РЕПЕТИЦИЯ ЛЮБВИТатьяна Николаевна Егорова Андрей Миронов и Я
BiblioNet: OCR WayFinder; Вычитка Murkina http://book.pp.ru «Татьяна Егорова. Андрей Миронов и Я»: Издатель Захаров; Москва; 2003 ISBN ISBN 5‑8159‑0294‑2
Аннотация
«Не пытайся жить без меня месяц и больше…» – строчки из письма Андрея Миронова к автору книги Татьяне Егоровой. Это роман о любви, которая оказалась сильнее жизни и смерти. Ни поспешно заключенный брак, ни икебаны из молодых артисток, ни рациональная попытка создать семью, ни превратности судьбы, ни коварное вмешательство его матери (после смерти Андрея они стали очень близки) не смогли уничтожить эту любовь.
Татьяна Николаевна Егорова Андрей Миронов и Я Любовная драма жизни в 4‑х частях в главных ролях: Андрей Миронов и Татьяна Егорова
Мнения, оценки и факты, изложенные в этой книге, целиком принадлежат автору и издательство не несет за них ответственности.
Мария Миронова: – Таня, что это я у вас на карандаше? Почему вы все за мной записываете? – Перлы, перлы записываю, чтобы не забыть, а то все улетучивается! – А зачем вам это? – Произведение буду писать. – О чем? – О жизни. – А что вы там напишете? – Правду! – Тогда уж пишите обо всех!
Часть I. Перо Жар‑птицы
Глава 1 РЕПЕТИЦИЯ ЛЮБВИ
«Егорова, Егорова… Татьяна Егорова… приготовьтесь – ваш выход… Татьяна Егорова… ваш выход… на сцену с Андреем Мироновым. Не опоздайте», – произнесла Судьба голосом помощника режиссера Елизаветы Абрамовны Забелиной по трансляции. Я не вздрогнула. Динамик висел наверху в углу гримерной. Посмотрела на него и загадочно улыбнулась. В последний раз оценив себя в зеркале, резко встала, вышла из гримерной и смело пошла по коридору в сторону сцены.
Это произошло на гастролях в Риге 5 июля 1966 года в спектакле «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Андрей Миронов играл Холдена Колфилда, а меня, неделю назад покинувшую стены Щукинского театрального училища, за два часа до начала действия – в театре случилось ЧП – ввел своей талантливой рукой режиссер Шатрин. В роль Салли Хейс. Коридор, по которому я шла, был длинный и темный. Текст я знаю назубок, выгляжу прелестно, глаза блестят, и мне очень идет «американское» пальто с капюшоном, отороченным пышным белым песцом. И белые перчатки, и ноги, и каблуки… Подошла тихо к кулисе и встала как вкопанная. На освещенной сцене – Холден‑Андрей… совсем рядом. – Алло, Салли Хейс, пожалуйста… Это ты, Салли? Как живешь? Ты не могла бы сейчас повидаться со мной? – умолял меня со сцены Холден Колфилд и Андрей Миронов. Именно меня, а не Салли Хейс. Салли была уже ни при чём. За два часа до спектакля, на репетиции, мы впервые познакомились. Репетировали нашу сцену. Обстановка деловая – мой срочный ввод, обязательное знание текста, траектория роли, атмосфера, состояние, действие. Артисты, играющие в этом спектакле, репетировали год, а я должна была все усвоить за два часа. Режиссер Шатрин был неожиданно ласков и в мягкой и игривой манере ввинтил в меня суть моей роли. Как положено по сцене в спектакле, мы сидим на скамейке с Андреем – он уже в десятый раз проговаривает свой текст, я – свой. – До начала спектакля – час. Думаю, все пройдет хорошо, – сказал Шатрин, давая понять, что репетиция окончена. Посмотрел на нас. Мы сидим и не двигаемся, прижавшись друг к другу. – До вечера! – опять откуда‑то донесся его голос. А мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся. – Ну, пока… – сказал режиссер, уходя. Вдруг повернулся – мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся! Смотрим на него в четыре глаза. Он на нас в два и внезапно весь озарился улыбкой. По его лицу мы прочли все, что не осознали еще сами. Смутившись, встали, деловито поблагодарили друг друга, простились до вечера, до свидания на сцене. И разошлись. Я все еще стою в кулисе. Внезапно на подмостках погас свет. Начались перестановки для следующей картины.
Через минуту мой первый выход на профессиональную сцену. Машинально плотнее натягиваю белые перчатки. В сознании – шлейф вдохновения после репетиции, нетерпение – скорей, скорей к нему, с которым знакома всего два часа, и как ёж под череп – мысль: почему мое первое свидание с ним, которое так перевернет всю нашу жизнь, должно состояться именно на сцене? На сцене театра оперы и балета в Риге? Почему? – Иди! – громким шепотом опять сказала Судьба голосом Елизаветы Абрамовны Забелиной. И толкнула меня в спину. Я как будто выпала из темного небытия в свет и наткнулась на одержимого американского мальчика в красной кепке с большим козырьком, с глазами цвета синьки. Холден бросился мне навстречу: «Салли, как хорошо, что ты пришла! Ты великолепна, Салли… Если б ты знала, как я ждал тебя!» Он был так возбужден, что последнюю фразу повторил три раза, давая мне понять, что ждал не Салли Хейс, не актрису, исполняющую роль Салли, а меня, существо, которое ему вдруг стало близким и необходимым. – Салли, Салли, я влюблен в тебя как ненормальный! – упорно повторял он, несколько раз до боли сжав мои руки. Это было уже совсем не по пьесе. Тут я должна была встать – он меня не отпускал. – Салли, Салли, ты единственное, из‑за чего я торчу здесь! Сколько скорби было в его голосе, скорби, которая таилась где‑то глубоко внутри. И вот конец сцены, моя реплика: – Скажи, наконец, что ты хочешь? – Вот какая у меня мысль… У меня есть немного денег. Будем жить где‑нибудь у ручья… я сам буду рубить дрова. А потом когда‑нибудь мы с тобой поженимся. И будет все как надо. Ты поедешь со мной? Ты поедешь? «Куда угодно, закрыв глаза, за тридевять земель», – молнией пронеслось в моем сознании, а Салли Хейс ответила: – Да как же можно, мы с тобой в сущности еще дети! Это по пьесе, а в жизни мы были в самом расцвете. Ему было 25, а мне 22 года. – Ты поедешь со мной? – умоляюще спросил Холден и уткнулся головой в мою грудь.
Через 21 год на этой же сцене за кулисами он будет умирать на моих руках, бормоча в бессознании: «Голова… голова…» И в последний раз закинув голову, голову, в которой беспощадно рвался сосуд, увидит мое лицо и два глаза, в которых мольба о любви, о спасении его, меня, нас всех. Увидит, запечатлеет и возьмет меня с собой. А здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все как он просил. Ах, Сэлинджер, Сэлинджер, как вы врезались в нашу жизнь!
Наше свидание в Централ‑парке кончалось конфликтом. – И вообще, катись ты знаешь куда… – чуть не плакал Холден. – Ни один мальчик за всю мою жизнь так со мной не обращался. Оставь меня! – отчеканила я. Конец сцены, мне надо уходить, а я стою как в сказочном саду с жар‑птицей, осиянная волшебным ее светом. Очнулась от аплодисментов, как от пощечины. И так не хотелось покидать сцену и… Холдена. За кулисами артисты, реквизиторы, рабочие сцены поздравляли с первой ролью, с удачей, со «сногсшибательным» вводом в спектакль. Приближается финал. Холден на сцене кричит, как будто рыдает: «Я буду ждать тебя в парке у пруда, где плавают утки!» И еще больнее:
Если кто‑то звал кого‑то Сквозь густую рожь, И кого‑то обнял кто‑то, Что с него возьмешь, И какая нам забота, Если у межи Целовался с кем‑то кто‑то Вечером во ржи.
«Господи, это же мои любимые стихи, Бернс, – думаю я. – „Дженни вымокла до нитки…“ Конец спектакля. Аплодисменты. Занавес. Улыбаясь, обращаюсь ко всем артистам: если кто хочет, заходите к нам в номер в гостиницу «Саулите». Отметим немножко. А что отметим, думаю я… роль? Первую роль? Успех? Нет. Духовное потрясение, которое мы с ним сегодня испытали, таинственную и почему‑то горькую близость, уже обреченную невозможность находиться друг без друга всю оставшуюся жизнь. Через 25 лет в Нью‑Йорке буду бродить по окраинам Централ‑парка, искать пруд, где плавают утки, где мы так нечаянно влюбились друг в друга в минуты нашей первой встречи.
|
