и бездушным, кто, опираясь на черствый и безжизненный консерватизм в законодательстве, стал бы говорить о невозможности уничтожения телесного наказания без пересмотра всего Уложения о наказаниях, что в свою очередь не может не представляться делом весьма сложным и притом едва ли своевременным и т. д. и т. д. Тюрьмы переполнены арестантами, сидящими по годам за справками о звании: "Отмените телесное наказание, и собрание сведений о звании будет излишне, ибо всем привилегированным и непривилегированным будет грозить одинаковое наказание",- писал он за 35 лет до появления проекта нового уголовного Уложения, который, наконец, уничтожает это нелепое по отношению к преступлению и наказанию различие. "Уничтожьте телесные наказания как прибавку к нормальному наказанию, указанному в 19, 21 и 22 статьях Уложения 1857 года,- пишет он далее,упраздните арестантские роты и рабочие дома, этот рассадник тунеядцев, живущих на земский счет и вырабатывающих от 4 до 5 рублей в год на человека, организуйте переселения ныне приговариваемых к содержанию в них прямо в Сибирь и отдаленные губернии - и наказание сделается средством упрочить общественную безопасность и предупреждать преступления, давая виновному возможность исправиться и сделаться полезным в новой для него среде, а не обрекая его на вынужденное бездействие в растлевающей и развращающей тюремной среде".

Отвращение Ровинского к телесным наказаниям и к орудиям их производства выразилось, между прочим, следующим оригинальным образом: в приемной комнате губернского тюремного замка, на стене были вывешены образцовые плети, розги, кандалы и т. п.; вступив в должность прокурора, Ровинский потребовал их к себе "для осмотра" - и, несмотря на напоминания, никогда их не возвратил назад. Он, так сказать, "зачитал" эти предметы, как зачитывают книги - и избавил, таким образом, приходящих в тюремный замок от зрелища этого непристойного украшения приемной в нем комнаты.

Когда совершилась в 1863 году с тревожною надеждою жданная им отмена телесных наказаний, Ровинский с жаром приветствовал ее и до конца дней с любовью вспоминал об этом времени своей общественной жизни. Уже в 1881 году, когда и другая его мечта - о суде присяжных - была давно осуществлена, он, описав в "Народных картинках" виды и способы выполнения наказаний "на теле", говорит: "С полным спокойствием можем мы смотреть на это кровавое время, ушедшее от нас безвозвратно, и говорить и о жестоких пытках, и о татарском кнуте, и о немецких шпицрутенах: народу дан суд присяжных, при котором следователю незачем добиваться от обвиняемого "чистосердечного признания",- сознавайся не сознавайся, а если виноват, обвинен все-таки будешь,- а затем нет надобности прибегать ни к пыткам, ни к пристрастным допросам. Отменен кнут, уничтожены шпицрутены, несмотря на то, что кнутофилы 1863 года, точно так же, как и собраты их в 1767 году, вопили нестройным голосом прежнюю песню, "что теперь-де никто, ложась спать вечером, не может поручиться, жив ли встанет поутру, и что ни дома, ни в постели не будет безопасности от злодеев", и что к этим вопителям прибавились еще другие, которым померещилось, что-де всякая дисциплина с уничтожением шпицрутенов рушится... "Всуе смятошася и вотще прорекоша!" - Мир и тишина остались и в доме и в постели; спать даже стали больше и крепче прежнего; дисциплина тоже не пострадала. Кнут, шпицрутены и даже розги исчезли из военного и судебного мира, а с ними и замаскированная смертная казнь, в самом гнусном ее виде... И не забудет русский народ этого кровного дела, и никакое время не изгладит из народной памяти святое имя его Деятеля!" - прибавляет он в благодарном воспоминании о том, кого в "Словаре гравированных портретов" (I, 231; IV, 417) называет величайшим и человечнейшим из царей русских *(188).

Солидарный с народом во взглядах, Ровинский относился, подобно ему, скептически и к содержанию в тюрьмах, хотя бы и устроенных с разнообразными современными улучшениями. Русская жизнь подтвердила его слова 35 лет назад, подтверждает их, к сожалению, и теперь для всякого, кто, минуя образцовые тюрьмы столиц, взглянет немного в сторону от торного пути.

"Беспорядки в наших тюрьмах происходят, между прочим, оттого,- писал он в 1863 году,- что все ждут чего-то нового, общих преобразований по тюремной части, и в ожидании их не предпринимают никаких улучшений в настоящем порядке вещей, а составляют обширные планы на возведение новых тюрем в целые миллионы рублей. Отовсюду слышатся разнообразные требования: одни требуют и при нынешних средствах европейской чистоты и воздушной вентиляции, забывая, что народ наш ест постоянно кислое, квас, хлеб, капусту; что у нас почти восемь месяцев зимы, в продолжение которых заключенные прикрыты одними полушерстяными халатами, и что при таких условиях устройство усиленной вентиляции в их камерах может повести к печальным последствиям для здоровья содержащихся; другие весьма справедливо жалуются на то, что в тюрьмах можно достать вино, но предлагают для отвращения этого зла усиление надзора и разные стеснительные для арестантов меры, забывая, что именно лицами, приставленными для надзора, и приносится обыкновенно вино для продажи арестантам; третьи хотят заграничных зал и заведения мастерских в больших размерах; четвертые требуют полного уединения арестантов во время дня и ночи, забывая, что в нашем суровом климате содержание арестанта в одиночной камере обойдется не менее 300 рублей..." В 1881 году он возвращается в "Народных картинках" к вопросу о тюрьмах - и о "несчастном". Весь Ровинский с его теплотою, оригинальностью и близостью к простому русскому человеку - на странице 329 IV тома этого издания. "С новым судопроизводством дела пошли скорее, и сроки тюремного сидения стали короче,- говорит он,- и, кажется, все убедились, что тюрьма человека не правит, а портит, и что годится она только в виде исправительно-устрашительной меры за мелкие проступки. Важного преступника необходимо удалить из того общества, где он потерял доверие и где его все боятся: ну, возьмете ли к себе в услужение человека с волчьим паспортом? Только одно выселение в новую среду может поставить его на ноги; но не бросайте его там на произвол судьбы: дайте ему возможность трудиться на новом месте, стать снова человеком и завестись семьей, без которой нельзя привязаться к месту; он сторицею заплатит вам за ваше добро. В проступках средней важности лучшая исправительная школа - военная служба; так, по крайней мере, говорит народ. Помещение провинившегося собрата, на особых, конечно, условиях, в среду общесословного воинства нисколько не уронит чести и достоинства сего последнего,- спросите об этом бравых солдат наших,- ни один из них не решится бросить в наказанного фарисейский камень: ведь только человек, испорченный до мозга костей, видит в каждом провинившемся опасного преступника и придумывает для него такие исправительные меры, которые не лучше смертной казни..." "А сколько здорового, сильного и разумного материала,- продолжает он, защищая свое оригинальное мнение, в котором, быть может, жизненная правда звучит в ущерб теоретической последовательности,- материала, пропадающего даром, прибавится и армии и пойдет в дело. Дайте же провинившемуся собрату настоящую возможность исправиться, поставьте его в новую среду, дайте ему трудом загладить прошедшее, а не стройте для него ваши грозные тюрьмы, в которых, как вы сами уверены в этом, никто еще не исправился и которые лягут новым тяжелым гнетом на бедный народ и в денежном, и в нравственном отношениях. Да еще в иной тюрьме, выстроенной с новыми усовершенствованиями, говорят, умирает в год от 27 до 30 процентов не привыкшего к этим усовершенствованиям народа..." "Много сделано хорошего в судебном деле,заключил Ровинский, как бы возобновляя старый спор с Блудовым,- но многое еще остается сделать, чтобы народ не вправе был смотреть на заключенного, как на несчастного!"

Но не одно сострадательное отношение народа к несчастным приводилось Блудовым как довод против введения у нас суда присяжных. Указывалось на отсутствие или полное неразвитие в народе чувства законности. Против этого было невозможно в то время спорить; с этим надо было серьезно считаться. Так и поступил Ровинский, прямодушно признав важность и справедливость обвинения народа в том, что понятия о праве, обязанностях и законе в нем до того неразвиты и неясны, что нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность, считается многими самым обыкновенным делом. Но он признавал, вместе с тем, что такое печальное явление, выражающееся в массе краж, многие виды которой освещены обычаями или даже узаконились от давности, начиная от ежедневной порубки в казенных лесах и кончая колоссальными хищениями при подрядах на строительные работы и всякие поставки, зависит не от неразвитости народных масс, которые ни в одном государстве не могут еще похвалиться ни юридическим образованием, ни высшею способностью к тонкому анализу и логическим выводам, о которых говорилось в общей объяснительной записке Блудова. "Если юридическое образование и высшая способность к тонкому анализу действительно составляют удел одних инородцев,- писал Ровинский в 1861 году,- то почему эти господа, перебравшись на нашу почву, так скоро осваиваются с нашими порядками, сметами, доходными статьями и экономиями... и так быстро теряют и юридическое образование, и высшую способность к тонкому анализу? Причина этой грязи коренится гораздо глубже; в большинстве случаев человек осторожен тогда, когда за поступками его следит общество, у которого есть возможность законным путем порицать и наказывать его. Какой же осторожности можно ожидать от человека там, где общественное мнение еще совсем не сложилось и где попытка надзора со стороны общества еще так недавно преследовалась наравне со скопом и заговором? Правительство должно дать законный исход общественному мнению, им самим затронутому и возбужденному. Оно должно заставить общество разбирать и осуждать поступки собственных членов, оно должно посредством такого суда слить свои интересы с нуждами общества. Говорят, что введение такого суда присяжных у нас преждевременно, что народу и обществу предстоит, прежде всего, юридическое развитие и т. д. Мы же, напротив, убеждены, что такой суд, строгий, гласный и всеми уважаемый, должен предшествовать всякому юридическому развитию общества и самих судей; что только в нем народ научится правде и перестанет открыто признавать кражу за самое обыкновенное дело".

Много лет прошло с тех пор, как Ровинский, еще не видя суда присяжных в действии, с такою верою в его пригодность для России и в его целесообразность ратовал за него. Возникшее затем существование у нас этой формы суда нельзя назвать спокойным и безмятежным. За сравнительно краткий период наши присяжные подвергались самым разнообразным нападкам, причем призванные и непризванные витязи идеального правосудия произносили над ними свой суровый приговор, не допуская даже никаких смягчающих вину обстоятельств. Тем не менее, русский присяжный устоял на ногах, приняв за время своей деятельности на свои плечи тяжкий и безвозмездный труд постановки свыше семи с половиною миллионов уголовных приговоров. Наконец, из всех соображений Блудова против защищаемых Ровинским начал вытекало и опасение суда присяжных как новшества, совершенно чуждого нашему строю, быту и направлению правительства, будто бы всегда чуждавшегося общественного суда и находившего его неудобным и беззаконным. В записке "Об устройстве уголовного суда" эти опасения были опровергнуты блистательно и с глубоким знанием действовавшего законодательства. Анализом практического применения Уложения о наказаниях 1845 года с его "178 ступеньками лестницы наказаний, по коим с математическою точностью распределены кары - от 3 розог до 100 плетей", в связи с результатами теории формальных доказательств и ее "оставлений в подозрении" Ровинский доказывал, что правительство было вынуждено устроить рядом с судом коронным суд общественный. Таким образом, мещанским обществам было предоставлено удалять из своей среды по приговорам - т. е., в сущности, ссылать в Сибирь - мещан, оставленных в подозрении и опороченных в поведении при повальном обыске, возвращенных в общество для водворения после арестантских рот и, наконец, трижды подвергнутых по суду исправительным наказаниям. Кроме того, мещанское общество имело право отдавать своих сочленов по мирским приговорам в казенные и частные работы на срок до шести месяцев за порочное и развратное поведение. Такие же права были предоставлены и другим подобным сословиям. Рядом с этим, на основании Устава о рекрутской повинности, присяжное показание 12 человек из общества, к которому принадлежит подозреваемый в умышленном членовредительстве, о том, что увечье причинено им себе с намерением избежать рекрутства, безусловно влекло за собою установленное за это преступление наказание. Находя, что этот суд после суда и без суда есть тот же суд присяжных, но в самой его безобразной форме, Ровинский указывал, что, не говоря уже о сельских расправах, ремесленных управах и в особенности о только что учрежденном для временно обязанных крестьян волостном суде, где исключительно господствует общественный элемент,- и в наших коронных судах того времени общественное, выборное начало было преобладающим. Все пять членов уездного суда были выборные, точно так же, как шесть членов магистрата, а из шести членов уголовной палаты только товарищ председателя назначался правительством. За исключением последнего и иногда председателя палаты, все эти члены разных судов не имели обыкновенно никакого понятия о теории формальных доказательств и, становясь ширмами для деятельного и ловкого секретаря, во власти которого находился действительный суд и расправа над преступником, по привычке, без ясного сознания судейского долга, прописывали человеку плети и каторгу. Но пусть - предлагал Ровинский - эти самые люди будут, без всяких сословных различий, назначаться на краткий срок, действовать гласно и высказывать свое мнение о вине и невиновности по убеждению совести, предоставляя коронному судье назначать наказание по Уложению, и тогда станет видно, может ли такой суд угрожать "большим беззаконием и большими неудобствами", чем суд, принятый под свою защиту графом Блудовым. Правда, этот суд должен быть связан с обвинительным началом, а введение его, по мнению автора "Общей объяснительной записки", тоже невозможно, ибо где взять достаточное число образованных людей, способных принять на себя звание обвинителей,- а если они окажутся, то где взять надежных защитников, без которых предлагаемое запискою устройство суда будет лишать подсудимого и тех средств защиты, какие доставляет ему существующее судопроизводство? Ровинский горячо возражал и против этого с тем доверием к духовным силам и способностям русских людей, которое его всегда характеризовало. Будут и прокуроры, будут и защитники; они явятся тотчас же, в этом нельзя сомневаться, утверждал он, предсказывая, что на первое время уголовные суды не услышат от защитников трескучих речей с желанием оправдать во что бы то ни стало явного преступника, да и самые прокуроры, вероятно, не будут поддерживать во что бы то ни стало обвинение. Его слова оказались пророческими. Как по мановению волшебного жезла, выросли с первых же дней Судебной реформы обвинители и защитники, умелые, талантливые и проникнутые сознанием важности и святости нового дела. Можно без всякого преувеличения сказать, что наша судебная трибуна в первые годы существования новых судов стала в уровень с иностранною, не утратив симпатичных национальных особенностей. У многих представителей ее в то время можно, а нередким из современных судебных бойцов даже весьма полезно и назидательно, поучиться порядочности в приемах борьбы, добросовестному изучению дела и уважению к своему и чужому человеческому достоинству при отправлении уголовного правосудия.

Не ограничиваясь критикою взглядов графа Блудова, Ровинский предлагал свои основания, на которых должен был быть построен будущий суд присяжных. Особенности его, отличные от того, что было создано впоследствии, состояли: в праве подсудимого требовать, чтобы половина присяжных принадлежала к одному с ним сословию; в единогласии как условии приговора; в праве председательствующего с присяжными члена губернского суда ходатайствовать пред верховною властью о помиловании осужденного и в обязанности его говорить присяжным об ожидающем обвиненного наказании. В этих особенностях, хотя и трудно выполнимых по условиям нашей местной жизни, сказывалось весьма справедливое желание наилучшим образом оградить участь подсудимого, создав для него суд, по возможности одинаковый с ним по степени своего развития и по взглядам на житейские отношения, не скрывая от этого суда последствий его единогласного приговора. Последнее требование, не принятое составителями Судебных уставов, долго вопияло о своем осуществлении. Отсутствие предоставления даже председателю суда права говорить о наказании составляло одну из редких, но крайне вредных условностей нашего уголовного процесса - и можно только удивляться близорукому упорству, с которым некоторые юристы защищали в течение многих лет запрещение, идущее вразрез с требованиями житейской логики, зачастую делавшее присяжных жертвою заблуждения и создававшее вредные для правосудия неожиданности.

Горячий проповедник новых форм суда, Ровинский предлагал организовать коронный элемент суда так, чтобы в каждом губернском городе находился губернский судья, стоящий во главе местного суда и облеченный особою властью. Утверждаемый высочайшею волею и предаваемый суду лишь по высочайшему повелению, он должен был представлять на утверждение Сената мировых судей (они же и следователи по маловажным делам) и членов суда и сам назначать, по соглашению с губернским прокурором, судебных следователей, которые производят следствия лишь по важным делам. Он получал право ревизовать все судебные и мировые учреждения и о найденных беспорядках доносить непосредственно Правительствующему Сенату и требовать, по каждому делу, освобождения обвиняемого из-под стражи. Первоначальное назначение губернского судьи и членов суда должно было исходить от правительства, но затем Ровинский проектировал самую широкую систему самовосполнения коллегии путем выборов, причем и самый губернский судья подлежал бы выбору из среды членов суда ими самими. Точно так же самими чинами судебных канцелярий должны были избираться и заместители открывшихся вакансий. Особенно оригинально было проектированное им назначение мировых судей. Составленный уездным предводителем список всех лиц, имеющих желание и право быть мировыми судьями, должен был рассматриваться собранием дворянства, собранием городского общества и сельским обществом, по волостям, причем каждое из них имело бы право большинством голосов исключать, по уважительным причинам, некоторых лиц из списка, из которого, затем, губернский судья, по соглашению с прочими мировыми судьями уезда, назначал бы мировых судей и кандидатов к ним. Близкое веяние будущих земских учреждений чувствуется в этом проекте, замечательном особою, по самостоятельности и значению, постановкою должности губернского судьи. Дальнейшая жизнь судебных учреждений показала, как трудно исполним был бы в своей этой части проект Ровинского во всех подробностях, но он живо характеризует взгляды составителя на необходимые условия в постановке вновь учреждаемого судейского звания в судах "по внутреннему убеждению". Уверенный, что сословия наши не видели особо ценной привилегии в праве выбора заседателей в "суды не по внутреннему убеждению", Ровинский, заканчивая свою записку о судебной службе, заявлял, что дворянству легко будет расстаться с правом выбирать чиновников на всевозможные должности, ибо он хорошо знает, что истинное значение выборного начала зависит не от этого права. "Дворянству,- писал он,- как самому образованному сословию в государстве, предстоит другая высокая обязанность: поддержать и развить мировые учреждения, сделать из них первую ступень для защиты дарованных народу прав и поддержания общественной безопасности. Общие нужды и выгоды в скором времени сплотят его с другими сословиями и свободным путем отдадут в его руки право общего суда чрез присяжных и мировых судей, взамен тех непрочных и непочтенных прав, которыми оно еще так недавно принуждено было пользоваться над половиною страны крепостным порядком".