Министерство образования Республики Беларусь 4 страница. Машина ехала между океаном и озером, которое, как недавно узнала Рима, местные называли лагуной, хотя пляж официально именовался Пляжем двух озер

Машина ехала между океаном и озером, которое, как недавно узнала Рима, местные называли лагуной, хотя пляж официально именовался Пляжем двух озер. За озером виднелась круглая, белая, как кость, луна, висевшая в заднем окне машины, точно картина в рамке, над украшенным сердцами бельишком. Мартин показал на нее Риме.

— Полнолуние, — объявил он, завыл по-волчьи и тряхнул головой. — Я в чертовски хорошем настроении. А кто еще?

Молчание.

— И вы давайте присоединяйтесь. А то мне одному не по себе. — Он вытянул руку вдоль заднего сиденья, едва не коснувшись Риминой шеи, и щелкнул пальцами. — Аддисон — твоя крестная.

— Да, — сказал Рима.

— Твоя крестная-фея.

Рима не понимала, куда клонит Мартин: вариантов было много, и ни один ей не нравился, хотя Мартин и улыбался дружелюбно. Она решила не отвечать.

С четвертой попытки удалось найти место для парковки рядом с рекой, откуда до центра было несколько кварталов. Они прошли мимо санта-крусского клоуна в розовых башмаках и розовых штанах, с розовым зонтиком в руках. На щеках его были нарисованы розовые круги, а по губам блуждала невероятно тревожная улыбка. Кажется, на него обратила внимание одна Рима, хотя в Кливленде клоун всем бросался бы в глаза.

Все прочие были одеты очень тепло. Скорч и Мартин пребывали в полнейшем, восхитительнейшем согласии относительно того, какой именно стоит холод: абсолютно долбаный. Скорч протянула Мартину свою ладонь — пощупать, какая та холодная, и тот положил ее себе на грудь под курткой — ладонь такая холодная, объяснил он, что, если не принять решительные меры, можно потерять пальцы. И поскольку Коди смотрел в сторону, не говоря ничего, то Рима предложила им не плакаться, потому что они не видели зимы в Огайо.

Бар был на верхнем этаже дома без единой вывески. Они прошли по коридору с блеклыми обрывками мишуры, красными обоями в золотой горошек и пыльной люстрой. С одной стороны висели портреты — букет головок разных мисс Санта-Крус тридцатых и сороковых годов и Мэрилин Монро пятидесятых. Они поднялись по лестнице — Рима чуть не упиралась в кроссовки идущей впереди Скорч, золотые с зелеными шнурками. Наконец они вошли в жаркое переполненное помещение.

Скорч и Коди сразу окликнули по имени. С них не потребовали никакого удостоверения личности, вообще ничего, в то время как Рима и Мартин подверглись придирчивому осмотру. У Римы спросили год рождения — к счастью, она его помнила, — а потом им предложили поставить на руку любой штамп по их выбору, хотя выбор ограничивался скверно настроенными свиньями. Свинья Скорч была печальной, свинья Римы — рассерженной, свинья Мартина — страдающей от неразделенной любви. У Коди была такая же, как у Мартина, но вид у нее получился какой-то заговорщицкий.

Несмотря на протесты Римы, Скорч заявила, что заплатит за всех. В баре было слишком шумно, чтобы нормально разговаривать, в воздухе витали запахи хмеля, травки и пота. Одно место у барной стойки оказалось незанятым. Его предложили Риме, а Коди отправился посмотреть, нет ли свободных мест дальше, но не нашел, вернулся и взял бокал красного вина для Римы, коктейль с джином и лимонным соком для Скорч и пива себе с Мартином. Он встал по одну сторону от Римы, а по другую были Мартин и Скорч, причем Мартин стоял так близко, что голова Римы касалась рукава его вельветовой куртки.

В баре наличествовала живая музыка — группа «Следи за собакой», с голосистой певицей и мощным басистом. Поэтому разговор состоял большей частью из выкриков между песнями. «Если я выброшу его, дай его мне, — пела вокалистка. — Не что-то что-то меня туда что-то ты».

После долгого финального аккорда Мартин перегнулся к Коди через Риму.

— Ну что, она тебя послала?

— Он знает, что делает, — отозвалась Скорч.

В другом конце бара раздался взрыв смеха. «Идите вы все на хер», — сказал кто-то за столиком слева от Римы, а мужчина с другой стороны Коди ввернул что-то про любовь — кажется, в том смысле, что та должна быть безусловной, или наоборот, Рима слышала его плохо. Позже она с удивлением осознала, что мужчина говорит о Боге.

— Просто извинись, — посоветовал Мартин. — Лучше, если ты будешь не прав.

— Как будто извинение все решает. Как будто есть кнопка «Стереть все на хрен».

Скорч дальше говорила еще что-то, но Рима не слышала и ее, потому что «Следи за собакой» начала новую песню. «Спинной пирог на тихой улице», — проорала вокалистка, но, возможно, Рима просто неправильно уловила слова.

 

(2)

 

Несколько песен и один бокал спустя.

Мартин что-то говорил на ухо Скорч. Коди присоединился к разговору по другую сторону Римы, о безусловной любви, но Рима не слышала его, так что тема могла и смениться. За столиком слева кого-то послали подальше, но вполне дружеским образом. Когда Мартин заметил, что Рима наблюдает за ними, то, выбрав момент, когда музыка утихала, он вскинул голову и повысил голос:

— Чтобы делать деньги, нужны деньги, вот что я говорю. Это факт. Печальный, но факт. Надо иметь что-то для начала. Необязательно даже деньги. Что-то. Возьми Аддисон. Если она чуть пошевелится, то сможет больше не писать сама. Посадить кого-нибудь другого. Поделись прибылью и успевай обналичивать чеки. А все потому, что у нее было что-то для начала.

Скорч склонила голову, и пряди ее волос оказались на плече у Мартина. В свете барных огней рыжие волосы ее казались черными, а розовые — серебряными.

— Она трясется над Максвеллом Лейном, — сказала Скорч. — И никого к нему не подпустит.

Последовала новая песня, в которой не установленное Римой лицо убивало себя выхлопными газами, и песня, как подумал бы всякий, обещала быть тихой, но не была, и, когда она закончилась, Скорч продолжила разговор ровно там, где он оборвался.

— Она просто звереет от фанфиков. Особенно от тех, где есть секс.

Это было первое упоминание секса за вечер, и исходило оно от сексуальной девушки. Мужчины, которые были поближе, притихли. Атмосфера сделалась напряженной.

— Какой секс? — спросила Рима.

— Бог ты мой! — воскликнула Скорч.

По мере того как она пила и танцевала и снова пила, она сбрасывала с себя одежду — под стулом Римы уже образовалась кучка ее тряпок. Теперь она осталась в безрукавке с глубоким вырезом на спине. Плечи и верх груди сверкали. Скорч была одета совсем как фигуристка, за исключением обуви.

— Разве ты не читала? Сексуальные фантазии Максвелла Лейна. Фаны выкладывают их в Интернете. Тоннами. Есть совсем непристойные, есть не очень.

Рима ничего не слышала о фанфиках, но видела, что Максвелл порождает различные фантазии. В молодости он был информатором ФБР и совершал поступки, которые с тех пор не давали ему покоя, — особенно это касалось предательства и нечестности по отношению к другим. Так шел он по жизни, совершенно одинокий, преследуемый собственным прошлым. Аддисон изо всех сил настаивала на этом.

— Я слышал, все эти фанфики пишут женщины, — сообщил Мартин. — Почему тогда среди них так много гейских?

— Думаю, их пишут лесбиянки, — сказала Скорч.

— Но это ничего не проясняет.

— Только про парочку Максвелл и Бим их тонны.

Впервые за вечер было упомянуто о сексе с Риминым отцом. Бокал Римы был пуст. Она помахала бармену, но тот все не шел, и поэтому, когда Мартин отворачивался, Рима отхлебывала пиво из его стакана.

 

 

Три бокала спустя.

«Пока кот не бредет», — пела вокалистка, а может быть: «Пока год не пройдет», и затем: «Ты любишь ты любишь ты любишь ты». Скорч говорила что-то Мартину, быстро, как всегда, но произносила слова четко, явно стараясь, чтобы ее услышал Коди.

— Значит, записывается он на курс «Поведение приматов», и раз, мы как на ладони, он все про нас знает, он знает, что мы, оказывается, делаем. Оказывается, мы делаем не то, что думаем, будто делаем, не то даже, что собираемся сделать: все, что мы делаем, — это ради повышения статуса, демонстрация — вон мы какие, или для союза с кем-то, или устрашения, или приспособления. И меня это, извините, достало. Сегодня вечером я оделась и спрашиваю его: «Так кто я — высокостатусная самка?» Он все бубнил про этих высокостатусных самок, вот я спросила про себя. То есть, конечно, имелось в виду, считает ли меня мой драгоценный бойфренд высокостатусной самкой.

— Парень, — повернулся Мартин к Коди, — и ты сказал не то, что нужно?

— Я сказал то, что нужно.

— Это он сейчас так говорит. Что ночью сказал «да». А ночью сказал «да» тоже. Железное, стопроцентное «да». Но сначала засмеялся. Это был первый его ответ, настоящий. Смех.

Риме показалось, что Скорч взяла Коди не столько напором, сколько измором.

— Ты настолько выше меня, девочка, — обратился он к ней. — Я даже не вижу тебя, так ты высоко.

Скорч поставила бокал и обернулась к Риме:

— Хочешь потанцевать?

— Заключение союза с высокостатусной самкой, — прокомментировал Коди и прикрыл рот ладонью. — Ой. Вырвалось.

— Рима? — Скорч повысила голос. — Рима — высокостатусная самка?

— Из нас всех сидит только она, — ответил Мартин.

 

(3)

 

Еще две песни и по-прежнему три бокала.

Рима уступила Скорч свое место и устроилась рядом с Мартином. Он наклонился к ней и спросил:

— Думаешь, Аддисон завещает тебе свои денежки?

Рима была так ошарашена, что пролила вино на джинсы. Влажное пятно расползалось по ткани, а свою салфетку она зачем-то изорвала на тонкие полоски. За столом слева кого-то послали подальше.

Мартин потянулся через Риму за салфеткой. Она ощутила жесткий наждак вельвета на своей щеке, запахи табака, эвкалипта и лосьона, прикосновение к ее бедру руки, промокающей вино.

— Моя мама выведет это, — заверил он, жарко дыша ей прямо в ухо. — У нее есть что-то для красного вина и что-то для белого. Она отлично отстирывает все, что угодно, после пьянки.

Если бы Рима повернулась к нему, ее губы оказались бы в дюйме от его рта.

— Почему Аддисон должна мне что-то оставить? — спросила она.

— А кому еще? Да кто у нее еще есть? Ты да моя мать.

— Друзья. Собаки. Судебные иски. Я ее почти не знаю.

Рима сделала еще один глоток, на этот раз медленно и аккуратно. Рука Мартина так и осталась на ее колене. Рима стряхнула ее. Мартин выпрямился, скаля зубы.

«Так зачем ты слушал меня? — пела вокалистка. — Что-то что-то что-то меня».

— Я уже получила другое наследство, — сказала ему Рима.

Группа начала очередную песню, видимо самую хитовую — первые строчки были встречены аплодисментами. Хотя головы их чуть не соприкасались, Риме пришлось повторить это дважды, второй раз чуть не крича.

— Тебе охренительно везет, — сказал Мартин.

 

 

Четвертый бокал, или пятый, или, может быть, — в лучшем мире — все еще третий.

Певица уже осипла, но так было даже лучше. «Что-то что-то что-то, — хрипела она, вся — чистая эмоция, открытая рана. — Что-то что-то». Голова Римы оставалась вполне светлой, но уши болели от громкой музыки, а горло — оттого, что пришлось кричать, после того как она почти ни с кем не общалась неделями, хотя, может быть, она подхватила простуду от Скорч. Вечер (ночь) продолжался, но теперь состоял из отрывочных фрагментов. Коди, видимо, ходил подышать воздухом, хотя Рима не заметила, как он вышел, и, видимо, кто-то незнакомый, не говоря ни слова, толкнул его и добил свингом. Удар получился несильным, но на одном из пальцев незнакомца было кольцо, которое рассекло Коди подбородок. Из раны сочилась кровь. Скорч вытерла ее салфеткой, а потом продезинфицировала водкой и «Ред буллом».[23]

— Из-за чего? — спросила Рима.

Видимо, на этот вопрос уже был дан ответ, и в более пространном варианте, так как те куски объяснения, которые Скорч пожелала воспроизвести, звучали непонятно.

— Он высокий, — ответила она. — Парни любят спускать с лестницы высоких, а Коди — высокий, но легкий. Выглядит он не слишком внушительно. Вот ему и достается. — Она отняла салфетку от его лица, чтобы осмотреть рану, и приложила снова. — Или это расизм.

Кто-то удивился такому предположению. Должно быть, Рима. Она могла такое сказать.

— Он черный, — пояснила Скорч. — Ты хочешь сказать, что не видишь этого?

— Вижу.

Рима почувствовала себя странным образом виноватой, словно было что-то расистское в неопознавании черного. Она пригляделась к Коди. У него были темные глаза и зубы такой белизны, что в темноте бара казались бледно-зелеными. Он обнимал Скорч, и на левом плече сзади был виден вытатуированный китайский иероглиф. Коди мог быть кем угодно, но слово «черный» приходило на ум далеко не первым. Рима подумала, что надо бы подробнее обсудить, почему кто-то нежданно-негаданно врезал Коди по физиономии, но тот уже целовался со Скорч, рты открыты, язык трется о язык, лицо трется о лицо, руки о руки, лосьон переходит с одного на другого, а тут и новая песня, и стало не до того.

 

 

Чуть позже.

Голос Мартина прямо в Римином ухе:

— Тебе говорили, что у тебя кошачьи глаза?

Рима повернулась и с удивлением обнаружила, что Мартин смотрит на нее в упор.

— Значит, так, Мартин, — начала она. — Прекрати со мной заигрывать. У меня есть младший брат твоего возраста. — И тут же вспомнила, что это неправда.

Она разрыдалась, но не беззвучно, а во весь голос, так что все обернулись к ней.

Скорч, отдавшаяся на волю музыки, кинула в сторону Мартина испепеляющий взгляд.

— Что ты ей сказал? — спросила она, но даже если Мартин повторил про кошачьи глаза, Рима не слышала этого.

— Ничего, — сказал он. — О боже.

— Пойдем, — обратилась Скорч к Риме, которая сделала один шаг и наткнулась носком туфли на рукав сброшенного плаща Скорч.

Вместо того чтобы собраться, Рима запаниковала и совершенно потеряла равновесие, оказавшись в конце концов на руках незнакомого парня, который, вспомнила она потом, пытался ее клеить.

Приземлиться по пьяному делу к нему в объятия — классический смешанный сигнал.

 

 

Глава седьмая

 

 

(1)

 

В хорошем баре туалеты — следующее по важности после напитков, и их должно быть много. В этом имелось только два, правда, ниже по лестнице были еще — во всяком случае, так кричала через дверь Скорч тем, кто пытался войти в течение дальнейших двадцати минут. Рима сидела, сморкаясь, на крышке унитаза. Скорч стояла у раковины, заплетая свои волосы во множество маленьких косичек и смазывая непослушные концы жидким мылом.

Рима пыталась объяснить насчет Оливера, насчет того, какой ужасной, но в то же время ожидаемой была смерть отца, ставшая и для нее, и для него самого определенным облегчением. Когда отец был помоложе, он много путешествовал — скорее бродяга, чем семьянин. После смерти Риминой матери он осел дома и стал заботливым и надежным родителем. Но все равно семьей для Римы был прежде всего Оливер.

В ночь после смерти матери Рима и Оливер остались у Уитсонов, соседей из дома напротив, потому что отец освещал судебный процесс в Нидерландах и не мог вернуться быстро. Рима помнила, как он приехал, с красными глазами, небритый, а они с Оливером сидели за обеденным столом Уитсонов. «Ты останешься обедать?» — спросил Оливер подчеркнуто вежливо, словно ответ был ему не очень-то и важен. Ему тогда было одиннадцать.

Миссис Уитсон сказала, мол, они уже большие, чтобы спать вместе, и Оливера предоставили самому себе в комнате с телевизором, в то время как Риме досталась кровать Бекки Уитсон, а сама Бекки разместилась в спальнике на полу. Четырехлетняя Бекки плакала — Рима не только не стала играть с ней в «Спуски и лестницы»,[24] как делала раньше, присматривая за Бекки, но и сказала, что ненавидит эту игру и всегда ненавидела и в жизни больше не будет в нее играть.

И не играла — исключая один эпизод, когда Оливеру было четырнадцать и он придумал совершенно новую доску, правда со старой вертушкой. Игра называлась «Крутые спуски и лестницы школы Шейкер-Хайтс». Ты отбрасывался назад за плохое поведение на перемене, за каплю на носу, за идиотский вопрос, заданный в классе и вызвавший всеобщий смех. Но прежде всего — за что-нибудь малоприятное, сказанное про тебя отцом в его газетной колонке; это случалось так часто, что выиграть было просто невозможно.

Так Оливер проявлял солидарность с Римой. Он-то всегда фигурировал в колонке таким, каким был, — жизнерадостным, великодушным, оригинальным. Рима тоже фигурировала такой, какой была. Чья вина, если она в итоге выглядела хуже Оливера? Ей отчаянно не хватало отца, но это не относилось к его колонкам, где ей приписывались слова, которых она никогда не произносила, или те, которые она произносила, но понятые наизнанку, или те, которые были поняты правильно, но не предназначались для чужих. Теперь осталась только Рима, фигура совсем непубличная. Теперь только Рима осталась жить, чтобы рассказать обо всем. Пожалуй, единственный светлый момент в ее жизни.

Игра, придуманная Оливером, валялась в отцовском доме, в шкафу, вместе с другими настольными играми. Настанет день, когда Риме придется разбирать эти шкафы.

Но Скорч про все это не узнала. Вместо этого Рима поведала ей — в промежутках между раскатами барабанной дроби в дверь, — что смерть отца стала, конечно, тягостным событием, но на нее еще накладывалась смерть Оливера, настолько ужасная, что Рима не осознала ее сразу и вот уже четыре года делала это понемногу, день за днем.

— С Оливером все было лучше, — сказала Рима и вновь разразилась слезами, потому что, как невероятно это ни звучало, вся оставшаяся жизнь Римы должна была протекать в урезанном, безоливерном виде. Никто теперь не назовет ее Ирмой, если только она сама не попросит. — Вот чего люди не понимают: если у тебя горе, ты не грустишь, ты сходишь с ума.

Говоря это, Рима почти не дышала, так что звучало это ничуть не менее безумно, чем в ее восприятии. Смерть есть смерть, продолжила она, и не бывает похожа на что-либо другое, кроме другой смерти. Но отец умирал долго, так что было время подготовить себя к этому, а Оливер погиб моментально, по вине пьяного водителя, в миле от дома: Рима даже слышала сирены, но еще не знала, в чем дело.

Скорч придвинулась ближе к зеркалу, вертя головой, чтобы видеть свои намыленные косички.

— А пьяный водитель был не Оливер? — спросила она.

Риму словно ударили изо всей силы в живот. Она была не готова продолжать. Ей сразу же захотелось вернуться в «Гнездо», в уединенную комнату на третьем этаже, который она сперва получила в свое распоряжение, а теперь делила с Мартином. Она сказала, что хочет домой и возьмет такси, но оказалось, что домой хотят все, особенно Скорч, которой уже скоро надо было выгуливать собак.

Коди выпил только две кружки пива, да и то в самом начале. Он перестал пить, так как кто-то должен был вести машину. Скорч объяснила это Риме подчеркнуто невыразительным голосом, так, будто речь шла о полном пустяке.

Дорога домой оказалась темной — ни луны, ни костров на берегу, только зеленый свет крохотного маяка над черным океаном и яркий прямоугольник окна в комнате Римы, где она, видимо, забыла выключить свет.

И лишь выбравшись из машины, она додумалась спросить, откуда Скорч узнала, как умер Оливер.

— Из блога Аддисон, — ответила та.

 

(2)

 

Домашняя беспроводная сеть отображалась на ее ноутбуке, но пароля ей не дали, а потому Рима была привязана к своему тормозному дайал-апу. Она ни за что не стала бы его включать, но теперь ей потребовалось, причем срочно, посмотреть блог Аддисон. Рима почистила зубы, а когда вернулась, страница только-только загрузилась.

 

www.maxwellane.com/Earlydays

Выложила фото с Хеллоуина. Честно говоря, мы забыли сделать их на Хеллоуин и пришлось делать это позже. Беркли в наряде паука, Стэнфорд переодет Человеком-пауком. На заднем плане наш дорогой гость Рима, которая задремала на кушетке, — ей, наверное, снятся переодетые таксы.

 

 

http://ScorchedEarth.livejournal.com

Мне нравится Рима, и я очень сочувствую ей — не хотела бы я потерять родителей, даже если они порой меня достают. Хотя меня достают все, кого я люблю. Ну да, Я ИМЕЮ В ВИДУ ТЕБЯ, но извини, я не понимаю, что делает ее высокостатусной самкой. Да, у нее есть деньги, но что она сделала для этого? Прожила дольше других? Раньше она была учителем истории в средних классах, наверное, даже хорошим учителем, я вижу это, но при чем здесь высокий статус?

Еще я думаю, она никак не может поверить, что ее брат напился и ночью на машине вылетел с дороги и врезался в стену. А насколько хуже было бы, если бы он убил другого вместо себя? Я очень, очень извиняюсь, но, по-моему, важно помнить, что могло быть и намного хуже. Один парень из моей школы пьяный врезался в другую машину, и все трое, кто сидел там, погибли.

Сегодня она сильно нарезалась. Может, ей нужно было снять напряжение, а может, проблемы с алкоголем у нее в роду. Очень надеюсь, что не второе, ведь она мне и правда нравится, и я не хочу, чтобы люди думали иначе.

(Ссылка на www.maxwellane.com/Earlydays: Рима, спящая на кушетке.)

 

 

http://maximumlane.com/maxbim/fireandicecity.txt

— Ты одинок, так нельзя, — сказал Бим Максвеллу настолько тихо, что Максвелл то ли услышал, то ли нет.

Но когда он стал шарить руками, медленно, словно готовый к тому, что его остановят в любой момент, от предплечий к животу, расстегивая пояс, спуская молнию на брюках, просовывая внутрь одну, затем вторую руку, — член Максвелла оказался в полной готовности.

— Ты больше не будешь одинок. Ни ты, ни я. Тебе надо лишь сказать «да»… А если и это слишком много, просто не говори «нет».

 

 

(3)

 

Риме снилось, что Максвелл Лейн целует ее. Он нисколько не напоминал семидесятидвухлетнего. Она ощущала его дыхание на своей щеке, приближение его языка к своему рту. Он был так реален, что Рима открыла глаза и обнаружила, что лежит не одна.

К ее правому бедру прижалось нечто большое и меховое — видимо, собака, судя по тому, что вторая собака, устроившись у нее на шее, тщательно вылизывала лицо. Рима почувствовала себя крайне неловко из-за своего сна, особенно когда вспомнила, что этот же человек вечером так бесстыдно тянулся к ее отцу в некоем выложенным в Сеть сексуальном фанфике. Может, от этого и сон? Нет, всерьез задумываться не стоит.

В комнате было тепло, и собака на шее у Римы была мокрой от пота. Рима отодвинула ее (его?) и увидела, что это Беркли, у которой шерсть была короче и кучерявее, чем у Стэнфорда. Пошарив под простыней, она наткнулась на твердый огузок Стэнфорда.

Странно: как собаки могли оказаться в постели? Рима не думала, что они так к ней привязались. И потом, это совершенно точно означало, что она оставила открытой дверь спальни, чего никогда не делала и тем более не сделала бы, зная, что Мартин в двух шагах от нее.

Кроме того, кровать была высокой, и собаки не забрались бы в нее без посторонней помощи. Может быть, одна встала на задние лапы, а другая вскарабкалась по ней, как в каком-то невиданном цирковом номере? Но тогда в постели была бы одна собака, а не две. Значит, либо она сама во сне помогла им забраться, либо кто-то неслышно вошел и положил их на кровать. Последнее казалось неправдоподобным, если только не вспомнить, что эти люди спокойно размещали твое фото в Интернете без твоего ведома и согласия, а следовательно, были способны на все. (По правде говоря, на снимке были видны в основном собаки, а Рима лежала на заднем плане, еле заметная, не попавшая в фокус и покрытая ворсистым пледом. И тем не менее.)

Если Рима взяла к себе в постель собак, что еще она могла натворить в бессознательно-пьяном состоянии? Вкус во рту был такой, словно она жевала лейкопластырь. Голова была тяжелой и слишком большой, а солнце в комнате в лучшем случае казалось бесполезным, а в худшем — вредным. Ей хотелось в туалет. Еще Рима не могла отогнать мысль о том, что случилось нечто кошмарное, и сперва подумала о вечерних открытиях: блог Аддисон, фото в Интернете и отношения между отцом и Максвеллом Лейном. Но потом она вспомнила свою истерику по поводу Оливера. Скорч сказала какую-то гадость о нем. Когда Рима вспомнила, какую именно, то гадость оказалась скорее правдой. Все равно, разве можно было сказать что-то более гадкое?

У Оливера в характере было нечто бесшабашное, и Рима любила и поощряла это в нем. Будь Оливер с ними вчера, он бы закорешился с клоуном, а потом исчез вместе с музыкантами. Он любил повторять, что плоха та вечеринка, где ты не веселишься потом вместе с музыкантами. Рима вспомнила, что говорила ей та женщина, школьный психолог: на будущее для Оливера было бы лучше, если бы мы все не так им очаровывались.

Если бы Оливера воспитывала настоящая мать, а не Рима, он остался бы жить.

Внизу происходило нечто такое, что слышали только собаки: обе насторожились, готовые к новым приключениям. Рима спустила их вниз, и таксы помчались к широко распахнутой, конечно же, двери, по коридору, по лестнице, с истеричным лаем. Рима встала и пошла в ванную, где заметила, что она в той же одежде, в которой была прошлым вечером. Не хватало только туфель. Только бы она не забыла их в баре.

Рима почистила зубы, причесалась, переоделась и была готова к завтраку, но оказалось, что зря. Пришлось вернуться и снова лечь. Может, если заснуть, снова явится Максвелл Лейн? Но сон все не шел.

Во второй раз Рима проснулась уже за полдень. Она поискала под кроватью — туфель не было. Зато нашлась какая-то бумажка. Рима развернула ее и стала читать.

 

 

3 ноября 2006 г.

130 Ист-Клифф-драйв

Санта-Крус, Калифорния, 95060

 

 

Уважаемая мисс Веллингтон!

Несколько дней назад, роясь на чердаке, я наткнулся на Ваши старые письма. Прошу прощения, что так затянул с ответом, но хочу, чтобы Вы знали: Бим Лэнсилл действительно невиновен. С него полностью сняты все обвинения. В этом деле Вы оказались лучшим детективом, чем я.

Ваш покорный слуга,

 

Максвелл Лейн.

 

Напряженный у Максвелла выдался вечер! Рима почти подозревала, что его жизнь строилась по невидимой двенадцатиступенчатой программе. Ступень девятая: неоконченные дела. Но почерк был ее собственным. Так что еще, спрашивается, натворила она в бессознательно-пьяном состоянии? А вот что: написала письмо.

Теперь она понемногу вспоминала, как это произошло. Взрыв пьяного веселья. Тягостно думать, что она могла впасть в пьяное веселье, пусть и ненадолго. Сочетание было далеко не самым лучшим, а Рима предстала в далеко не самом выгодном свете.

К тому времени, как она добралась до кухни, Скорч успела прийти и уйти, а собаки — побывать на пляже и вернуться. Аддисон и Тильда поглощали завтрак, он же ланч. Дверь Мартина была закрыта, и Рима подумала, что он еще спит, но оказалось, Мартин уже уехал. Тильда, рассчитывая, что он поужинает с ними в прошлый вечер и позавтракает на следующий день, долго прикидывала меню — котлеты из ягненка, посыпанные толченой мятой, картофельное пюре с чесноком и чеддером, яичница с колбасками чоризо — и теперь пыталась скрыть свое разочарование, пересказывая статью, которую прочла у зубного. В статье утверждалось, что смерть имеет собственный запах. Не смерть как свершившийся факт, а процесс умирания. Некто Бертон, попав в больничную палату, вычислил таким образом безнадежно больных задолго до того, как это стало известно врачам.

— Я говорила, что Бертон — это собака? — спохватилась она. — Голубая гончая.

Именно такие сведения и были по душе Тильде — что-нибудь мистическое, но отдающее наукой, и про животных. «Мир шире, чем Вы думаете, мистер Лейн».

Риме они были скорее не по душе. Есть ли какой-нибудь дом, где чаще, чем здесь, обсуждают за едой смерть и убийства? Домик из «Пойла», теперь без трупа, стоял с укоризненным видом на кухонном столе, и Риме пришлось протянуть руку поверх него, чтобы сунуть кусочки хлеба в тостер. Она принялась ждать. Аддисон и Тильда шутливо препирались насчет того, для чего больше подходит детективщик — для раскрытия убийств (мнение Тильды) или для их совершения (мнение Аддисон). Наконец тост показался за кукольным домиком, подобно восходящему солнцу.

Рима села за стол, присоединившись к Аддисон и Тильде.

— Вот почему консерваторам нравятся хорошие детективы, — напористо говорила Тильда, делая не вытекающий ни из чего вывод. Она была настроена на борьбу — неважно с кем. — То, что мир управляется умными взрослыми, — это выдумки. — Поглядев на Риму, она встала с видом умного взрослого. — Я заварила вам чай. Очищающий. При похмелье самое то.

Это был верный ход: ничто так не задевало Аддисон, как применение к ней эпитета «консерватор». На множестве встреч детективщиков с читателями она множество раз от него открещивалась. Почему же люди так упорствуют? Но ее слишком обрадовал отъезд Мартина, чтобы попасться на удочку. Ее потрясло не то, что он встал так рано, а то, что он остался на ночь. Прежде Мартин никогда так не делал, и Аддисон даже не допускала, что сделает когда-нибудь. Аддисон считала Мартина неутомимым критиканом — или утомительным, если угодно. Жизнь Мартина была полна в высшей степени предсказуемых разочарований, которые заставали его врасплох.

Рима сидела, уставившись в чашку. Что-то в словах Тильды воскресило в памяти кое-что другое, и Рима пыталась вспомнить, но чай отвлекал ее. В чайной чашке взору ее предстал отнюдь не опрятный пакетик. На маслянистой поверхности плавали фрагменты веточек и листьев. То был серьезный чай, и Рима испытывала к нему уважение, но вовсе не желание пробовать. Она подняла голову.