Глава двадцать седьмая ТО, ЧЕГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ

 

 

Ноябрь 1999 года стоял холодный, злой, с пронизывающими северными ветрами. И от того, что снег все никак не выпадал и не покрывал землю, и без того темная питерская осень казалась беспросветно черной и нескончаемой. Марина, зябко ежась в куртку, надвинув капюшон, почти бежала под порывами ветра к многоэтажке, одиноко стоящей в глубине парка. Еще пять минут, и вот он, подъезд. И знакомый голос в домофон:

— Маришка? Открываю.

И лифт, и шестой этаж — и вот она, квартира Натальи Глебовой.

— Привет! Проходи! Боже, замерзшая-то какая!

— Наташка! Как я рада тебя видеть! Соскучилась, спасу нет!

— А я, а я? — затараторила Наталья. — Раздевайся и сразу же выпей рюмку коньяку, а то заболеешь!

— Прямо с порога?

— Конечно. Это в лечебных целях. Не пьянства ради, а здоровья для.

И она вынесла на блюдце рюмку и ломтик лимона.

— Боже мой, Наташка, так майоры в рюмочных выпивают.

— Ага. И не закусывают. Пей!

Марина послушалась. И внутренняя дрожь унялась, плечи расправились. Тепло разливалось по оледеневшим конечностям.

— Хорошо!

— А то! Теперь ноги — в тапки, руки — под кран, и за стол.

— А квартиру посмотреть?

— В рабочем порядке. Собственно, смотреть особо незачем — мы здесь не задержимся. Столько всего случилось за эти месяцы. Обмен, и все такое...

Марина бродила по пустым комнатам, в одной из которых лежал на полу огромный надувной матрас.

— Это пространство из чего образовалось?

— Наша «двушка» и моя комната в коммуналке. Мы ее сдавали, помнишь? Теперь объединили и обмениваем на шикарный коттедж. Это громко сказано, конечно. Но домик миленький. На берегу реки. Все удобства. Садик под окном.

— Где? — изумилась Марина. — И где. твой Глебов?

— Глебов в Великом Новгороде.

— Командировка?

— Вроде того. Командирован мною.

— Зачем? И вообще, Наташка, что произошло? Почему ты уволилась из Эрмитажа?

— А ты ничего не слышала?

— Слышала глупости какие-то... Бред сивой кобылы...

— Ладно, соловья баснями не кормят. Давай-ка за стол. Знакомиться, делиться успехами и неприятностями лучше всего за столом. Ты ведь с работы?

— Ага! И опьянела от твоей рюмки, как извозчик!

— Тогда немедленно повторить! Под горячую картошку, селедочку и всякие другие незамысловатые закуски. Еще в ассортименте мясо с черносливом.

— Это перебор! Но я не возражаю.

Подруги разместились на кухне — единственном месте, имеющем жилой вид.

Марина с удовольствием набросилась на еду, глядя на улыбающуюся Наташку.

— Ты не ешь ничего! Так нечестно!

— Мариша, ты сравни свою талию и мою. Тебе до меня года два непрерывно есть. И то не догонишь.

— Ладно, не в талии счастье. Вкусно ужасно!

— Давай выпьем! Сколько можно не выпивать?

— Давай. А мы не торопимся?

— Тормозим. Ну, за встречу!

Марина заметила, что руки Наташи дрожат. И вообще ее лицо, которое всегда полыхало отменным здоровьем, осунулось и поблекло. Под глазами набрякли мешки.

— Как твои мальчишки? Как ты с ними?— Наташа нехотя что-то жевала.

— Как? На войне как на войне. То слева обстрел, то справа засада. Санька часто болеет. Митька двойки начал хватать.

— Двойки?

— Ну да. Причем по математике. Дурдом какой-то. В прошлом году Юрий Максимович так подтянул его. А сейчас опять «пара» за «парой». Не просить же Максимыча снова за него взяться. В выпускном классе! Это уж совсем запредел какой-то!

— А что Митька говорит? Чэм матэвирует? — на грузинский манер спросила Марина, поднимая очередную рюмку.

— Чем? Ничем. Молчит, как партизан. Он вообще изменился после похода их летнего. Помнишь, они к нам накануне приходили?

— Помню. Я-то помню, — усмехнулась Наташа, вертя рюмку в пальцах.

— Наташа, — Марина всмотрелась в лицо подруги, — скажи мне, ради бога, что произошло?

— Что? Тебе, наверное, рассказывали? В августе была проверка запасников. Ты как раз в Крыму отдыхала. Приехали из Минкультуры. Что-то такое внеплановое. И представляешь, в нашем хранилище, где русское искусство начала двадцатого века, недосчитались двух полотен.

— Так это правда?

— Правда.

— Куда же они?.. Ты их вообще видела? Может, их давным-давно не было?..

— Они были, — глухо произнесла Наташа и выпила. — Меня спас Виталий Ярославович. Он-то как раз и заявил, что картин нет давно. Подняли журналы, протоколы всякие. Ты же знаешь, там действительно была неразбериха еще, можно сказать, с Гражданской... Мы приводили все в порядок по мере сил и времени... Но именно об этих полотнах никаких четких записей не было. То ли были они у нас, то ли не было их...

— А они были?

— Конечно. Я их видела своими глазами.

— Когда?

— Этим летом, когда работала над полотном Кандинского.

— А когда же они пропали? — подцепив соленый груздь, спросила Марина.

— Ты выпей лучше.

— Ну... я выпила.

— Они пропали после того, как в хранилище побывали твой сын и его учитель.

— Ты с ума сошла, — одними губами проговорила Оленина.

— Мариша, я понимаю, что тебе трудно, даже невозможно в это поверить... Но кроме вас троих туда никто не заходил.

Наташа закурила, выпустив струю дыма, продолжила:

— Ярославович отмазал меня от комиссии, но потом, наедине, потребовал, чтобы я ушла. И я ушла.

— Этого не может быть.

— Потому что этого не может быть никогда... — с грустной усмешкой закончила Наталья. — Я ни в коем случае не подозреваю ни Митю, ни, упаси боже, тебя... Но этот Митин учитель... Держитесь от него подальше.

— Наташа, этого быть не может! — с жаром повторила Марина. — Он просто святой человек, понимаешь?

— Не сотвори себе кумира, — усмехнулась Наталья. — Я ведь и сама тебя уговаривала соблазнить, его и все такое... Но, видимо, он далеко не так прост.

— Ты ошибаешься! Знаешь, я сама его об этом спрошу!

— О чем? Брал ли он картины? Ты как дитя малое. Он заплачет, раскается и отдаст их, да?

— Но почему ты так уверена, что это он? — закричала Марина. — Ты же сама их провожала! Помнишь, меня Ярославович искал, я ушла к нему, а ты довела Митю и Юрия Максимовича до выхода. Их же могли обыскать!

— Но не обыскивали. Потому что они были со мной. И потому что Митя — твой сын, которого знают все вахтеры. У них ведь была с собой большая спортивная сумка, помнишь?

— Ну да, была. В ней Митькины вещи. Ты что думаешь, это Митя?..

— Я уже сказала, что Митю не подозреваю.

— Это могло произойти на следующий день! В любой день до начала проверки, так?

— Так.

— И что, разве никто не мог туда проникнуть? Разве этот объект был снабжен сигнализацией? Нет, не был, потому что шел ремонт. И что, разве маляры... Вернее, преступники под видом маляров не могли вскрыть замок и утащить картины? Или просто вынести их как бы на реставрацию? Помнишь фильм «Старики-разбойники»? Двое преступников в рабочих спецовках выносят картину. Открыто, не таясь. Разве так не могли?

— Теоретически — да. Практически — никого в нашем кабинете в мое отсутствие не было.

— Ну как не было! А когда стены красили?

— Ладно, Мариша, закроем тему. Ты не хочешь верить, не верь. Я тебя понимаю. Да и ничего уже не изменишь. Мы переезжаем в Новгород. Меня взяли в музей. В Кремлевский ансамбль. Буду работать там. И Глебов работу себе нашел. И городок замечательный. К старости нужно перебираться в чистые небольшие городки.

— Какая старость? Бред какой!

— Не перебивай! Ты будешь в гости приезжать. Я просто... Я ведь не уличить хочу, это, я думаю, невозможно. Я хочу тебя предостеречь. Если такой человек находится рядом с твоим сыном, воспитывает и наставляет его... Это может плохо кончиться.

— Не надо, Наташа! Я понимаю, стряслась беда. Ты вынуждена уехать... Но нельзя винить человека, которого ты не знаешь! Это... непорядочно.

Наташа сухо рассмеялась:

— Между прочим, я никому не сказала, что в хранилище заходили ты и твой сын. И его учитель. А могла бы сказать. И возможно, мы уезжали бы в Новгород вместе. Это к вопросу о порядочности.

— Сказала бы! Разве я просила тебя молчать? — вскричала Марина.

— Ладно, все! Проехали! Ночевать останешься?

— Нет, спасибо, я домой. Ребята там одни...

Марина начала собираться, поспешно засовывая

ноги в мокрые сапоги, пытаясь попасть и все не попадая в рукава куртки. Наташа молча наблюдала.

— Ну, успехов тебе! Обустроитесь — позвони! — попыталась улыбнуться Оленина.

— Это обязательно!

Женщины обнялись.

По дороге домой Марина вспоминала тот день, когда Митя с Максимычем пришли к ней на работу. Все по минутам. Как они пришли в каких-то дурацких рабочих спецовках (рабочих спецовках!), как пили шампанское. Как она, Марина, упросила подругу показать запасники. То есть ни Митя, ни Юрий Максимович не знали, что они туда попадут. Это была спонтанная идея самой Марины. Значит, никто из них не мог спланировать ничего преступного. Они не знали даже того, что спецхран имеет выход именно в кабинет Наташи. Что было потом? Они зашли в хранилище, рассматривали полотна... Потом голос начальника. Все задергались, замельтешили. И Юрий Максимович велел Наташе закрыть их внутри. Ну и что? Просто он единственный, кто не растерялся в этой ситуации, — вот и все. Наташа сама выключила свет. Черт ее знает, зачем она это сделала? От страха, не иначе. И сумку Митькину сама задвинула к ним, внутрь. Потом музыку врубила. Она, Марина, стояла возле самой двери, пытаясь услышать, что происходит там, в кабинете. И никаких других шумов не слышала. Прошло всего минуты две-три, и Виталий Ярославович ушел. И Наташа открыла дверь. Что можно было сделать за три минуты? Бред какой-то! Не верю!

Всю ночь Марина промучилась без сна, с дикой головной болью. Слова Наташи: «Этот человек рядом с твоим сыном, он воспитывает его. Это может плохо кончиться» — не давали покоя. Проводив утром детей в школу, Марина весь день провела в тех же тяжких думах, механически проговаривая необходимый текст экскурсантам, думала о Наташе — блестящем реставраторе, которая вынуждена покинуть город. Потому что после исчезновения картин никто ее в Питере на работу не возьмет, это как дважды два. И от того, что вся жизнь подруги так круто изменилась, от того, что на безупречную Наташу легло несмываемое пятно, — от этого хотелось взвыть. Тем более что сама Наталья считала виновниками своей беды если не ее, Марину, то близких ей людей. Поскольку Юрий Максимович действительно стал для Марины близким человеком, почти членом семьи. И пусть их не связывают любовные отношения, это не значит, что она позволит усомниться в его порядочности. Не позволит. Ни себе, ни кому-либо другому. Так говорила себе Марина.

Но маленький, гнусный червь сомнения все же глодал ее где-то изнутри. И нужно было избавиться от этого омерзительного чувства. Чтобы иметь возможность и дальше тепло и открыто встречать Юрия Максимовича, дружить с ним, доверять ему своих детей.

Нужно поговорить с Митькой. Он уже взрослый, ему можно довериться.

Вечером, за ужином, после общих разговоров о прошедшем дне Марина отправила Саню учить уроки, попросив Митьку задержаться. Она все никак не могла начать разговор, боясь оскорбить чувства сына к Максимычу, живому Митькиному божеству.

Но поговорить было нужно. Марина закурила, раздумывая, как начать.

— Ма, дай и мне сигаретку, — неожиданно попросил сын.

— Как? Ты куришь? — оторопела Марина.

— А что такого? Половина класса курит.

— Митя, это...

— Только не говори, что это вредно! Я рассмеюсь!

И они засмеялись. Марина протянула сыну сигареты, и за столом мгновенно возникла та самая доверительность, которая всегда была в их отношениях до последнего лета.

— Слушай, тут такая история... Я вчера у тети Наташи была.

— Я знаю. Вернулась поздно.

— Они черт-те куда поменялись! Это ужас какой- то. Но не в этом дело. Господи, да ты затягиваешься, как солдат перед боем.

— Это как?

— Полной грудью и будто в последний раз.

— Не отвлекайся.

— Ладно, не буду. Короче, такая история...

Марина рассказала о пропаже картин.

— Это конечно, было бы смешно, когда бы не было так грустно. Из-за этой истории тете Наташе пришлось уволиться. Она вообще уезжает из города. Еще счастье, что начальник сумел предотвратить возбуждение уголовного дела. Все очень-очень серьезно! Попробуй вспомнить все по минутам, все то время, когда мы стояли внутри хранилища. Может быть, ты что-нибудь слышал?

 

Митя уставился в стол, лицо его побледнело. Молчание становилось невыносимым.

— Что, Митя? — прошептала Марина. — Это он?..

— Нет, — решительно тряхнул головой сын. — Это не он. И не я.

— Господи, как ты меня напугал! — с облегчением выдохнула Марина.