История и трагедия русской деревни

в зеркале «деревенской прозы» 60-80-х годов

«Деревенская проза» 60-х – 80-х г. – это художественное исследование судеб крестьянства, судеб России в ХХ в. Она заново прошла уже пройденные литературой 30-х – 50-х г. пути, перепахала все заново, прошлась глубоким плугом по всем этапам послереволюционной истории с самого начала.

Назовем наиболее значительные произведения:

v РЕВОЛЮЦИЯ И СУДЬБА КРЕСТЬЯНСТВА:

Ø С.Залыгин «Соленая падь», «Комиссия»;

Ø В.Белов «Плотницкие рассказы»;

Ø Л.Бородин «Третья правда».

v КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ (только в 60-е годы, когда официальный взгляд на коллективизацию еще не отличался от трактовок сталинского «Краткого курса», когда интеллигенция в массе своей, особенно интеллигенция либерально-демократическая, целиком «зациклилась» на 37 годе, снова забыв о трагедии русского мужика, «деревенская проза», вернувшись к теме коллективизации, показала ее теперь как трагический перелом в судьбе России, как историческое преступление, сломавшее хребет русскому крестьянству):

Ø В.Белов «Кануны» (1и 2 кн.), «Год великого перелома»; те же «Плотницкие рассказы»

Ø С.Залыгин «На Иртыше»;

Ø Б.Можаев «Мужики и бабы»;

Ø И.Акулов «Касьян Остудный»;

Ø М.Алексеев «Драчуны»;

Ø Ф.Абрамов «Поездка в прошлое» (возвр.).

v ВОЙНА И ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ:

Ø Ф.Абрамов «Пряслины» (1-3 кн.);

Ø Е.Носов «Усвятские шлемоносцы»;

Ø М.Алексеев «Ивушка неплакучая»;

Ø В.Распутин «Живи и помни»;

Ø В.Астафьев «Пастух и пастушка»; «Последний поклон»; «Ода русскому огороду»;

v ЖИЗНЬ ДЕРЕВНИ НА СОВРЕМЕННОМ ЭТАПЕ (50-80 гг.):

Ø В.Белов «Привычное дело»[13];

Ø Ф.Абрамов «Дом»; «Пелагея».

Ø Б.Можаев «Из жизни Федора Кузькина»;

Ø В.Астафьев «Царь-рыба»;

Ø В.Распутин «Последний срок», «Прощание с Матерой»; «Пожар»;

Ø Шукшин. Рассказы.

В совокупности все эти и другие произведения создали настоящую художественную историю российской деревни. Воссоздали трагедию российского крестьянства, воздали должное его терпению и героизму. Пропели реквием по русскому крестьянину. Если правильно говорят, что в творчестве Льва Толстого был создан литературный памятник русскому дворянскому сословию, то в ХХ веке «деревенская проза» 60-80 гг. создала такой памятник сословию крестьянскому

8. Эволюция «деревенской прозы» в 50-80-е годы ХХ в.

За эти десятилетия «деревенская проза» прошла большой путь, несколько этапов развития, на каждом из которых в ней происходили внутренние перестройки, изменения, перемены в тоне и пафосе.

Ø 50-е ГОДЫ – «овечкинский» этап – МОМЕНТ ПРОЗРЕНИЯ после «лакировочно-бесконфликтного» наваждения 40-х годов. МОМЕНТ УЗНАВАНИЯ, возвращения литературой утраченного было ею социального зрения, способности глубокого социально-психологического анализа современной жизни. На этом этапе деревенскую прозу характеризуют конструктивность, оптимизм, не утраченная надежда и вера в социалистический идеал, а в связи с этим и некоторый утопизм, сочетающийся с глубоким аналитизмом, острой критичностью и зоркостью реалистического способа изображения.

Ø 60-е ГОДЫ в развитии «деревенской прозы», особенно в «лирическом» ее варианте, – это МОМЕНТ НАДЕЖДЫ на СОХРАНЕНИЕ непреходящих нравственно-этических ценностей крестьянского мира. Происходит переориентация идеала из будущего в прошлое. Литература занимается поэтизацией и воспеванием праведников и страстотерпцев, «вольных людей», правдоискателей и лелеет надежду на удержание, сохранение остатков ценнейшего наследия русской деревни, в том числе и ее патриархальных обычаев и норм.

Ø 70-е ГОДЫ можно назвать МОМЕНТОМ ОТРЕЗВЛЕНИЯ И ПРОЩАНИЯ. Это уже не воспевание, а отпевание русской деревни. У писателей нарастает глубокая тревога, особенно у самых чутких и талантливых. Два шукшинских лейтмотива «Нет, мужика я вам не отдам» и «И в деревне есть всякие» – соединяются в один тревожный вопрос: «Что с нами происходит?»– который звучит и в его публицистике, и в рассказах, особенно в рассказах о трагикомических приключениях шукшинских «чудиков», в которых есть смех сквозь слезы[14].

Приходит в 70-е годы отрезвление и понимание того, что обличением и критикой начальства, системы, так же как и поклонами «праведникам» дело уже не поправишь. Что произошло гораздо худшее, чем просто угнетение деревни и ее жителей – произошли необратимые изменения в самой крестьянской душе.

Критика адресуется теперь уже не только начальству, не только «системе», но и самому крестьянину. Раньше других, наряду с Шукшиным, это понял Ф.Абрамов и выразил это понимание в своем знаменитом «Письме к землякам» и в романе «Дом». Народ – жертва зла, но он же и его опора, а значит, и творец его или по крайней мере питательная почва – эта мысль звучит в раздумьях Абрамова: «Сегодня, когда так обострились в мире национальные проблемы, необходимо поглубже взглянуть на народ, всерьез разобраться в том, что же такое народ и национальный характер. Только ли великое и доброе заключено в нем? Не пора ли от односторонней, порой идиллической трактовки его перейти к разговору о всей сложности и противоречивости народного организма, его бытия? Не единственно ли правильное отношение к народу – ради его же блага, ради его духовного здоровья – видеть в нем наряду с истинно великим и его слабости, его недостатки. Кадение народу, беспрерывное славословие в его адрес – важнейшее зло».

70-е годы начались для направления «деревенской прозы» с тяжких, невозместимых потерь. Валентин Распутин сказал о них так: «В поэзии Николай Рубцов, в прозе Василий Шукшин, в драматургии Александр Вампилов… кажется, самую душу и самую надежду почти одновременно потеряла с этими именами русская литература. И, кажется, сама совесть навсегда осталась с ними в литературе»

Самое пронзительное в литературе этого периода – повести Распутина («Последний срок», «Прощание с Матерой»). Здесь «деревенская проза» выходит на уровень прозы глубоко философской, даже космогонической, сравнимой с космогонией Фолкнера, или с магическим реализмом Маркеса, или с философией, выраженной в бунинском рассказе о смерти старухи – «Преображение».

Передача психологического состояния умирающей старухи Анны в повести «Последний срок» очень близка к тому, что мы видим в этом бунинском рассказе: «Старуха лежала,слушала – слушала, с каким вниманием дышит в ночи изба, освещенная колдовским, рясным светом звезд, слышала глухие невольные вздохи дремлющей земли, на которой стоит изба, и шорохи воздуха по сторонам – и все это помогало ей жить и чувствовать себя…

В какой-то момент старухе почудилось, что она находится в старом, изношенном домишке с маленькими закрытыми изнутри окнами, а звездное завораживающее сияние проходит сквозь стену, сквозь крышу» (Бунин).

Распутинские повести, особенно «Прощание с Матерой»– настоящий реквием по уходящей русской деревне. «Матера на электричество пойдет», – так сказано в этой повести о судьбе деревни.

Хищные машины пожирают и землю, и человека. Старая крестьянка рассуждает: «Ты говоришь, машины. Машины на вас работают. Но-но. Давно ж не оне на вас, а вы на их работаете – не вижу я, че ли! А на их мно-ого чего надо! Это не конь, что овса кинул да на выпас пустил. Оне с вас все жилы вытянут, а землю изнахратят, оне на это мастаки. Вон как скоро бегают да много загребают. Вам и дивля, то и подавай. Вы за имя и тянетесь. Оне от вас – вы за имя вдогоню. Догонили, не догонили те машины, другие сотворили. Эти, новые, ишо похлеще. Вам тошней того припускать надо, чтоб не отстать. Уже не до себя, не до человека… себя вы и вовсе скоро растеряете по дороге. Че, чтоб быстро нестись, оставите, остальное не надо... Она, жисть ваша, ишь, какие подати берет: Матеру ей подавай, оголодала она. Однуе бы только Матеру! Схапает, помырчит-пофырчит и ишо сильней того затребует. Опеть давай. А куда деться: будете давать. Иначе вам пропаловка. Вы ее из вожжей отпустили, теперь ее не остановишь. Пеняйте на себя». Матера – самое святое место на земле, как град Китеж, погружается на дно от воздействия жестокого, агрессивного, хаотического окружающего мира. Центр этого чужого мира - «магазин» и «склад». Центр своего – кладбище с крестами и священный листвень – две святыни – христианская и языческая. Эта повесть – выражение крайней степени отчуждения от городского мира и ценностей «городской» прозы и в то же время – воссоединение «деревенской прозы» с эстетикой религиозно-философской – русской прежде всего.

В этих повестях Распутина и в последнем романе абрамовского цикла о Пряслиных – «Дом» – картина катастрофы русской деревни. Разрушены главные опоры – и дом, и лад. Разорваны связи между родителями и детьми (старуха Анна и ее дети в «Последнем сроке»), братьями и сестрами (Михаил и Лиза в «Доме»), гибнет – горит, опускается на дно – и сам крестьянский дом в «Прощании с Матерой». Порушен «лад»: крестьянин превратился в поденщика, пьяницу, труд ему опостылел, «пожогщики» в «Матере» и «архаровцы» в «Пожаре» приходят вместо «праведников». И на смену Анфисе Петровне и Лукашину – своим, родным, все понимающим и все чувствующим руководителям в «Братьях и сестрах» Абрамова в последнем романе тетралогии – «Дом» – приходит «немец», как его называют крестьяне, – «деловой человек» Нетесов – не человек, а арифмометр, бездушный «управляющий», как в некрасовских деревеньках.

Ø 80-е ГОДЫ – МОМЕНТ ОТЧАЯНИЯ.

Его причина – утрата иллюзий. Отказавшись от одной утопии – социалистической – писатели-деревенщики впали в другую, поверив в возможность возвращения ценностей, безвозвратно ушедших в прошлое. Эта утопия тоже обрушилась, и деревенская проза в начале 80-х годов приобретает тон АПОКАЛИПТИЧЕСКИЙ. «Пожар» Распутина, «Печальный детектив» и «Людочка» Астафьева, роман Белова «Все впереди», повесть В.Крупина «Прощай, Россия, встретимся в раю» – это уже крик отчаяния, удар в набат, полная потеря надежды не просто на светлое будущее, но даже на какую бы то ни было возможность сохранения ОСТАТКОВ прошлого (И есть изумительный фильм «В той стране» (о гибнущей северной деревне, где вообще нет артистов, все роли исполняют сами деревенские жители. Этот фильм никогда не показывают и вряд ли покажут по главным каналам телевидения).. Нет надежды.

В этом смысл изъятого цензурой при первой публикации «Пожара» (в 1985 г) распутинского эпиграфа – слов из народной песни:

Горит, горит земля родная,

Горит вся родина моя.

Если еще в 60-е годы в «деревенской» поэзии звучала, как в стихотворении Рубцова «Земля полей», надежда на возрождение:

В этой деревне огни не погашены,

Ты мне тоску не пророчь…

Светлыми звездами нежно украшена

Тихая зимняя ночь.

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной

Глохнет покинутый луг?

Кто мне сказал, что надежды потеряны?

Кто ж это выдумал, друг?

- то теперь поэты уже никаких надежд не питают:

Стихам Россию не спасти,

Россия их спасет едва ли…

Пожалуй, самые страшные строки написал один из тех поэтов, кого вместе с Н.Рубцовым относили к «тихой лирике», т.е. поэтическому крылу направления «деревенской прозы», – Владимир Соколов:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек,

И не надо мне «прав человека».

Потому что я - не человек…

«Деревенская проза» 50-80 гг. – это литература глубоко русская, но уже совсем не советская. Западногерманский литературовед-советолог Вольфганг Казак совершенно справедливо еще в конце 70-х годов написал: «Полное собрание произведений писателей-деревенщиков – это самый суровый приговор ценностям социализма». Действительно, «деревенская проза» показала, что вся послереволюционная история для русской деревни была не столько развитием, сколько уничтожением, распадом коренных основ народной жизни. Ведь деревня была самостоятельной цивилизацией, со своим экономическим укладом, своей моралью, своей эстетикой, – цивилизацией органично складывавшейся многие тысячелетия[15]. И вот в течение одного столетия эта «космоцентрическая» цивилизация рушится под ударами цивилизации «техноцентрической» (а социализм и капитализм – это две ее разновидности, равно враждебные деревне). В 20-е годы, когда на деревню обрушился настоящий «водопад ненависти», певцы машин пророчили ей близкий конец:

У вымощенного тракта,

На гранитном току

Раздавит раскатистый трактор

Раскоряку-соху.

(М.Герасимов)

А есенинский жеребенок:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

 

Один из поэтов «Пролеткульта» писал в свое аремя:

Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?

Что же! Вечная память тебе.

Не жила ты, а только охала

В полутемной и тесной избе.

Костылями скрипела и шаркала,

Губы мазала в копоть икон,

Над просторами вороном каркала,

Берегла вековой, тяжкий сон.

(В.Александровский)

Так и случилось. Нынешние поэты говорят об этом уже как о свершившемся факте:

России нет. Россия вышла.

И не звонят колокола….

О ней ни слуху и ни духу,

Печаль никто не сторожит,

Россия глушит бормотуху

И кверху задницей лежит.

И мы уходим с ней навеки,

Не уяснив свою вину,

А в Новгородчине узбеки

Уже корчуют целину… (М.Дудин)

 

[1] Назову и остальных из этой солженицынской обоймы (это в основном «новомировцы): Г.Владимов, Ю.Трифо­нов, В.Быков, а также В.Максимов, Б.Окуджава, и, как ни странно, В.Войнович, который в своем романе «Москва 2042» и потом в книге «Портрет на фоне мифа» (2002) дал весьма пасквильные портреты Солженицына. «Ай, Моська, знать, она сильна…»

[2] Знамя. 1987. № 10. С. 191.

[3] См., например, «возвращенные» во времена «перестройки» произведения Ф.Абрамова «Поездка в прошлое» (Новый мир, 1989, № 5) и «Белая лошадь» (Знамя, 1995, № 3), вторая и третья книги «Канунов» В.Белова, вторая книга «Мужиков и баб» Б.Можаева и др.

[4] «Процесс пошел» тогда, а в годы «реформ» продолжился ускоренными темпами: только за 1992- 2002 гг. исчезли с лица земли и географической карты 67.000 сельских населенных пунктов. Сейчас, когда начал действовать закон о продаже земли, процесс еще более ускорился.

[5] Меня просто потрясло одно выступление по ТВ режиссера театра «имени Ленинского комсомола» (Ленкома) Марка Захарова. Он сказал в нем такую фразу: «Были идиоты – писатели-«деревенщики», которые хотели «повернуть реки». Это же надо было – жить в «этой стране» и не видеть, кто выступал «за», а кто «против»такого поворота!

[6] Абрамов Ф. О хлебе насущном и хлебе духовном (Выступление на У1 съезде писателей СССР) // Наш современник, 1976, № 11.

[7] «Час пик» на ОРТ 14.03.93

[8]А.Солженицын, вручая в 2000 г. премию Валентину Распутину, сказал на этой церемонии следующее: «На рубеже 70-х и в 70-е гг. в советской литературе произошел не сразу замеченный беззвучный переворот, без мятежа, без тени диссидентского вызова. Ничего не свергая и не взрывая декларативно, большая группа писателей стала писать так, как если б никакого «соцреализма» не было объявлено и диктовано, – нейтрализуя его немо, стала писать в простоте, без какого-либо угождения, кадения советскому режиму, как бы позабыв о нем. В большой доле материал этих писателей был – деревенская жизнь, и сами они выходцы из деревни, поэтому (а отчасти из-за снисходительного самодовольства культурного круга, и не без зависти к удавшейся вдруг чистоте нового движения) эту группу стали называть деревенщиками. А правильно было бы называть их нравственниками, ибо суть их литературного переворота – возрождение традиционной нравственности, а сокрушенная вымирающая деревня была лишь естественной наглядной предметностью» (Солженицын А. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4.05.2000 // Новый мир. 2000. № 5. С. 186.

 

[9] Большакова А.Ю. Феномен деревенской прозы // Русская словесность. 1999. № 3. С. 18.

[10] См. об этом: Большакова А. Деревня как архетип: от Пушкина до Солженицына. – М., 1988; Большакова А. Феномен деревенской прозы // Русская словесность. 1999. № 3. С. 16.

[11] Как ее своеобразная «мутация» в литературе 50-70 гг. возникает тенденция изображения труда как способа самоосуществления личности, которая постепенно перерастает в «эстетику карьеры» (тип «делового человека»).

 

[12] Parthe R. Russian Village Prose. The Radiant Past. – Princeton. 1992. P Х.

[13] Твардовский не опубликовал эту повесть в «Новом мире»; она была напечатана в петрозаводском журнале «Север». СМ. воспоминания редактора этого журнала С.Панкратова: «Вот, скажем, с «Привычным делом» Белова. У него судьба была очень сложная и очень опасная, все могло кончиться ничем. Белов дал сначала ее Твардовскому в «Новый мир», а Твардовский тогда решал сложные проблемы с вещами Солженицына, и когда прочитал повесть «Привычное дело», сказал: «Вещь замечательная, но с ней в ЦК партии я не пойду». Он настолько был уже измотан литературной возней, которую даже борьбой нельзя назвать… И здесь, кроме всего прочего, сработало наше периферийное положение. Ну, журнал небольшой, тираж тысяч 20 тогда был, выходит в Петрозаводске – кто расчухает, что там напечатали они. И напечатали, и недавно отмечали 35 лет публикации, и я попросил Белова прислать весь список публикаций «Привычного дела» Он прислал. Это что-то невероятное: повесть переведена на все европейские языка, на все главные языки Азии, это несколько десятков изданий!» (Завтра. 2004. № 45, ноябрь).

[14] В русской литературе очередность «проклятых вопросов» как бы нарушена. Ведь надо было бы сначала разобраться в том, «Что с нами происходит?», а потом уже ставить вопросы: «Кто виноват? И «Что делать?».

[15] См. об этом в глубокой работе Ксении Мяло: Мяло К. Оборванная нить // Новый мир. 1988. № 8.