ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Харниш не давал обета воздержания, хотя месяцами не брал в рот хмельного после того, как решился на крах своего бизнеса

 

Харниш не давал обета воздержания, хотя месяцами не брал в рот хмельного после того, как решился на крах своего бизнеса. Очень скоро он приобрел достаточную власть над собой, чтобы безнаказанно выпить стакан мартини, не испытывая желания выпить второй. К тому же жизнь среди природы быстро исцелила его от потребности одурманивать себя. Его уже не тянуло к спиртному, и он даже забывал о его существовании. С другой стороны, когда ему случалось бывать в городе и хозяин лавки, где Харниш закупал припасы, предлагал ему выпить, он, чтобы доказать самому себе, что не боится соблазна, охотно принимал приглашение: «Ну что же, если это может доставить вам удовольствие, пожалуйста. Налейте стаканчик виски».

Но один стакан виски, выпиваемый время от времени, не вызывал желания напиться и не оказывал никакого действия, – Харниш слишком окреп и поздоровел, чтобы опьянеть от такого пустяка. Как он и предсказывал Дид, Время‑не‑ждет – городской житель и миллионер – скоропостижно скончался на ранчо, уступив место своему младшему брату, путешественнику с Аляски. Жирок уже не грозил затопить его, упругость мышц и вся былая индейская худощавость и проворство вернулись к нему, и под скулами опять появились небольшие впадины. Для Харниша это было самое наглядное свидетельство восстановленного здоровья. Он уже прославился на всю округу своей силой, ловкостью и выдержкой и тягаться с ним не могли даже самые дюжие фермеры долины Сонома. А раз в год, в день своего рождения, он, по старой памяти, приглашал к себе всех окрестных жителей, предлагая любого положить на обе лопатки. И многие соседи принимали его вызов, приводили жен и детей и на весь день располагались на ранчо.

Сначала, когда у Харниша бывала нужда в наличных деньгах, он, по примеру Фергюсона, нанимался на поденную работу; но вскоре он нашел более интересное и приятное занятие, которое к тому же отнимало меньше времени и не мешало ему трудиться на ранчо и ездить с женой в горы. Как‑то раз местный кузнец шутки ради предложил Харнишу объездить норовистого жеребенка, слывшего неисправимым, и Харниш с таким блеском выполнил это, что сразу завоевал славу отличного объездчика. С тех пор он с легкостью зарабатывал таким путем любую нужную ему сумму, да и сама работа нравилась ему.

В трех милях от Глен Эллен, в Калиенте, находился конный завод и скаковые конюшни одного сахарного короля; время от времени он посылал за Харнишем, а меньше чем через год предложил ему заведование конюшнями. Но Харниш только улыбнулся и отрицательно покачал головой. Объезжать лошадей он соглашался тоже далеко не всякий раз, когда его об этом просили. «Уж кто‑кто, а я надрываться не стану», – заверял он Дид и брался за работу, только когда ему требовались деньги. Позже он отгородил угол пастбища и там иногда объезжал нескольких лошадей из самых норовистых.

– У меня есть наше ранчо и есть ты, – говорил он жене, – и я не променяю прогулку с тобой к горе Худ на сорок долларов. За сорок долларов не купишь ни захода солнца, ни любящей жены, ни холодной ключевой водицы – ничего, чем жизнь красна. Что мне сорок миллионов долларов, если ради них я должен хоть один‑единственный раз не поехать с тобой к горе Худ?

Жизнь он вел самую здоровую и естественную. Ложился рано, спал, как младенец, вставал на рассвете. Он постоянно что‑то делал, тысячи мелочей занимали его, но не требовали больших усилий, и поэтому он никогда не чувствовал усталости. Впрочем, когда ему с женой случалось проехать семьдесят или восемьдесят миль, не слезая с седла, они иногда признавались друг другу, что выбились из сил. Время от времени, если погода стояла ясная и в кармане бывало немного денег, они садились на лошадей, приторачивали седельные сумки и отправлялись в дальний путь, за пределы своей долины. Когда наступал вечер, они останавливались на первой попавшейся ферме или в деревушке, а наутро ехали дальше – без определенной цели, лишь бы ехать; и так день за днем, пока не кончались деньги, – тогда они поворачивали обратно. Поездки эти продолжались неделю, десять дней, иногда две недели, а однажды они проездили целых три. Они даже мечтали о том, чтобы в будущем, когда они разбогатеют до неприличия, проехать верхом в Восточный Орегон и посетить родину Харниша, а по дороге остановиться в округе Сискийу, на родине Дид. Предвкушая радости этого заманчивого приключения, они сто раз пережили в мечтах все его увлекательные подробности.

Однажды, когда они заехали на почту в Глен Эллен, чтобы отправить письмо, их окликнул кузнец.

– Послушайте, Харниш, – сказал он. – Вам кланялся один паренек по фамилии Слоссон. Он проехал на машине в Санта‑Роса. Спрашивал, не живете ли вы здесь поблизости, но остальные ребята не хотели задерживаться. Так вот, он велел передать вам поклон и сказать, что он послушался вашего совета и ставит рекорд за рекордом.

Харниш уже давно рассказал Дид о своем состязании в баре отеля Парфенон.

– Слоссон? – повторил он. – Слоссон? Так это, должно быть, метатель молота. Он, мерзавец, дважды прижал мою руку. – Вдруг он повернулся к Дид. – Знаешь что? До Санта‑Роса всего двенадцать миль, и лошади не устали.

Дид тотчас догадалась, что он задумал: об этом достаточно красноречиво говорили задорный огонек, блеснувший в его глазах, и мальчишеская смущенная усмешка. Она с улыбкой кивнула головой.

– Поедем прямиком через долину Беннет, – сказал он. – Так будет ближе.

Найти Слоссона в Санта‑Роса оказалось нетрудно.

Вся компания остановилась в отеле Оберлин, и в конторе отеля Харниш столкнулся лицом к лицу с молодым чемпионом.

– Ну вот, сынок, – объявил Харниш, как только он познакомил Слоссона с Дид, – я приехал, чтобы еще раз потягаться с вами. Тут место подходящее.

Слоссон улыбнулся и принял вызов. Они стали друг против друга, оперлись локтями на конторку портье и переплели пальцы. Рука Слоссона мгновенно опустилась.

– Вы первый, кому это удалось, – сказал он. – Давайте еще раз попробуем.

– Пожалуйста, – ответил Харниш. – И не забывайте, что вы первый, кому удалось прижать мою руку. Вот почему я и пустился за вами вдогонку.

Опять они переплели пальцы, и опять рука Слоссона опустилась. Это был широкоплечий, крепкий молодой человек, на полголовы выше Харниша; он не скрывал своего огорчения и предложил померяться в третий раз. Он собрал все свои силы, и на одно мгновение исход борьбы казался гадательным. Побагровев от натуги, стиснув зубы, Слоссон сопротивлялся яростно, до хруста в костях, но Харниш все же одолел его. Долго задерживаемое дыхание с шумом вырвалось из груди Слоссона, мышцы ослабли, и рука бессильно опустилась.

– Нет, с вами мне не сладить, – сознался он. – Одна надежда, что вы не вздумаете заниматься метанием молота.

Харниш засмеялся и покачал головой.

– Мы можем договориться – каждый останется при своем деле: вы держитесь метания молота, а я буду прижимать руки.

Но Слоссон не хотел признавать окончательного поражения.

– Послушайте! – крикнул он, когда Харниш и Дид, уже сидя в седле, готовились тронуться в путь. – Вы разрешите мне заехать к вам через год? Я хотел бы еще раз сразиться с вами.

– Милости просим, сынок. В любое время я к вашим услугам. Но предупреждаю, придется вам малость потренироваться. Имейте в виду, что я теперь и пашу, и дрова колю, и лошадей объезжаю.

На обратном пути Дид то и дело слышала счастливый смех Харниша, который, словно мальчишка, радовался своей победе. Когда же они выбрались из долины Беннет и осадили лошадей на гребне горы, чтобы полюбоваться закатом, он подъехал вплотную к жене и обнял ее за талию.

– А все ты, маленькая женщина, – сказал он. – Ну скажи сама, разве не стоит отдать все богатство мира за такую руку, когда она обнимает такую жену!

Сколько бы радости ни приносила Харнишу его новая жизнь, самой большой радостью оставалась Дид. Как он неоднократно объяснял ей, он всю жизнь страшился любви. И что ж? Оказалось, что именно любовь – величайшее благо на земле. Харниш и Дид, казалось, были созданы друг для друга; поселившись на ранчо, они избрали наилучшую почву, где любовь их могла расцвести пышным цветом. Несмотря на склонность Дид к чтению и к музыке, она любила все здоровое, естественное и простое, а Харниш самой природой был предназначен для жизни под открытым небом.

Ничто в Дид так не пленяло Харниша, как ее руки – умелые руки, которые с такой быстротой стенографировали и печатали на машинке; руки, которые могли удержать могучего Боба, виртуозно порхать по клавишам, уверенно справляться с домашней работой; руки, которые становились чудом из чудес, когда они ласкали его и ерошили ему волосы. Но Харниш отнюдь не был рабом своей жены. Он жил независимой мужской жизнью, так же как она жила своей жизнью женщины. Каждый делал свое дело самостоятельно. Взаимное уважение и горячее сочувствие друг к другу переплетало и связывало воедино все их труды. Он с таким же вниманием относился к ее стряпне и к ее музыке, с каким она следила за его огородничеством. И Харниш, твердо решивший, что он не надорвется на работе, заботился о том, чтобы и Дид избегла этой участи.

Так, например, он строго‑настрого запретил ей обременять себя приемом гостей. А гости у них бывали довольно часто, особенно в жаркую летнюю пору; по большей части приезжали ее городские друзья, и жили они в палатках, сами убирали их и сами готовили для себя еду. Вероятно, такой порядок был возможен только в Калифорнии, где все приучены к лагерной жизни. Но Харниш и слышать не хотел о том, чтобы его жена превратилась в кухарку, горничную и официантку только потому, что у нее нет штата прислуги. Впрочем, Харниш не возражал против общих ужинов в просторной гостиной, во время которых Дид пускала в ход сверкающую медную жаровню, а он каждому из гостей поручал какую‑нибудь работу и неуклонно следил за ее выполнением. Для единичных гостей, остающихся только на одну ночь, правила были другие. Исключение делалось и для брата Дид, который вернулся из Германии и уже опять ездил верхом. Во время каникул он жил у них на правах третьего члена семьи, и в его обязанности входила топка камина, уборка и мытье посуды.

Харниш постоянно думал о том, как бы облегчить Дид работу, и ее брат посоветовал использовать воду, которая на ранчо имелась в избытке и пропадала зря. Пришлось Харнишу объездить несколько лишних лошадей, чтобы добыть деньги на необходимый материал, а его шурину потратить трехнедельные каникулы – и вдвоем они соорудили водяное колесо. Сначала колесо только приводило в движение пилу, токарный станок и точило, потом Харниш присоединил к нему маслобойку; но самое большое торжество наступило в тот день, когда он, обняв Дид, повел ее к колесу и показал соединенную с ним стиральную машину, которая в самом деле работала и в самом деле стирала белье.

Дид и Фергюсон ценой долгой и терпеливой борьбы мало‑помалу привили Харнишу вкус к поэзии, и теперь нередко случалось, что, небрежно сидя в седле, шагом спускаясь по лесистым тропам, испещренным солнечными бликами, он вслух читал наизусть «Томлинсона» Киплинга или, оттачивая топор, под жужжание наждачного колеса распевал «Песню о мече» Хенли. Однако обоим наставникам так и не удалось окончательно обратить его в свою веру. Поэзия Браунинга, кроме стихов «Фра Филиппе Липпи» и «Калибан и Сетебос», ничего не говорила ему, а Джордж Мередит просто приводил его в отчаяние. Зато он по собственному почину выучился играть на скрипке и упражнялся с таким усердием, что в короткий срок добился больших успехов; много счастливых вечеров провел он с Дид, разыгрывая с ней дуэты.

Итак, успех во всем сопутствовал этой удачно подобранной супружеской чете. Скуки они не знали. Каждое утро начинался новый чудесный день, каждый вечер наступали тихие прохладные сумерки; и неизменно тысяча забот осаждала его, и эти заботы она делила с ним. Яснее прежнего он понял, насколько все на свете относительно. В новой игре, затеянной им, маленькие радости и огорчения волновали и радовали его с не меньшей силой, чем перипетии чудовищно азартной игры, которую он вел прежде, когда обладал могуществом и властью и пол‑континента сотрясалось от его убийственных ударов. Сломить сопротивление непокорного жеребца, твердой волей и твердой рукой, рискуя жизнью или увечьем, заставить его служить человеку – Харнишу казалось не менее блестящей победой. А главное – карточный стол, за которым велась эта новая игра, был чистый. Ни лжи, ни обмана, ни лицемерия. Та, прежняя, игра утверждала грязь, разложение и смерть, эта – чистоту, здоровье и жизнь. И Харниш не имел других желаний, кроме как вместе с Дид следить за сменой дней и времен года из своего домика на краю глубокого ущелья; скакать по горам ясным морозным утром или в палящий летний зной или укрыться в большой, уютной гостиной, где ярко горели дрова в сложенном его руками камине, меж тем как снаружи весь мир содрогался и стонал от юго‑восточного ветра.

Только однажды Дид спросила его, не жалеет ли он о прошлом, и в ответ он схватил ее в объятия и прижался губами к ее губам. Минуту спустя он пояснил свой ответ словами:

– Маленькая женщина, хоть я и отдал ради тебя тридцать миллионов, так дешево я еще не покупал ничего, в чем имел бы такую крайнюю нужду. – Немного погодя он прибавил: – Да, об одном я жалею, и как еще жалею! Чего бы я ни дал, чтобы сызнова добиваться твоей любви! Хотелось бы мне порыскать по Пиедмонтским горам, надеясь встретить тебя. Хотелось бы мне в первый раз увидеть твою комнату в Беркли. И – что уж говорить – я до смерти жалею, что не могу еще разок обнять тебя, как в тот день, когда ты под дождем и ветром плакала у меня на груди.