Ремень натирает

Я летоПИСЕЦ

 

Вот и лету писец. Завтра отчётный концерт и я из летописца плавно превращаюсь в осеннеписца. Начиная новый рассказ, я вытравливаю прежние персонажи, выжимаю сок из абзаца, в предвкушении чуда.

Моего бисера хватит на всех свиней.

За окном бордовыми каплями падают листья.

Сапог, потерявший форму ноги, наступил на лист, потерявший совесть и дерево.

 

Чёрный вторник 31 августа. Он потому чёрный, что моя труппа не спала всю тёмную ночь: мы репетировали живыми трупами. Я их загонял, как патрон в патронник. Возомнив из себя Станиславского, ходил из угла в угол стремительной биссектрисой. Курил и командовал.

Митхун балансировал на огнетушителях и пустых бутылках. Редькин стрелял по настоящим воздушным шарикам, а не нарисованным им же на картонке. Лисицын с Синицыным отрабатывали приёмы борьбы зверя с птицей.

Костя Юдаев пантонимно толкал шарик, заимствованный у Редькина, прислоняя ладони к невидимому стеклу.

Я же руковожу всем этим процессом, как дирижёр симфонического оркестра, который работает из-под палки. Палку я оставляю для другого процесса, а сейчас наслаждаюсь всей палитрой красок: голубые каски на зелёном танке. Искусство – томление цвета и строгость отбрасываемой тени. А тень не может быть некрасивой. Тень не может быть искусственной.

Кубисты-авангардисты режут мне глаз и разлинеивают вкривь и вкось и без того потрескивающую сетчатку.

Порой для углубленного восприятия искусства требуется увеличительное стекло, заключённое в ёмкость.

Я балансирую между желанием и ответственностью, а на опустошённых творческих пузырях балансирует Митхун.

Генеральная репетиция для генералов прошла успешно и наступила среда. Она была такая же кислая, как и водородный показатель pH.

Этот день был кислым от наваренных в столовке щей.

Со средой, кислятиной и щами, наступила осень: дождь молотком ветра вколачивал в лужи серебряные гвоздики. Он шёл такой плотной стеной, что даже обитатели морей могли спокойно существовать в этой стене.

Сквозь этот плотный слой воды вгрызался запах щей.

Наступила осень - вязкая, как плесень.

Вместе с ней наступил и праздник.

1 сентября – день образования нашей в/ч 73903.

В полдень дождь внезапно прекратился, будто кто-то сверху выключил краник с водой.

Эй, «кто-то сверху», помоги нам выступить достойно.

На огромном деревянном стенде возле гарнизонного клуба еле заметно красовался боевой листок, призываю-щий на отчётно праздничный концерт.

Весь стенд был усеян воткнутыми кнопками и на появившемся солнце сверкал, как постиранный костюм Ихтиандра на бельевой верёвке.

Рядом стояла Машка, прикрываясь ладонью от Солнца. Она выглядела довольно творчески на фоне театральных афиш. Её красное платье сливалось на фоне пожарного щита, в котором красовались треугольные вёдра – чтобы не скоммуниздили. Я на этом фоне выглядел тонизирующе

В клубе стояли клубы дыма, стулья опустили свои сидушные челюсти.

Наконец, на просмотр стали повзводно пригонять солдат. Наверное, мне воздалось. Помню на гражданке, проходя мимо консерватории, увидел вывеску «Концерт Шнитке для альта с оркестром № 2. Одночастный» - и возле кассы ни одного человека. Не желая расстроить композитора Шнитке, я купил 2 билета. Вот так с миру по Шнитке и мне воздалась минута внимания.

Наполненность зрительного зала пьянит.

Если вспомнить фильм «Война и мир», то эта наполнен-ная шумность толпы полная противоположность балам

19 века…и всё же…

Перед сеансом, в качестве заезжей звезды из штаба округа, выступил старший прапорщик по делам молодёжи о борьбе с пьянством. Он раздувает заунывную волынку пустозвонства, излагает хамские эрудиции и еретические доктрины о вреде алкоголя:

 

- Пьянка шатает ряд и разрушает стройность шеренги, а мы должны неустанно повышать обороноспособность и чеканить шаг.

Прапор представлял из себя символ посредственной безукоризности. Оратор выдрессированных фраз, протёртых трафаретов затасканной банальности.

Взор и бог знает что. Зырк и чёрт знает откуда.

Болтовня без побуждающей причины.

Воздух – дыхание. Прапорщик – выдох: слова чумазые.

Смесь митингованной речи и незамысловатого разговора в поезде. Нужно быть вихрем, чтобы унести, растворить эту скверну.

В зале стоял шумок и грызение семечек без угрызения совести. Наконец безжалостная жертва невнимательности завершил избивать выражения и под оглушающую тишину зрителей долго покидал сцену, то и дело теряя и поднимая листы с пола.

 

Зрительный зал оживился, когда под маты из зала на сцену вытащили маты. Два друга Егор Лисицын и Даня Синицын нашили на чёрные трико погоны, шевроны и петлицы. В таком скоморошьем виде они были похожи на белогвардейцев, которые шли в психическую атаку в фильме «Чапаев». Друзья/марковцы под фонограмму дважды краснознамённого хора имени Александрова демонстрировали приёмы дзюдо. Они представляли борьбу двух городов: Дальнегорска и Борисоглебска.

Но Данька с Жорой так сдружились, что их схватка превратилась в один город Данил Е горск.

«Ведь от тайги до британских морей»… - сколько таких городов!

Редькин отстрелялся безупречно, за него я был спокоен, он никогда не промахивался: белку в глаз – девушке в рот. Лешка Дудников подкосячил со своими японскими трёхстишиями мудрости, отчего наш ротный майор Хахаев в волнении ёрзал на стуле.

Но комбату явно нравился Лехин стёб.

Это и спасло.