Студопедия — Книга вторая 19 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Книга вторая 19 страница






Каков же среди всего этого путь художника? С чего он начинается?

Путь художника различен и зависит от того, какими качествами преимущественно наделен человек, а также и от обстоятельств, и от посторонних влияний.

Так, все может начинаться с восторженности, с восхи­щения перед красотой, преклонения перед великим и же­лания воплотить это прекрасное и великое.

А затем, почувствовав на деле недостаточность своих сил, отсутствие знаний и свою неподготовленность, чело­век заставляет себя проделать колоссальный труд по при­обретению техники и по выработке у себя целого ряда не­обходимых для творчества актера физических и психиче­ских качеств.

Или обратный путь — все может начаться с очень малень­кого: имея способности, человек захочет попробовать их при­менить. Если он попадает в условия, где никто его не свя­зывает, не учит всяким театральным ремесленным штампам, не вывихивает его верного актерского инстинкта, — то на свободе молодой человек сам может найти верный путь. Де­ло окажется для него интересным и увлекательным. Он втя­нется, и постепенно, по мере ознакомления с делом и по мере развития своих способностей, он будет понимать все глубже и глубже высокие задачи своего искусства. Если он теперь почувствует в себе возможность выполнить мно­гие из этих задач, то уйдет с головой в свое новое занятие и будет черпать в нем и в своих успехах все больше и боль­ше сил для своей деятельности и развития.

Если нет помощи со стороны, то и сам он верным чу­тьем найдет кое-какие пути, подражая кому-нибудь из ви­денных им крупных актеров или — еще того лучше — жизни.

Нам же останется только пожелать ему терпения и уда­чи в его делах да, может быть, — счастья встретить человека, от которого бы он мог позаимствоваться хоть двумя-тремя приемами верной душевной техники творчества. Ухватив за кончик ниточки, энергичный и толковый мо­лодой человек вершок за вершком мог бы и сам размотать один из клубков верной техники.

2. Путь техники

Об этом втором случае, когда путь художника начинает­ся с практики и техники, следует поговорить особо.

Стеша великий художник в своей области. Только самые дерзкие головы и самые мужественные сердца мо­гут мечтать о достижениях в своем искусстве, равноцен­ных Стешиным.

Что же сделало ее такой?

Только терпеливая, неотступная работа над выработкой в себе необходимых качеств и верной техники.

Всмотримся получше в этот процесс.

Во всех подобных случаях как качество, так и техни­ка (т. е. владение всем аппаратом, включая сюда и эти ка­чества) настолько врастают друг в друга (и наоборот: вы­растают один из другого), что становятся неотделимы.

И вырабатываются они вместе, и действуют вместе, и никак нельзя сказать, где кончается одно и начинается другое.

Так, например, развивается целый ряд качеств, до сих пор пребывавших в зачаточном состоянии (по той простой причине, что в практике они почти не употребляются): осо­бая чуткость и тонкость восприятий, связанных с надоб­ностями данной профессии. А рядом с этим появляется чрез­вычайная отзывчивость всего физического и психическо­го аппарата к сигналам, идущим из области, лежащей за порогом сознания.

И, наконец, возникает особого рода как бы «пассив­ность» — отдача всего себя тем тончайшим процессам, в которых сосредоточена самая суть техники данного ис­кусства. Как это определял Каро: «Я действую как бы по­мимо своей воли: руки ловят и бросают сами без моего рассудочного вмешательства. Как только я вмешиваюсь рассудком, — в то же мгновение система расстраивается и какой-нибудь из шариков оказывается на земле».

Таким образом, все вместе — и качество и техника — в процессе своего действия превращаются в одно единое: некое особой тонкости рабочее состояние, в котором тех­ника является иногда качеством, и качество — техникой.

Это новое свойство, приобретенное человеком, имеет ог­ромное влияние на весь его дальнейший путь. Перед ним открывается совершенно новый для него мир ощущений: в своем деле он уже все видит по-новому: более тонко, бо­лее глубоко, более точно и более реально. Он и мыслит в нем по-новому, и хочет по-новому...

Это — уже другой человек.

Стеша, вступившая в эту стадию своих достижений, — уже не та Стеша, что была в первые дни и недели своей работы. Теперь для нее уже по-другому стало раскрывать­ся ее искусство: она стала видеть в нем то, чего раньше не видела: она стала понимать самую суть, самую душу его.

А чем более она работала дальше, тем более росла и из­менялась внутренне и внешне, тем становилась сильнее, серьезнее, строже и умнее в своем деле. А вместе с этим — тем выше и выше становился ее профессиональный идеал.

Так, начав с простой, казалось бы, техники, и зарабо­тав ее, — она получила в придачу и самые высшие интел­лектуальные и моральные качества художника.

Но!!!...

Спешу оговориться! Огненными буквами хотел бы напи­сать эту оговорку: только верная работа над своей техникой приводит к таким полноценным и чудесным результатам.

У нас дело обстоит так: если актерская работа невер­на — она только портит и актерский творческий аппарат (убивая или калеча все его верные инстинкты), и всю его интеллектуальную, моральную и эстетическую душевную конструкцию*.

Ничто так не извращает взгляд актера на его искусст­во, как приобретенная им неверная техника — все эти «тррр», «двигательная буря», «простота» без всякого ядpa внутри, «изображальчество», «подача в публику» и проч. и проч... весь этот спасительный для ремесленника ассор­тимент «производственных» приемов. Он-то и прививает актеру больше всего мысли, что его искусство и есть не что иное, как это вот, довольно-таки несложное, ремесло.

Более добротное или менее добротное — это в зависи­мости от требований театра, в который его закинула судьба.

И чем больше так неверно актер работает, тем больше он грубеет, глупеет в своем деле и теряет всякое чутье к кра­соте, к ее тонкостям и нюансам и тем дальше отходит от того высокого идеала, который, может быть, и мелькал в мечтах когда-то, в начале его пути.

А если теперь он прочтет или услышит где-то слова о вы­сокой миссии служения человечеству при помощи его искусства, — пожалуй, теперь он способен только изде­ваться над ними. Эти струны у него уже не звучат — они оборваны.

3. «Разбитая скорлупка»

Эгоистичность, замкнутость в кругу своих маленьких ин­тересов — всегда большое препятствие для создания зна­чительных художественных произведений. Ведь это не что иное, как грубость и в то же время мелкота души; ведь это вычеркивание из своей жизни всего огромного мира и ограничение необъятного горизонта четырьмя стенами сво­ей тесной обывательской конурки.

Их немало, этих грубых, эгоистичных людей. Иногда они очень хорошо внешне «воспитаны», кажутся тонкими, чуткими, способными понять вас до самой глубины, но это только наружный лоск — лак, — внутри он грубый эгоист, от которого отскакивает всё, что не касается лично его.

Если это ваш актер и вы принуждены поручать ему важ­ные роли, — как вы ни трудитесь, как ни «вскрывайте» его, — до глубин его не доберетесь и утешительного ни­чего не получите. Там, в глубинах, вероятно, есть все-та­ки что-нибудь — у каждого человека есть, — но, должно быть, это так далеко, так глубоко, за такими крепкими замками, за такими толстыми стенами, что добраться ту­да нет никакой возможности. Можно потратить на чело­века несколько лет жизни (что и бывало), а он как был, так и остался...

Потеряешь его на время из виду... Встретишь потом, и узнать не можешь: он ли? Такой чуткий, такой размяг­ченный... как воск. Думаешь, кто же это, какой великий мастер добрался до души его?

Оказывается, мастер этот — жизнь, простая будничная повседневная жизнь. Потрепала она его как следует, со­драла несколько шкур, вывернула несколько раз шиворот-навыворот — ну, и открылись у него новые оконца, стал он видеть и понимать то, что вызывало в нем раньше толь­ко скуку да презрение.

Очень хорошо запомнился мне случай, вычитанный в каких-то биографических воспоминаниях. Имена и ци­фры — кто, где и когда — исчезли из памяти, а факты со­хранились. Но дело именно в фактах.

Какой-то очень известный композитор сидел со своим приятелем-поэтом на концерте. Концертантка с прелестным голосом, с виртуозной вокальной техникой пела одну за другой арии, романсы... Внешность ее была очарователь­на, сама она была пленительна... только одно: в исполне­нии ее был холодок.

Композитор сначала спокойно наслаждался видом, зву­ком и вокальным мастерством певицы; потом стал недо­уменно покачивать головой, потом беспокойно заерзал на стуле, и наконец, не выдержал, сказал своему соседу: «Вот, если бы я был холост, — я познакомился бы с ней, я ухаживал бы за ней, я женился бы на ней, я тиранил бы ее, я разбил бы ее сердце, и через год это была бы пер­вая певица в мире!»

И сколько случаев мы знаем, что несчастье рождало по­эта, и молчавшее до сих пор сердце, когда его «разбива­ли», находило свой пламенный и вдохновенный язык. Мильтон, ослепнув, отдал себя поэзии и написал «Поте­рянный и возвращенный рай».

Наш Козлов, только потеряв зрение, начал писать сти­хи. Данте, встретившись с Беатриче, и потеряв ее, стал ве­личайшим поэтом своей эпохи и создал «Божественную комедию». Сервантес, выбравшись из многолетнего алжир­ского плена, больной, безрукий, сидя в тюрьме, 50-ти лет от роду, начал писать своего «Дон Кихота».

* * *

Не всегда, однако, катастрофы и несчастья размягча­ют эгоиста и расширяют его кругозор. Иногда, после всех испытаний, он только озлобляется еще больше и делает­ся еще более узким и еще более эгоистичным.

Очевидно, скорлупка, в которой он спокойно сущест­вует, слишком крепка, и нужна здесь катастрофа такой си­лы, которую обыкновенный человек, пожалуй, и не выне­сет, а этому — ничего — только скорлупка лопнет, и нако­нец-то он соприкоснется с жизнью — начнет ощущать ее, видеть и слышать.

Эгоистов не мало на свете, и проломить их скорлуп­ку — большое благодеяние.

* * *

Но есть и такие: впечатление они производят самых злых, самых эгоистичных, неблагодарных и грубых, а на самом деле они совсем иные. Жизнь затравила, измучила и озлобила так, что ничего другого они уже и не видят и не ждут и не хотят от нее.

С юных лет не могу забыть один случай. В дачной местности, где пришлось жить, появилась какая-то облез­лая, худющая, злая, скверная собачонка. На все ласковые зазывания она отвечала только угрожающим рычанием и взглядом, полным такой ненависти, что хоть собачка была и небольшая, а становилось не по себе.

Близко к ней подойти было нельзя — не подпускала. Бро­сив ей кусок, нужно было далеко отойти, тогда она, ози­раясь кругом, подкрадывалась к нему, жадно схватывала и быстро, не жуя, давясь, проглатывала и сейчас же оп­рометью убегала, оглядываясь — не гонятся ли за ней, не швыряют ли камнем или палкой.

Один раз удалось подойти к ней спящей. Но тот, кто хотел с ней подружиться и, тихонько окликнув и протянув руку, собирался погладить ее, — был сильно искусан за эту доверчивую руку, и только. Куснув глубоко и не­сколько раз, — собака скрылась.

Так прошел и один и другой месяц. Потом почему-то она исчезла, должно быть, убежала куда.

Однако не убежала, оказывается, а нашли ее в лесу под кустом. Думали — умерла, но присмотрелись — ды­шит. В нескольких местах кровь — на побои не похоже, скорее всего, стрелял кто-то в нее... Давно ли она тут— неизвестно. Приползла умирать, очевидно... Глаза закры­ты, еле дышит... Поднесли ей к носу на блюдечке воды — учуяла, обмакнула несколько раз язык в холодную воду — как будто стала в себя приходить... Ну, словом, отходили тут ее.

А назавтра пришли — нет. Исчезла. Поискали — нашли: уползла... глубже в чащу. Думали покормить — куда тут! Воет, стонет от боли, а сама ползет, больная, раненая — лишь бы от людей уйти. Пришлось оставлять ей пищу, а са­мим уходить. Кое-как, кое-как, день за днем, — поправлять­ся стала наша пациентка.

И вот тут один раз я решил все-таки попробовать при­ручить ее. Пришел к ее обычному, облюбованному ею ме­сту, близко не подходил, а сел вдали на пенек. Но так, чтобы видеть ее.

Посидел, помолчал — не уходит, где лежала, там и ле­жит. Позвал ее — лежит. Еще и еще раз позвал — ни с ме­ста. Звал, много раз звал — говорил разные ласковые сло­ва, а сам не подхожу, только зову и жду, зову и жду... И вижу: смотрит, смотрит она на меня издали и потом вдруг сделала маленькое движение ко мне — должно быть, сдви­нулось что-то у нее в сердчишке... А я сижу... зову... жду... И поползла. На брюхе. Ползет... подвывает жалоб­но и смотрит в глаза: только не бей! не обмани!.. Она дро­жала вся, когда я тихонько гладил ее, закрыла глаза и жда­ла все-таки... удара.

А я ласкал ее и всё приговаривал: «Ну, Диканька, Дикарочка, ну, чего ты боишься, дурашка такая?.. Ну?.. Ну?..» Она все дрожала, взвизгивала... закрыла лапками свою мордочку... наконец, стихла — и я увидел, что из глаз ее текут слезы...

Потом она оказалась веселой, нежной, преданной, ша­ловливой, общей любимицей, резвушкой с чудесными про­зрачными глазами, с юмором...

И только иногда, во сне, возвращалось к ней кошма­ром ее прошлое. Она стонала, выла, очевидно, ей чуди­лось, что кто-то преследовал ее, бил, душил... Оклик­нешь, разбудишь ее... встанет, пройдет потихоньку по комнатам, осмотрится, обнюхает всё знакомое, будто про­веряет — не во сне ли она... ткнется в руку, погладишь ее. И удостоверившись, что это всё было что-то наносное, — шла к себе, тяжело валилась на свою подстилку, долго ус­траивалась, и потом слышно было, как много-много раз она глубоко и облегченно вздыхала — отдыхала от страш­ного видения. Постепенно успокаивалась и тихо, мирно на­чинала посапывать.

Разве не попадались вам люди с такой же нежной, ра­нимой душой? Они кажутся грубыми, злыми, тупыми, с такой твердой «скорлупкой», что ничем не пробьешь. На самом же деле никакой скорлупы у них и нет и не бы­ло. Жизнь и люди сделали их такими озлобленными, ос­корбленными, замкнутыми... Они сжались, свернулись в комочек — и не ждут уж ничего, кроме плохого... А нам кажется, что это злодей и себялюбец в раковине, неспо­собный ни видеть, ни слышать, ни понимать.

Бить ли надо его? Не обласкать ли? Сколько лет, мо­жет быть, он только и ждет этой ласки.

А вам — когда вы увидите сквозь сумрачную внешность его истинную сущность — эта ласка, право, ничего не бу­дет стоить. Вы едва ли даже сможете и удержаться, что­бы не обласкать, не согреть, не ободрить этого человека... Дайте же себе волю... Не удерживайте... да, да.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Не всякий, вступивший на путь художника, обязатель­но приходит к высокому завершению своих трудов. Мно­гие, не выдерживая трудностей и утомляясь, сходят с это­го тернистого, хоть и славного пути...

Особенно обидно бывает за тех, которые начинали свой путь как истинные подвижники: жертвенно, строго и це­ломудренно, и, казалось, нет конца их энергии. Глядя на них, можно было думать, что они взовьются под самые не­беса, как воздушный шар, — ударь только топором по ту­го натянутому канату, которым он привязан к земле.

Но... успех, восторги толпы, поклонение — увы — даже и их разнеживали и сбивали на путь более легкий. Посте­пенно, незаметно для себя, они спускались со своих непри­ступных высот, становились более сговорчивыми и более снисходительными в своих требованиях к себе... Призна­ние и благодарность зрителей, вместо того чтобы повышать в них осторожность и настороженность, — усыпляли их прежние благодетельные сомнения, они чувствовали себя на вершине достижений; дальнейшие усилия казались из­лишними, и они останавливались, пристав к какому-нибудь гостеприимному берегу.

Но, теряя свою связь с вечностью, они теряли и способ­ность делать что-либо для вечности. А всё — только для се­годняшнего дня. На потребу своих гостеприимных хозяев.

Короче говоря, они сошли с пути художника. Их идеа­лов, их целомудренности и строгих требований к себе хва­тило не надолго. На поверку вышло, что тут в замаскиро­ванном виде сидел обыватель и карьерист. Как только он получил свое, так и успокоился.

«Нет, довольно, все-таки! — возопиют многие, — надо и честь знать! Мы устали от этого беспросветного макси­мализма. Какая-то бездонная бочка — все ему мало — да­вай, давай и давай! Маньяк! Фанатик!»

Это верно... Для первого знакомства оно, пожалуй, что и многовато... Устали — отдохните.

Думаю только, что если сидит в вас, не умер еще ху­дожник и человек — хозяин и владетель земного шара, — вы возвратитесь к этой фанатической, фантастической и «бунтарской» книге.

И... будем говорить откровенно — не преувеличивай­те—я ведь не зову к какому-то небывалому сверхгероиз­му и не требую, чтобы каждый только и делал, что ска­кал без устали выше своей головы, — я представляю себе дело куда проще: я думаю, что каждый из нас или доброволец или дезертир. И никакого иного, среднего поло­жения не существует.

Обыватель и лентяй — это дезертир. Каждый ведь ви­дит (если не отвертывается насильно), сколько кругом де­ла, и каждый может делать свое дело.

Мелькнула мысль, а ты испугался, отмахнулся от нее, — дезертир.

Дрогнуло сердце — уж сдвинулся, чтобы сделать ка­кой-нибудь хороший, нужный поступок, но... благоразу­мие, расчетливость, — дезертир.

Не надо никаких трескучих подвигов. Надо только де­лать. Но делать никак не меньше того, что ты можешь. Делать честно и неотступно. Устал — отдохни, но не де­зертируй под разными предлогами.


 

Книга вторая

ТИПЫ АКТЕРА

 


 

 

Всякий достаточно поработавший на сцене актер испытал на опыте, что с одним режиссером ему трудно, с дру­гим — легко. Один мешает, другой помогает. Один что бы ни посоветовал, — всё кажется чужим, ненужным, все насилует актерскую природу. Другой наоборот: что ни скажет, всё кстати, всё к месту. Как будто только этих слов и не хватало — ставь паруса да правь, не зевай.

Разгадка, может быть, самая простая: один талантлив, другой бездарен?

В том-то и дело, что нет. Оба талантливы, Этот же, не­удобный одному режиссер с другим актером, смотришь, чудеса делает.

То же самое испытал, вероятно, и всякий достаточно по­работавший в своей жизни режиссер. С одним актером де­ло идет как по маслу, с другим никак спеться не можешь: ты к нему с открытой душой, а он ощетинился, уперся, ка­призничает, злится и кажется бестолковым и неспособным.

Легкомысленный и уверенный в своей непогрешимос­ти режиссер так обыкновенно и решает: причисляет акте­ра к бездарным и отказывается с ним работать. Более тре­бовательный к себе после такой мучительной репетиции на­чинает сомневаться в себе, в своей собственной даровитости: «неверно подхожу... чего-то не вижу, чего-то не понимаю и, вообще, должно быть, чего-то еще не умею...»

В результате всех моих собственных режиссерских и пе­дагогических удач и неудач, побед и поражений волей-не­волей совершился отбор: с актерами такого типа мне удоб­но работать — мы легко понимаем друг друга, а с актера­ми этакого типа у меня ничего особенно хорошего всё равно не выйдет, как ни старайся. Играть будет, может быть, даже неплохо, но ведь мало этого, ради таких «до­стижений» не стоит тратить время и силы...

В конце концов актеры в моем представлении распались на несколько совершенно определенных групп. И, прежде чем начинать работать с ними над пьесой, я сначала пы­тался определить, рассмотреть каждого — что это за даро­вание, к какой группе относится? — Тогда уж соответст­венным образом и действовал.

Делить актеров можно по-всякому: на какие угодно группы и по каким угодно признакам. В данном случае, само собой понятно, в основу деления легла разница их творческого склада.

Попробуем показать эту разницу на простом житей­ском примере.

Представьте себе березовую рощицу, лужок, лето, хо­рошую погоду, солнце... Приходит человек и начинает наслаждаться. Всё-то он видит, всё замечает: каждое де­ревцо, каждую травку — ничего не пропустит... Вот дя­тел, будто вприсядку, прыгает по стволу старой березы... остановился и ну лупить, как молотком, длинным клювом, только пыль да сор сверху сыплется... Вот с полдюжины муравьишек тащат какого-то жука, уцепились с разных сто­рон и тянут всяк к себе — только мешают друг другу, чу­даки... А во-он! — ястреб кружит в синеве, точно аэроплан какой... а облака-то, облака — на что это они сейчас по­хожи? Как стада, как толпы людей — надвигаются, давят, поглощают друг друга...

При возвращении домой у этого человека есть многое что порассказать. Тысячи вещей обратили на себя его вни­мание, ничто не прошло мимо. И так всё врезалось в па­мять, что не только расскажет, — он непременно и пока­жет, изобразит всё в движении, в действии... и как пол­зет букашка, и как причудливо изогнулась береза, и как тонко-тонко выводит комар свою песенку... А уж дятла он так смешно покажет, как он своим носищем молотит по березе, что вы надорветесь от смеха, да и подивитесь — как это я сам до сих пор не замечал, что это так занятно, так смешно?!

Придет другой — и сразу бросится ягоды собирать, грибы... венок себе сплетет из цветов... на дерево полезет, поет, кричит, декламирует: «привет тебе, знакомец мой кудрявый, прими меня под сень твоих дерев!..» За бабоч­кой понесется... Речка внизу — купаться побежит и вся­чески «лечиться» наспех будет: загорать, делать гимнас­тику, глубоко дышать... Через речку запруду или мостик соорудит, рыболовством займется, — если снастей нет — просто руками... Хворосту натаскает — костер разведет. Что-нибудь про пушкинских «Цыган» вспомнит... чаек се­бе приготовит, закусит, а может быть, и чарочку пропус­тит, — он запасливый, он захватил с собой и рюкзачок, и чемоданчик...

А домой придет с полными руками всяческих трофеев: с охапкой цветов, в шляпе — грибы, на шее ожерелье из кувшинок и в узелке из носового платка — еж!

Придет третий и... никуда не побежит, только займет­ся у него дух от восторга, от единого, переполнившего его сверх краев чувства радости жизни... Успокоившись не­много, он осмотрится, но и тут, взглянув на небо, не бу­дет ломать себе голову, на что похоже облачко и может ли что-нибудь разглядеть на земле с такой высоты ястреб; в небе он увидит бесконечность миров, вечность, и так по­тонет в них, что всё земное для него исчезнет.

Потом он и облака увидит, и ястреба... облака ему по­кажутся живыми: они говорят с ним... зовут его... пуга­ют... обещают... предупреждают... Ястреб, едва видной точкой стоящий в небесной синеве, всколыхнет в нем жаж­ду беспредельной свободы... Что может быть прекраснее и упоительнее свободы для человека, рожденного мыс­лить и творить?!

Обратив глаза на землю, он замрет от новых тайн... в не­подвижных деревьях он учует движение соков... везде ему слышится голос природы и всюду видится жизнь и мысль... Не случайно налетевший ветерок колыхнул ветки, — это березка приветствует его... Не обманулась бабочка цветом его серого костюма и не приняла его за ствол дерева, а на­рочно села на плечо как к другу — смотрите, как неясно и ласково шевелит она своими крылышками!

Явится домой, и... нечего ему рассказать. «Как хоро­шо! Чудесно! Дивно!» Вот всё, что вы услышите от него. А если вы все-таки сумеете заставить его рассказывать, так он такого порасскажет, что если вы, соблазнившись, по­едете, так только диву дадитесь: откуда это он всё выду­мал? Какие тут чудеса, да тайны, да красоты? Березки как березки, небо как небо, комары как комары...

Вот три разных человека, совершенно по-разному вос­принимающих окружающее и по-разному отдающих себя ему.

Все они по-своему горячие и тонко чувствующие, у всех большую роль играет воображение, все они способны ув­лекаться, отдаваться своим импульсам, своим ощущениям и своей фантазии.

А это и есть то, что делает людей годными для искус­ства, в особенности искусства актерского.

Но насколько велика разница в их восприятии приро­ды и в их реакциях на впечатления — настолько же вели­ка разница и в их творчестве.

Поговорим о каждом из них отдельно.

Первый — ИМИТАТОР

Основное его качество: чрезвычайная впечатлительность к внешнему — к форме.

Форма — его стихия.

Он жадно и чутко ухватывает не только общее, но так­же все мелочи и детали. Их он ухватывает даже еще с боль­шей отчетливостью. Их он не только видит или слышит, — он чувствует их всем существом своим.

Это свойство толкает его на то, что в разговоре, в рас­сказе он не удовлетворяется словами, а всё время что-то изображает, показывает, копирует, представляет...

Если говорить об актере, то это качества, неминуемо приводящие к подражанию, имитации; этот тип актера так и можно назвать: актер-имитатор.

Назад тому лет 70—80 был в Петербурге Мальский1 — актер 2-го, а то и 3-го плана. Однажды, расшалившись, он стал изображать всех своих товарищей актеров, и так искусно подражал при этом их голосу, манере говорить, жестам, что привел всех в неописуемый восторг. До такой степени было разительно сходство с оригиналами, что казалось прямо невероятным. С этого шуточного товарище­ского выступления началась его карьера имитатора. Он стал знаменит. Его выступления с имитацией известных обще­ственных деятелей, известных всем актеров пользовались бешеным успехом.

В этой своей области он был, мало сказать талант­лив, — по-видимому — гениален. Тогда было в обычае со­бираться у кого-нибудь из крупных покровителей искусств. Читали стихи, пели, музицировали. Только что кончил общий любимец актер свой трагический монолог из «Гам­лета», все возбужденные идут в соседнюю комнату, чтобы выкурить папиросу, вдруг слышат, что он снова повторя­ет свой монолог... с той же экспрессией, с той же искрен­ностью... Оказывается, это — Мальский.

Появились на этих soiree заезжие итальянские знаме­нитости-певцы (если не ошибаюсь, Марини и Босси). Что­бы отблагодарить за радушие, и они захотели спеть свои любимые вещи. Только что кончил тенор Марини, Маль­ский просит проаккомпанировать ему еще раз эту же вещь, заставляет всех отвернуться и поет по свежим следам так, что отличить невозможно: тот же тембр, исполнение, про­изношение — всё, всё. Овациям не было конца. Вечер за­кончился пением другого итальянца, баса Босси, после чего пошли ужинать.

Но Босси, по-видимому, был человек эксцентричный, во время ужина он незаметно вышел; и вдруг неожидан­но для всех в соседней комнате раздался его прекрасный бас. Все притаились, слушают, потихоньку открыли дверь, чтобы лучше слышать... это — Мальский! Не считаясь ни с какими вокальными предписаниями, поет, ничтоже сумняшеся, настоящим боссиевским басом*.

Эта исключительная способность ухватывать самое су­щество внешних проявлений изображаемого лица, даже что-то его физическое, присущее только ему, эта способность почти переделываться в него, — явление непостижимое. Не находя других слов, можно сказать только одно: ге­ниально. И что стоит этому гению, пользуясь своим чуд­ным даром, повторить за Мочаловым или кем другим его вдохновенную игру? Но, увы... практика показала, что ими­татор — только имитатор. Через несколько минут даже у Мальского обнаруживалась какая-то фальшь, несоот­ветствие между его внутренним обликом и обликом, кото­рый он на себя принимал... Причина — в поверхностнос­ти: трагическая роль требовала длительной внутренней концентрации, а в этом отношении имитатор совсем бес­помощен, и... великий мастер имитации поминутно сры­вался и становился жалким...

Кончилось дело тем, что один догадливый антрепренер подметил у Мальского в его личной жизни некоторую фа­товатость, попробовал его на этом амплуа... и Мальский нашел свое актерское место: до конца дней своих очень недурно играл фатов.

Я помню, один из крупнейших наших актеров (М. А. Че­хов) говорил мне однажды, что актер непременно должен обладать, как он выразился, «обезьяньим инстинктом» (потребностью передразнить, «собезьянничать»). Несколь­ко лет это мучило меня... Как же? Если нет этой потреб­ности, наклонности, значит — не актер?

Теперь для меня тут нет загадки: присутствие в акте­ре «обезьяньего инстинкта» указывает с несомненностью только на одно — на имеющийся в наличии дар имитации, но еще совсем не говорит о его высокой актерской одарен­ности. А бывает даже и наоборот.

У обезьян, как известно, (у большинства) непреодоли­мая потребность повторить то, что она видит, — «пере­дразнить». Увидела, передразнила и — на душе спокойно: как будто дело сделала. Теперь только и смотрит: что ты еще сделаешь? — чтобы вновь повторить. Эта же потреб­ность есть в некоторой степени и у детей. Я совсем не со­бираюсь подвести к тому, что это-де «талант» ниже чело­веческого достоинства и указывает, мол, просто на ата­визм — возврат к далекому прошлому, и гордиться им пристало разве что обезьянам. Совсем нет. По-моему, жаль всякой утраченной способности. Что она вновь появилась, разве это плохо? Лишь бы она не вытеснила собою более важного. Наоборот: надо поймать ее, обогатить, соеди­нить с другими способностями, пропустить через челове­ческую мысль и вообще овладеть ею.

Второй — ЭМОЦИАЛЬНЫЙ

Его не столько интересуют всякие наблюдения за прояв­лениями и достопримечательностями жизни, сколько его тянет просто, не мудрствуя лукаво и не теряя времени, жить в ней, в этой жизни: действовать, реагировать, от­даваться своим влечениям, бороться с препятствиями, со­здавать и вообще сливаться с окружающим, войти в него, потеряться в нем.

Если такой человек — актер, — он не будет иметь на­добности «изображать» на сцене или копировать кого бы то ни было. Зачем? Это ему несвойственно. Гораздо при­ятнее нырнуть в гущу всех обстоятельств жизни действу­ющего лица. А раз туда попал — обстоятельства сами за­вертят его, и начнется жизнь.







Дата добавления: 2015-10-02; просмотров: 285. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...

Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Схема рефлекторной дуги условного слюноотделительного рефлекса При неоднократном сочетании действия предупреждающего сигнала и безусловного пищевого раздражителя формируются...

Уравнение волны. Уравнение плоской гармонической волны. Волновое уравнение. Уравнение сферической волны Уравнением упругой волны называют функцию , которая определяет смещение любой частицы среды с координатами относительно своего положения равновесия в произвольный момент времени t...

Медицинская документация родильного дома Учетные формы родильного дома № 111/у Индивидуальная карта беременной и родильницы № 113/у Обменная карта родильного дома...

Субъективные признаки контрабанды огнестрельного оружия или его основных частей   Переходя к рассмотрению субъективной стороны контрабанды, остановимся на теоретическом понятии субъективной стороны состава преступления...

ЛЕЧЕБНО-ПРОФИЛАКТИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ НАСЕЛЕНИЮ В УСЛОВИЯХ ОМС 001. Основными путями развития поликлинической помощи взрослому населению в новых экономических условиях являются все...

МЕТОДИКА ИЗУЧЕНИЯ МОРФЕМНОГО СОСТАВА СЛОВА В НАЧАЛЬНЫХ КЛАССАХ В практике речевого общения широко известен следующий факт: как взрослые...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия