АГРАНОВСКИЙ О СЕБЕ И ПРОФЕССИИ

 

Письмо студентке факультета журналистики Софийского университета

 

«Боюсь, что опоздает мой ответ. Ваше письмо я по­лучил только вчера, а в письме сказано, что срок сдачи Вашей курсовой работы — середина марта. Тем не ме­нее, попробую коротко ответить на Ваши вопросы.

Работать в печати я начал после демобилизации из Советской Армии в 1947 году. Начинал в качестве ре­портера «Литературной газеты». Таким образом, мож­но считать, что прошел школу газетную по всем сту­пеням. Писал информации, короткие заметки, брал интервью и так далее. Года через два начал сочинять очерки и серьезные статьи. В 1951 году вышла из печати моя первая книга. С 1960 года работаю в газете «Известия» — специальным корреспондентом.

Больше двадцати лет являюсь членом Союза писате­лей СССР. Издано более 15 моих книг (очерковых сборников, документальных повестей, повестей, эссе). По моим киносценариям снято несколько фильмов, художественных и документальных. Сейчас на кино­студии «Мосфильм» начинаются съемки большой двухсерийной художественной картины по моему сценарию.

Хочу, однако, подчеркнуть: основной для себя я всегда считал и теперь считаю работу очеркиста, ра­боту в газете.

Не могу согласиться с тем, что в публицистике какой-либо один жанр имеет приоритет перед другими. В газете все жанры важны — и репортаж, и информа­ция, и статья, интервью, критическая заметка, фелье­тон, очерк и т. д. Газета — оркестр. Плох оркестр, составленный из одних кларнетов или из одних бара­банов.

Стало быть, о «преимуществах» очерка я бы не стал говорить, потому что есть преимущества и у других жанров. Сам очерк имеет много разновидностей. Есть путевой очерк, портретный очерк, проблемный очерк и проч. И опять-таки каждый из них имеет свои (450) сильные стороны. Важнее, пожалуй, уровень исполнения, честность и убежденность автора, наличие или отсутствие таланта.

Если говорить обо мне, то я чаще пишу очерки проблемные. И для меня в работе сложнее не собрать, а понять материал, обобщить, обдумать, прийти к определенной идее.

В публицистике все важно — композиция, язык, умение написать пейзаж, диалог, портрет,— но глав­ным я считаю смелую мысль, верную идею. В этом основа мастерства журналиста.

Говорить об этом можно долго, но главное, я пола­гаю, написал. Добавить к этому я бы мог, что действи­тельно не мечтаю и не мечтал сочинить, допустим, роман, ибо считаю очерк жанром «высоким», а работу очеркиста почетной и необходимой для общества. Больше всего ценю возможность, выступив на страни­цах газеты или журнала, помочь хорошему делу, воспрепятствовать ошибке, поддержать новаторов.

Вот, собственно, и все, что я мог ответить на Ваши вопросы. Буду рад, если письмо мое не слишком опоз­дает и поможет Вашей работе...»

18 марта 1978 г.

 

Из письма к писателю и драматургу А.А. Крону (17 мая 1976)

 

«Совершенно разделяю Вашу мысль о вреде «ин­сценировки» в очерке. Как только начинаются всевоз­можные «и вот он вспомнил», «и перед его мысленным взором пронеслось», и прочее, тут же, как писали в старину, перестает искренность. Очерковая литература (а Ваша книга вновь убеждает, что это – литература), конечно же, жива фантазией, воображением, но, как говорится, мухи — отдельно, котлеты — отдельно. Я часто вспоминаю партизанского разведчика (у Вершигоры), который донесения неизменно делил на три час­ти: «Видел сам. Говорят. Предполагаю». Вот так при­мерно и должен работать писатель, если берется за очерк.

Ваши вещи, все без исключения, ценны для меня прежде всего тем, что всегда я вижу позицию автора. И в самом высоком, идейном смысле (за что он воюет), и в самом натуральном, простом (где он, автор, на­ходился в описываемый момент). Разговор честен, прям, ясно, что человек видел сам, о чем слышал, а что вообразил себе, и потому доверие читателя, воз­никающее сразу, крепнет от страницы к странице.

Разумеется, я оценил «вечные проблемы», главные идеи автора, то «не могу молчать», которое заставило его взяться за перо. (Когда «могу молчать», это сразу ощущаешь, и тут уж никакие виньетки стиля не выру­чат.) Но книга Ваша, помимо главных идей, украшена многими мыслями, так сказать, попутными, неназой­ливо поданными, брошенными как бы вскользь и, тем не менее, видными. Это в нашей литературе (не только очерковой) бывает нечасто, мысль — редкость, да что там мысль, просто дельное соображение.

Лишний раз я убедился: хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает. Лишний раз вспомнил из гонкуровских дневников: честный человек в журналистике тот, кто получает деньги за выска­зывание мыслей, действительно ему присущих».

 

Хорошо пишет тот, кто хорошо думает
Запись выступления А.А. Аграновского на журналистском семинаре

 

Что такое публицистика? Существует много определений, и каждое по-своему правильно. Главное для меня такое: публицистика призвана будить общественную мысль. И когда, садясь за стол, мы ищем новый поворот, новый сюжет, новые слова, все это делается для того, чтобы повести читателя путем мысли. Если же публицистика монотонна, если повторение сказанного выдается за постановку темы, то мысль общества не будится, а усыпляется. Произведения такого рода называют иногда бесполезными. Неправда. Бесполезное вредно. Бездумная публицистика наносит огромный вред развитию общественного сознания, вред, который мы еще не умеем оценивать.
Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает.
Было время, публицист шел к своим героям за готовым. Он сам все знал наперед, ему требовалось всего лишь подтверждение. К людям шли за фактом, за цифрой. Лучшие шли за метким словом, за краской: взглянуть, какие руки у героя, увидеть его глаза и не пошло описать современника. Но очень редко шли за мыслью.
Нынешний очерк так уже не может. Ненаигранный интерес к мысли, или, беря привычную формулу, к духовному миру современника, ведет публицистику многих наших журналистов. С другой стороны, отходят на второй план всякого рода беллетристические завитки и украшения, призванные скрыть бессмыслие. И не случайно, к примеру, когда собкор "Известий" З.Александрова объясняет читателям, чем вызван выбор темы в очерке "Нехожеными тропами" и, главное, почему взят именно этот герой, она приводит такой слышанный в райкоме партии резон: "Поговорите с главным экономистом котельного завода, у него много интересных мыслей".
Характерна сама мотивировка. Полагаю, что два десятка лет назад так бы не сказали. А если бы сказали, журналист пропустил бы мимо ушей. А если б и не пропустил... Мы-то, профессионалы, знаем, что беседу с героем всегда можно построить так, чтобы он говорил лишь то, что нужно тебе. Это и брать в блокнот. А что не нужно, пропускать мимо ушей. В конце концов не давали же мы обязательства, что будем писать абсолютно все, - у нас есть право отбора.
Да, нас окружает бездна умных людей. Мы еще порой удивляемся встрече с интересным человеком, а пора уже удивляться, когда журналист таковых не находит. Это вранье, что где-то есть простые люди, которые-де ничего интересного не могут рассказать. Нет таких. А если находятся, то это значит только то, что мы были скучными собеседниками, не сумели как следует выслушать человека. Я помню совет отца, старого журналиста: "Идешь на первое интервью - не давай ему рта раскрыть. Первый раз говори сам. Во второй вечер можешь уже слушать. Вот тогда выйдет разговор".
Есть известная сказка о дураке, который на свадьбе плакал, а на похоронах смеялся. Мне иногда кажется, что он вовсе никакой не дурак, просто он боялся перегибов. И когда случается шараханье из одной крайности в другую, то долг публициста - убежденно, честно, а главное, своевременно сказать об этом. Примером такой публицистики может служить напечатанная в "Правде" статья первого секретаря Ленинградского обкома партии В.С.Толстикова. Она появилась, когда только-только возрождались министерства, но уже наметились центробежные силы. Заводы, между которыми завязались прямые связи, стали буквально растаскиваться по разным ведомствам. Об этом было сказано ясно, четко и в очень нужный момент. В статье не было слов типа "окидывая мысленным взором дали грядущего", но это была образцовая публицистика - к такой надо стремиться.
Пожалуй, всего трудней дается нам положительный очерк. Если он пишется честно, если для миллионов читателей, а не для одного дежурного редактора. Трудно приковать внимание читателя к материалу о наших достижениях, во всяком случае, сложнее, чем к фельетону или заметкам из зала суда. Мешают штампы, мешает стертость высоких слов, мешает исхоженность дорог. Попросту говоря, нынешнего читателя труднее стало удивить. Первый трактор в деревне больше поражал воображение людей, нежели первый спутник. Маленькая Свирь удивляла больше, чем Братская ГЭС. Между тем без положительного очерка газета жить не может, ведь у нас есть чем похвастаться, что показать.
В положительной публицистике тоже нужны резоны, нужны доказательства, проверка фактов, говоря профессиональным языком, нужно расследование подвига. Не хочу вникать в недавний спор о легендах и фактах. Но, по-моему, очевидно, что сегодня новых легенд сочинять не следует. Если есть возможность в мирное время все проверить, значит, это нужно сделать. А легенды нынче сочиняют ленивые и нелюбопытные люди, которым неинтересно, что было на самом деле, и лень это узнать.
Мне по душе работа Е.Кригера, который писал в "Известиях" о пожаре и взрывах на нефтеперегонном заводе. Подвиг он именно расследовал. Опросил десятки людей: кто где стоял, кто куда побежал, кто что сделал, кто что видел, - и это послужило не только точности, но красочности, убедительности. Это и сделало репортаж публицистикой.
Однажды меня послали на станцию, где произошло крушение поезда. Пьяный тракторист разворотил рельсы. Машинист, увидев это, героически спас пятьсот человек, а сам погиб. В редакции задание сформулировали так: вы должны написать такой очерк, чтобы во всех депо повесили портрет героя-машиниста.
Очерк этого типа в конце концов появился. Только не в "Известиях", а в другой газете. И автором его был не я. Суть очерка заключалась в следующем: машинист увидел развороченные пути, в эту минуту вся жизнь пронеслась перед его мысленным взором, и он не мог позволить, чтобы женщины, дети, едущие за его спиной, погибли, и он пошел на смерть, спасая других людей.
Как человек я тоже свято верил, что так оно все и было. Но как журналист обязан был "подвергать сомнению". На паровозе я проехал тот же перегон, засекая время секундомером. Мы ехали с той же скоростью, и от того момента, когда помощник крикнул "Коля, держи!" до момента аварии прошло всего несколько секунд. Я понял, какой работой были заполнены они, что делал машинист, какой рукой крутил реверс, какой давал контрпар, останавливая поезд. Я говорил с помощником машиниста, который случайно остался жив, и он мне сказал, что выпрыгнуть машинист все равно бы "не управился". И если бы я написал: "перед его мысленным взором..." - я обманул бы дантистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путейцев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста, - нет, не обманул бы.
Мне кажется, я понял в той поездке нечто гораздо более важное. У машиниста не было дилеммы - прыгать или не прыгать. (В Министерстве путей сообщения мне сказали, что за последнее время у нас не было ни одного случая, чтобы машинист выпрыгнул из паровоза, спасая свою жизнь, и погубил пассажиров.) Всей своей жизнью машинист был подготовлен к подвигу в высшем, толстовском понимании этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было размышлять, взвешивать - он выполнял свой долг. И это правда. И правда оказалась сильней.
Думаю, что хорошая публицистика всегда лирична. Конечно, речь идет не о сантиментах, не о всхлипах. Автор как бы берет на себя смелость выступать со своими переживаниями, навеянными жизнью общества. Вот поэтому публицистика лирична, как лиричны работы Ольги Бергольц во время войны в блокированном Ленинграде, как лиричен Борис Горбатов в "Письмах товарищу".
Еще несколько лет назад шли споры о том, как писать: "я" или "мы". Редко кто отваживался на "я". Сейчас спора нет, сейчас все очеркисты пишут "я". Но уж коли так, то не пиши: "Я думаю, что Афины - город контрастов" или "Я был в Астрахани и лично убедился, что Волга впадает в Каспийское море". Если уж "я", так ты должен увидеть то, чего до тебя никто не увидел, найти факт, какого никто еще не нашел, высказать мысль новую и незатертую.

 

3. Об АГРАНОВСКОМ

 

Дементьева И. Он ушел по тайному сговору с судьбой //Новая газета. 15 апреля 2004.

А натолий Абрамович не каждый день появлялся в редакции; кажется, в новом здании «Известий» на Тверской даже не обзавелся рабочим местом. Спецкоры при секретариате — это была их привилегия — не дежурили по номеру, не участвовали в выпуске, если не планировалась их собственная статья. Приходил, когда хотел поискать в редакционной почте интересное письмо для будущей командировки, обговорить с коллегами текст готового очерка или заголовок — этим он никогда не пренебрегал, просто пообщаться. Приходил, как из другого, несуетливого мира, неспешный, приветливый, чуточку экстравагантный. Среди коллег находились завистники: «Нам бы такой режим, и мы бы смогли…». Нет. Не смогли бы.
Причина не только в том, что в человеке от Бога — в природной одаренности, — в преимуществах таланта над способностями, поскольку весь наш долгий двадцатый век родил только двоих сравнимых, хотя и очень разных журналистов: первая половина — Кольцов, вторая — Аграновский. Причина еще и в том, что уже не от Бога, а от самого себя: в воспитании характера, в выдержке и самодисциплине, позволяющей переносить перегрузки профессиональной ответственности перед людьми и обществом.
Опубликованные уже после его смерти отрывки из записных книжек лишь слегка приоткрывают нам, из какого небеззаботного мира приходил в редакцию Аграновский, как прожил эти отпущенные на подготовку газетного материала-однодневки недели и месяцы (а то и годы — между замыслом и осуществлением) этот легкий в общении человек, поставивший сам себе сверхзадачу — убедить читателя в том, в чем убедился сам, протащив его через все свои мучительные сомнения и открытия, позволивший себе быть не соглядатаем, а судьей жизни. Такое бремя выдержит не каждый. По себе знаю.
Дело в том, что мне довелось побывать у него в ученицах не в переносном, в каком он для многих известинцев был ориентиром, а в самом буквальном смысле. Наша общественная приемная попросила меня выслушать группу гражданских летчиков из одного из самых северных авиаотрядов Тюменской области, обслуживающего новые нефтяные районы страны.
Летчики хотели бы встретиться с Анатолием Аграновским, читали его статьи на экономические темы, но он, кажется, нездоров. Итогом разговора с северянами было мое решение лететь в Тюменскую область. А через некоторое время Аграновский пришел в редакцию и попросил меня отдать ему оставленное летчиками письмо и, при возможности, устроить встречу с авторами, что я беспрекословно и сделала. Но на мыс Каменный Аграновский так и не полетит, грустно скажет, что выбрал другое письмо. Он никогда не говорил о болезнях. Да никогда и не выглядел больным. Возможно, причиной отказа его от поездки на Крайний Север были нездоровье, сердце, запрет врачей. Ведь не пройдет и полугода — и Аграновского не станет.
Прочитав первый вариант корреспонденции, Анатолий Абрамович сказал: «Нет, недодержала. Торопитесь, надо поработать». Интересно, что, вбирая в себя подсказки Аграновского, мучительно продвигаясь к окончательному варианту, я уже без всяких подсказок ощущала, что в статье что-то не дожато, что ей по-прежнему чего-то не хватает. И пока не нашла коротенький первый абзац, как бы и не обязательный, пейзажный, неожиданно для себя вспомнив желтый пляжный, как на юге, песок мыса Каменного, а под ним — жесткий слой слежавшегося льда вечной мерзлоты (как второй твердый слой конфликта), не поставила точку. На этот раз вердикт Аграновского был мягче – можно сдавать.
Был ли он в самом деле удовлетворен моей работой? Вряд ли. Он бы еще подержал. Это он должен был писать о мысе Каменном. И написал бы лучше, крепче, убедительнее.

В сегодняшней журналистике я, честно говоря, его не вижу. Разве что на телевидении. А что? Обаятелен, сочинитель и исполнитель авторской песни, прекрасный рассказчик, даже не чужд экстриму — катапультировался, спускался в водолазном скафандре на дно Нила. Но все это, что составило бы привлекательный «имидж» современного телеведущего или репортера, было для него чаще просто разрядкой, отдыхом, забавой в сравнении с изнуряющим «шахтерским» трудом проблемного очеркиста.
Двадцать лет нет с нами Аграновского. Поторопился, недодержал… Вряд ли облегчу его близким душу, если поделюсь странной догадкой. Мне кажется, люди крупные, с прочным стержнем и стойкими убеждениями, по тайному сговору с судьбой уходят не в срок, а когда кончается их время, которому они отдали все силы ума и таланта. Так было с Твардовским, когда у него отняли его детище – «Новый мир». Приспособиться к новому зигзагу жизни было бы для них равно отказу от самих себя. Тому и другому было по 62 года.

До сих пор спорят, кем был Аграновский: журналист? писатель? Спор не бессмыслен. Может ли журналист быть безъязыким свидетелем, должен ли писатель быть поводырем у слепой жизни? У Аграновского нет ни вымышленных сюжетов, ни придуманных героев. Не всякое письмо его «звало в дорогу». Отбор бывал долгим, иногда мучительным. Скажу злее — не всякий крик о помощи, даже очень страшный, становился предметом газетного материала. Иногда можно было обойтись звонком или письмом «в инстанции». Он, бывало, подолгу не писал — не выковыривалась тема из жизненного потока. Иногда проходили мимо ах какие сюжеты! Но тема затоптана, а новый поворот не находится. И герой очерка не во всем совпадает со своим прототипом. Что поделаешь, человек и шире, и уже своего образа.

Значит, журналист. Типические родовые признаки газетчика: никакой отсебятины, тема общественно важная, а потому острая; позиция прочная, обеспеченная доказательствами. Газетные материалы умирают быстро. Читать их через год никто не будет, даже если собрать в книжку и приделать предисловие. Но проблемные очерки Аграновского и сегодня доставляют наслаждение, даже и те, где проблемы больше нет. Впрочем, проблемы в них остаются, пусть и с устаревшим сюжетом. «Кто изобрел паровоз — знают все. А кто изобрел ездить по расписанию?» — это из очерка «Порядок», где сюжет вчерашний, а тема вечная: о важности труда управленца, по-нынешнему — чиновника.

А грановский обычные слова умел наполнять необычным смыслом: «Если рыба молчит, то можете себе представить, как молчит рыбная мука». Это сказано о списанном налево корме для телят. Очерк «Снос» начинается и завершается так: «Конечно, строить города было бы легче, если бы не было людей. Но они есть». Над заглавием он бился неделями, иногда и более того — все время, пока писал. Но были они всегда точны и афористичны. Очерк о латышском колхозе был назван цитатой из Тита Ливия: «С весельем и отвагой победителей». Так напутствовал Публий Корнелий свои войска перед битвой с карфагенянами. Аграновский знает силу слов и умеет ею пользоваться. Значит, писатель? Автор — это личность, и личность определяет профессию, а не наоборот.

Он не был диссидентом, а оппозиция его, как теперь говорят, была конструктивной. Но кажется, он один своими очерками мог подготовить всю предстоявшую перестройку. В том мире, из которого он ушел, не услышав грохота обвалившейся системы, его сохраняло имя, нажитое мастерством. Анатолий Абрамович жил с отвагой и весельем победителя, но не заблуждался, знал. Рассказав о памятнике Есенину в Москве, стоявшем по пояс во ржи, он с огорчением продолжил: «Рожь скосили, и разбита вокруг Есенина обычная цветочная клумба. …Колосья в большом городе были нарушением привычного. Так и тянуло убрать их вовремя и без потерь. Очень трудно жить «в порядке исключения». Чуть зазеваешься — скосят».

Можно, конечно, продолжать гадать: как вписался бы он в нынешнее время, принял ли бы мир с иными нравственными нормами, где «чем больше добра у людей, тем меньше доброты», или чувствовал бы себя, по собственному выражению, «как лиса в меховом магазине»?