Бурый мишка 5 страница

Неделю спустя я снова стучусь в его дверь. Та же атмосфера, что и в первое посещение, но Ола Брауна и Марселя Килла нет. Я снова вспомнил отдельный кабинет на улице Камбасереса. Как и в первый раз, я сажусь возле кровати. Жан Кокто на одном дыхании читает второе действие. У него такой вид, будто он читает свое произведение перед самой авторитетной аудиторией. Он снова говорит, что устал, и просит прийти на следующей неделе.

Я вышел от него такой же возбужденный, как и после первого чтения, но удивленный. И все-таки я еще опасался последнего чтения.

Что я буду делать, если?.. Я боюсь ответить честно. Я не смею признаться себе, что я всего лишь карьерист.

В назначенный день я в номере Кокто. Он дочитывает третье действие. Я не знаю, что сказать, так мне понравилась пьеса. Я неловок и искренен, а он обращается с этим глупым мальчишкой, как с самым образованным человеком на свете, добиваясь его мнения, как истины. Он не играет, он искренен, и в этом, я считаю, его необыкновенность, щедрость.

— Вы Галаад непорочный. Я хочу, чтобы вы сыграли в моей пьесе «Рыцари Круглого стола». Но вы должны пройти прослушивание в присутствии директрисы театра «Эвр» госпожи Полетт Паке, — говорит он.

Мной овладевает тревога.

— Еще я должен вас предупредить: если вы будете играть в моей пьесе, вас будут считать моим другом.

— Я буду этим очень горд, — слышу я свой ответ.

Я снова на улице, безумно счастливый, однако немного обеспокоенный.

Я играю свою сцену, принесшую мне удачу, из пьесы «С любовью не шутят» вместе с той же своеобразной некрасивой девушкой Диной, которая подавала мне реплику. Она исполняла роль чтеца в «Царе Эдипе» и роль леди Макбет в «Макбете».

Полетт Паке подписала со мной первый контракт. Профсоюзный минимум — шестьдесят франков, они кажутся мне целым состоянием. Я еще не могу дать возможность Розали жить на широкую ногу, но смогу внести свою долю в семейный бюджет, и потом — у меня главная роль! Теперь появилась надежда, что сбудутся мои мечты!

Наконец 12 июля 1937 года мы играем «Царя Эдипа» в «Театре Антуана». Спектакль был объявлен на неделю, а продержался три недели. Гийом Монен сделал декорации по указаниям и рисункам Жана Кокто. Костюмы придумал Жан Кокто, используя материалы, подаренные Коко Шанель. Некоторые из них представляли собой смонтированные металлические пластинки, гибкие, но какого веса! Это было необычно и ново. Для костюма пастуха Жан Кокто, думая сэкономить наши средства, предложил купить очёски ткани. В каждую петлю мы продевали очёски ткани, которую предварительно накручивали на палец, чтобы придать ей вид овечьей шерсти. Такая имитация овечьей шкуры стоила нам целого состояния — табачные лавки в округе сбыли весь свой запас трубочисток, так много их понадобилось!

Мой костюм, если его можно так назвать, состоял из белых повязок, как у тяжелораненого. В действительности я был почти голый.

Я лежал неподвижно, как статуя, на возвышении, прямо в зале, перед сценой. Еще двое моих товарищей — Ален Нобис и Люсьен Мерель — вместе со мной составляли хор. Я находился в центре, а они по бокам сцены.

Моя бабушка была уроженкой Эльзаса, и в детстве я подражал ее акценту. Надо мной подшучивали. Меня называли Хан Маре. Лежа на своем возвышении (было это воспоминанием детства или я подражал Марианне Освальд, очаровавшей меня, не знаю), я произносил придыхательное «h» перед словом Эдип. Очевидно, это должно было производить странное впечатление. Однако Жан Кокто не делал мне замечаний. По-моему, ему всегда нравились акценты. Он хотел, чтобы у Иокасты был славянский акцент.

Однажды Андре Ж. повел меня в «Палас» на Марианну Освальд. Я сохранил об этом спектакле неизгладимое воспоминание. Ее появление на сцене меня потрясло. Высокая, затянутая в черное платье с длинными рукавами, чем-то напомнившая мне Дину на прослушивании. Мертвенно-бледный цвет лица, выступающая за края губ ярко-красная помада, зеленые глаза, рыжие взлохмаченные волосы, беспорядочные жесты — все, кажется, было вызовом красоте. Она словно вступала в бой. Пела воинственно, не щадя своего таланта. Ее еврейско-немецкий акцент придавал большое
своеобразие ее исполнению.

Она исполняла зонг из «Трехгрошовой оперы».

И вдруг публика как с цепи сорвалась. Весь зал неистовствовал.

Зал ревел, свистел. Я кричал: «Браво!» Меня стали оскорблять, и все это чуть не окончилось дракой.

С этого дня я проникся к ней восхищением.

Спектакль «Царь Эдип» был необыкновенно прекрасен, но так своеобразен, что некоторые зрители оставались нечувствительными к этой красоте и даже негодовали. Актеры двигались только по прямой линии или под прямым углом, каждым своим жестом рисовали цифру. Одни зрители перешептывались, другие хихикали. Со своего возвышения я вел бой. Я резко поворачивал голову к весельчакам и, не мигая, смотрел на них. Эта статуя, живая и злая, обращала их самих в статуи. В конце концов я полюбил борьбу, и это возвышение приучило меня к ней.

Жан Кокто писал об этом:

«Мы видели, как Жан Маре, неподвижный в переплетении своих повязок, сражался с насмешливой толпой и, несмотря на неподвижность, горел таким яростным гневом против этих глупцов, что от всего его существа исходило пламя, как от дракона, охраняющего сокровища. Ему удалось победить глупые смешки только силой своего духа».

Несмотря на молодость исполнителей, спектакль получился своеобразным и интересным. Мишель Витольд уже тогда заявил о себе как о великом актере. Остальные играли с такой любовью и неистовой силой, что просто излучали внутренний свет, который не может дать одно ремесло.

Жана Кокто не было в зале. Это нас огорчало. Он всегда смотрел спектакль из-за кулис и сам гремел в тамтам. Но один вечер он обещал нам присутствовать в зале. Мы очень боялись его оценки. В этот вечер он не пришел за кулисы после спектакля. Мы были в отчаянии. Мы решили, что не понравились ему.

Мне поручили сходить к Кокто в отель «Кастилия». Я попросил разрешения подняться к нему.

— Господин Кокто, вы находите, что мы плохо играли?

— Я нахожу вас всех восхитительными, а спектакль настолько прекрасным, что я разрыдался. Я был смешон, я сбежал.

Во время репетиций и представлений «Царя Эдипа» родилась моя репутация очень любезного человека. В действительности я не был таким и до сих пор таким не стал. От плохой репутации, как и от хорошей, невозможно избавиться. Я хорошо знаком с Мадлен Робинсон. Мы вместе учились на курсах Дюллена. Я восхищаюсь ею и люблю ее. У нас абсолютно одинаковый характер. Если она даст кому-нибудь пощечину, ее оскорбляют. Если я дам кому-то пощечину, обо мне говорят как о герое. -

В начале своей карьеры я хотел создать себе репутацию любезного человека, как раньше создал репутацию удачливого. Мне пришлось столкнуться с нашей молодой компанией. Роль Эдипа, предложенная мне в первый же день, уязвила их. Когда Жан Кокто предложил мне сыграть в «Рыцарях Круглого стола», это подлило масла в огонь. Обо мне пошли довольно неприятные толки за кулисами. Очаровательная малышка по прозвищу Сверчок передавала мне их, помогая переодеваться. Что было делать? Давать пощечины? Драться? Это значило бы подвести человека, который меня предупредил. Делать ответные подлости невозможно, постыдно. Мне оставалось одно — оказывать им услуги. Не из доброты и не из любезности. Это был мой способ мести. Тем, кто говорил обо мне самые ужасные гадости, я оказывал услуги. Они терялись, не знали, что говорить, как себя вести.
В конце концов меня стали считать круглым идиотом, но замолчали.

Это стало моей системой, своеобразной хитростью. Давало ощущение легкости, непринужденности. Уродство и подлость давят. Сам себе не нравишься. А это что-то вроде морального комфорта, дающего ощущение счастья. И потом, я заметил, что злые очень быстро теряют больше, чем выигрывают. В конечном итоге побеждает доброта.

Хотя спектакль был заявлен на неделю и играла его молодежь, он наделал много шуму. Я не подозревал, что все, связанное с Жаном Кокто, становилось значительным. Примчались репортеры, фотографы. «Вог», «Харперс Базар» даже прислали своих лучших фотографов. Все газеты пестрели моими фотографиями.

После окончания представлений Кокто исчез. В течение двух месяцев от него не было никаких вестей, так же как и от моей будущей директрисы Полетт Паке. Я беспокоился за судьбу своей роли. Сидел у телефона. Вдруг — звонок Жана Кокто:

— Приходите немедленно! Произошла катастрофа!

Я бросился в отель «Кастилия». По дороге меня одолевали тревожные мысли. Наверное, Жан-Пьер Омон освободился и будет играть в пьесе. У меня заберут роль. В отчаянии я готов был зарыдать.

Отель «Кастилия». Стучу в дверь, вхожу. Кокто курит опиум, смотрит на меня. Он, кажется, так же удручен, как и я. Я закрываю дверь и неподвижно стою. Жду самого худшего. Кокто кладет трубку. Он в купальном халате. Его руки безжизненно опускаются вдоль тела, он повторяет:

— Произошла катастрофа...

Он похож на ребенка, опасающегося наказания.

— Катастрофа... Я люблю вас.

Этот человек, которым я восхищаюсь, дал мне то, чего я желал больше всего на свете. И ничего не попросил взамен. Я не люблю его. Как может он любить меня... меня... это невозможно.

— Жан, вы видите, как я живу. Спасите меня. Только вы можете меня спасти...

— Я тоже люблю вас, — говорю я ему.

Я лгал. Да, я лгал.

Объяснить эту ложь трудно. Я испытывал к Жану Кокто чувство восхищения, огромного уважения, что, конечно, не соответствовало его чувству. И еще я был польщен.

Кроме того, мысль о том, что ничтожное существо, каким я был, может спасти великого поэта, вдохновляла меня. Именно в эту секунду я должен был стать кем-то вроде Лорензаччо. Я решил дарить счастье, «бросить вызов несчастью, спутнику поэтов», как мне писал Кокто впоследствии.

Конечно, не следует забывать карьериста, готового на все ради достижения своей цели. Я не признавался себе в этом, пытаясь видеть в своем поведении только то, что могло меня украсить. Мне хотелось вести себя в этой лжи так, как если бы это было правдой. Я обещал себе, что буду безупречен и постараюсь стать таким, каким Кокто меня представлял. Я хотел стать актером? Ну что же, я буду играть роль, чтобы человек, которым я восхищаюсь, был счастлив. Я не долго играл эту роль. Каждый, кто приближался к Жану, не мог его не полюбить,

Вот еще одно сходство с Лорензаччо, который попадается в собственные сети и не может отступить. Внимание! Лорензаччо мелкого формата.

С самого начала я поклялся, что отучу его от наркотиков. Однако впоследствии мне часто приходилось помогать ему при курении. Однажды он попросил меня приехать в отель «Кастилия».

— Зайди за мной в полдень.

Когда я пришел, он спал. Я позвал его, стал трясти, сначала легонько, потом сильнее. Его глаза оставались закрытыми. Он боролся с собой, чтобы выйти из состояния сна. Наконец его губы зашевелились. Сначала я не разобрал ни одного слова. Это было похоже на протяжный вздох. Он хотел закурить, чтобы проснуться, но у него не было сил подняться, зажечь лампу, скатать шарики опиума. Он хотел, чтобы это сделал я. Как? Я видел, как он это делает, но сумею ли я? Я зажигаю масляную лампу, серебряной иглой беру каплю опиума, слегка прокаливаю ее на огне, с помощью нефритового кольца пытаюсь придать опиуму нужную форму. Вновь набираю опиума, прокаливаю. Постепенно мне удается получить нужную конусообразную форму. Затем я помещаю шарик в трубку и держу ее над пламенем.
Когда шарик приклеивается к головке трубки, прокалываю его серебряной иглой. Протягиваю трубку Жану, следя за тем, чтобы опиум не закрыл крошечное отверстие головки. Жан делает вдох и просыпается. Первое, что я от него слышу, — вовсе не слова благодарности или приветствия:

— Я хотел бы умереть.

Я молчу. На глаза наворачиваются слезы... Я хотел бы видеть его счастливым. Тут он замечает меня, просит прощения, обнимает.

— Жан, ты не хочешь умереть.

— Нет, теперь не хочу. Во сне я забыл, что счастлив. Старая привычка.

Он удивляется, как мне удалось справиться с опиумом. Теперь, когда ужас пробуждения позади, Жан очень весел. Он рассказывает, с кем обедал накануне, кого встретил. Он всегда рассказывал так забавно, что мне казалось, будто большую часть своих историй он придумывает.

Позднее, когда нам пришлось вместе пережить несколько анекдотических случаев и я слышал, как он их рассказывал, я с удивлением заметил, что он ничего не придумывает, а передает все абсолютно точно. Но его взгляд на вещи, его манера изложения были столь забавны и поэтичны, что большинство людей думали, будто он сочиняет. В разных компаниях он рассказывал одну и ту же историю несколько раз. И мне никогда не надоедало слушать ее, так как с каждым разом история становилась все красочней и забавней.

Он быстро закончил свой туалет. Пока он курил, я приготовил ему ванну.

Он рассказал мне, что Ол Браун подружился с ним после того, как этот знаменитый боксер попросил однажды разрешения принять у него ванну. Так вот, приняв ванну, он собрался выпустить воду, но Жан крикнул ему:

«Мы опаздываем, не спускай воду, я вымоюсь в твоей воде».

— Жан, ты не боишься, что в отеле узнают о том, что ты куришь?

— Зажги керосиновую лампу.

— Жан, когда я пришел к тебе в первый раз, керосиновая лампа горела. Но уже возле лифта чувствовался особенный запах опиума.

— Пикассо говорит, что это самый тонкий, необычный запах.

Одевшись, он надушился одеколоном, специально изготовленным для него в аптеке Леклера по рецепту, который дала ему Коко Шанель. Это была туалетная вода императрицы Евгении, с которой Жан встречался. Мне казалось почти невероятным, что он был знаком с императрицей Евгенией. Самое удивительное, что так оно и было.

К четырем часам мы вышли поесть. В это время было открыто только у Прюнье. Прямо у стойки мы ели очень острые блюда, потому что у обоих не было аппетита — конечно, из-за неурочного времени нашего обеда. У Прюнье мы обедали почти ежедневно, хотя у Жана денег не было. Счета за гостиницу накапливались. Когда их набиралось слишком много, их отправляли Коко Шанель, которая их оплачивала.
Это она так распорядилась.

Жан считал, что я слишком мало трачу.

— Нет, — отвечал я ему, — наоборот, я трачу очень много.

Жан не соглашался:

—Ты возвращаешься домой пешком. Вместо того чтобы взять такси. А ты ведь любишь ездить на такси.

Я как-то рассказал ему, что, когда у меня в кармане было всего десять франков, я брал такси и, когда счетчик показывал девять франков, выходил, даже если еще не доехал, потому что обязательно хотел дать чаевые.

— Я возвращаюсь пешком, потому что у меня нет денег.

— Я тебе дам.

Нет. Это мой новый способ быть расточительным — не просить денег.

Поговаривали, что Жан Кокто скуп, что он никогда не просит счет в ресторане, если обедает с друзьями. А он просто не думал об этом. Он увлеченно говорил, говорил, и всегда находился кто-нибудь, кто требовал счет и оплачивал его. Он замечал это много позже. Однажды он попросил меня напомнить ему об этом, но я не посмел. Я просто заплатил сам.

Но скупым он не был. Я не могу допустить, чтобы Жана называли скупым. Он всю жизнь всем помогал. А когда у него не было денег, он продавал вещи, которыми дорожил, чтобы помочь другу.

Легко давать деньги, когда они есть. Жан давал гораздо большее. Он не мог отказать в помощи: написать статью, предисловие, сделать рисунок, похлопотать за кого-то, дать совет в работе. Постановка «Царя Эдипа», сделанная им для неизвестных молодых актеров, — лучшее тому свидетельство; Он подарил нам три месяца своего времени. Это большая щедрость, чем оплатить счет в ресторане.

В отель «Кастилия» к Жану Кокто приходили много друзей. Самым частым гостем был Кристиан Берар. Я предпочитал его другим. Все называли его Бебе*, несмотря на бороду. Часто его сопровождал Борис Кохно. Берар никогда не разлучался со своей собачкой — по кличке Кола, — маленьким разномастным тенерифом. У Бебе были светло-рыжие волосы, обычно растрепанные, и такого же цвета борода.
Кожа, как у младенца, — бледная, тонкая, почти розовая, блестящая. Большие глаза, нежные и умные, с густыми длинными ресницами. Детское, вопрошающее выражение лица. Каждый его вопрос вел к открытиям и находкам.

 

* Младенец (фр.).

Его одежда никогда не выглядела новой, даже если была таковой. Чаще всего пиджак не гармонировал с брюками, которые он нередко забывал застегнуть. Рубашки никогда не были белыми, кроме тех случаев, когда он одевался на торжественный обед или на премьеру. Тогда его волосы были причесаны, но одна непокорная прядь, даже напомаженная, все портила.

Борис, напротив, был безупречен. Редкие, очень тщательно причесанные волосы, приличный костюм, до блеска начищенные туфли, белая рубашка, идеально подобранный галстук. Глаза черные и блестящие, взгляд твердый и ироничный, подбородок выбрит до синевы. Резко очерченные яркие губы, белое лицо.

Он доставал из кармана золотые портсигары фирмы Фамберже, роскошные зажигалки, кошельки. Ему нравилось, чтобы все их видели, и он с удовольствием их показывал.

Они оба мне нравились. Комната в отеле «Кастилия» принимала праздничный вид, когда они там появлялись. Часто они наряжались и вместе с Жаном разыгрывали целые спектакли. В ход шло все, что попадалось под руку: салфетки, полотенца, простыни, покрывала, подушки, корзина для бумаг, купальные халаты, грязное белье. Нередко единственным хохочущим свидетелем этих импровизаций бывал я.

Я рассказываю все это, чтобы подчеркнуть молодость, беззаботность тех минут, тогда как в других местах мы переживали разные драматические события и испытывали физические и духовные страдания.

Приходил еще один гость, который нравился мне гораздо меньше, — Морис Сакс. То, что рассказал о нем Жан, возмутило меня. Например, этот «друг», которого Жан послал к своей матери за какими-то бумагами, унес много рукописей и интимных писем, а впоследствии продал их. Жану сообщил об этом владелец книжного магазина. Я не понимал, как может Жан продолжать общение с этим типом.

Перед началом репетиций «Рыцарей Круглого стола» Жан повез меня на юг, в Тулон, к своей подруге, декоратору по имени Кула Роппа.

Мать не одобряла мою поездку. Я впервые ехал на юг. Нет, я ошибся: однажды я ездил к матери в Монпелье, в пересылочную тюрьму, где она в очередной раз отбывала наказание. Поэтому от юга у меня осталось грустное воспоминание, тем
более что я чуть не утонул в Палавас-ле-Фло. Этот пляж разделен надвое каналом. Я хотел вплавь перебраться с одного пляжа на другой, но меня отнесло течением. Я не осмелился позвать на помощь — боялся показаться смешным. Меня вытащили. Мой гороскоп! «Берегись воды и огня» — всегда.

Матери не нравилось, что я проведу несколько недель с Жаном Кокто. Я объяснил ей, что это необходимо для подготовки пьесы. Розали не выразила своего мнения по поводу «Царя Эдипа» и «Макбета». Она еще не верила, что «Рыцари» станут моим настоящим дебютом. Я больше не работал статистом у Дюллена. Поэтому ей непонятна была причина моих ночных возвращений. А я был так счастлив, мне хотелось, чтобы и она радовалась вместе со мной. Она же страдала оттого, что я могу быть счастлив без нее. Наше необыкновенное согласие рушилось.

Впервые я путешествовал в спальном вагоне. Наше купе не было похоже на другие: опиум придавал ему таинственность. Мы зажигали керосиновую лампу, закладывали полотенцами щель под дверью, затем зажигали масляную лампу
и приоткрывали окно.

Я не курил, но зато чувствовал себя, как в коллеже, когда делал что-то запретное.

Закончив курить, Жан лежал совершенно неподвижно, вытянув руки вдоль тела. Он занимал нижнюю полку, я верхнюю. Я тушил свет, чтобы он думал, будто я сплю. Его глаза оставались открытыми. Я знал, что он работает.

«После Баланса начинается юг. Видишь крыши из розовой черепицы...»

Все пейзажи, страны, города, увиденные с ним, были несравненны. Благодаря ему я открывал красоты, о которых даже не подозревал, которых сам никогда бы не заметил. Так, в Тулоне мы останавливались возле каждой двери с красивым или оригинальной формы молотком, любовались знаменитыми кариатидами на носу старинных таможенных судов. Часами мы бродили по улицам города. Его восхищение всем прекрасным, необычным так много мне дало! И при этом ни разу он не пытался преподать мне урок. Я мог смело задавать ему вопросы, выдающие мою ужасную нео-
бразованность. Он отвечал на них терпеливо, без удивления. Я был счастлив. Я больше не играл комедию: я любил Жана.

У Кулы Роппы, где мы жили, была очень уютная квартирка с видом на порт: две комнаты и гостиная в мансарде.

Очень быстро комната, в которой жил Жан, становилась похожей на него. Его безделушки, его бумаги, его упорядоченный беспорядок совершенно преобразили ее. Я работал тогда над «Рыцарями Круглого стола», как правило, на террасе или на пляже. Возвращаясь, я обнаруживал чудеса: повсюду были разложены рисунки для декораций, костюмов, предназначенные мне или изображавшие меня. Если ему хотелось немного раскрасить рисунки, он использовал все, что попадалось под руку: цветные чернила, мелки, косметику Кулы Роппы.

Как-то во время вечерней прогулки Жан пришел в восторг от вывески перчаточника. Теперь всякий раз, когда мы проходили мимо лавки, он любовался этой железной перчаткой, выкрашенной в красный цвет. Часто мы выходили на прогулку специально, чтобы вновь ее увидеть. Однажды ночью, ничего не сказав Жану, я отправился к лавке перчаточника. Взобрался на второй этаж и, уцепившись за перчатку, повис на ней и висел, пока она не оторвалась. Когда я притащил ее Жану, он не поверил своим глазам.

Кула Роппа тоже курила опиум, но редко вместе с Жаном. Нас обслуживал бой индокитайского происхождения, присутствие которого придавало квартире еще большую необычность.

Однажды я спал совершенно голый на кровати в комнате Жана. Было очень жарко. Семь часов утра — для нас это еще ночь. Раздался стук в дверь, и она тут же распахнулась. Это полицейские, их было шестеро. Я натянул халат. Они на меня не смотрят. Все время они будут действовать так, как будто меня здесь нет. Хотя позже я узнал, что застигнутый в комнате курильщика опиума также считается таковым.

Очень вежливо, ссылаясь на свой долг, они составили протокол и забрали все принадлежности для курения. То же самое они проделали в комнате Кулы Роппы. Жан убит.

— Что делать?

— Будешь лечиться, — сказал я.

— Нет, Жанно, нет, лечение от наркомании стоит очень дорого, и, потом, на это нужно время. У меня его нет. Я должен вернуться в Париж, чтобы поставить нашу пьесу.

— Жан, ты должен вылечиться.

— Нет, я лучше утоплюсь в порту. Я не хочу больше курить и не хочу лечиться, я хочу умереть.

— Жан!

— Если я брошу курить, у меня может начаться приступ. Это жуткие боли, я не хочу ждать.

— Жан, ты говорил, что можно получить опиум из остатков. — Когда чистишь трубку, из нее высыпается вещество, похожее на кофейную гущу. — Так вот, как-то, не зная, куда девать остатки, я положил их в большой конверт и заклеил. Он должен быть здесь, среди твоих бумаг.

Мы нашли конверт. Жан и Кула приготовили опиум. Вся квартира провоняла этим запахом. Они скатали шарики и проглотили их вместе с кофе.

Жан послал меня в Марсель, дал адрес. Я отправился туда и вернулся с опиумом и всем необходимым для курения.

Сколько времени понадобится, чтобы излечить Жана от наркомании? Я часто сетовал на себя за то, что не воспользовался этим случаем.

Наконец мы репетируем «Рыцарей Круглого стола». Люсьена Богаэрт, для которой была написана роль королевы, не хочет ее играть, Эдвиж Фейер тоже отказывается. Полетт Пакс нашла молодую неизвестную актрису Анни Морен. Роль королевы потрясающе сложная. Анни Морен играет хорошо, не более того, тогда как нужно быть гениальной.

По моему настоянию Мишеля Витольда взяли на роль Мерлина. Он молод, но какой талант и какая безмерная любовь к театру! Жан-Луи Барро отказался от роли Гевейна, и Жан поручил ее Жоржу Роллену. Он не привнесет в нее ни загадочности, ни чувственности, ни находок. Бланшетт Брюнуа очаровательна в роли Эландины. Самсон Фенсильбер будет играть короля Артура, Паскаль — Ланселота, Ив Форже — Сеграмона.

Жан много сил отдает режиссуре. Он со всеми любезен и приветлив. Точный, прямой, он ничего не готовит заранее. Он импровизирует. Ему нравятся его исполнители, которым он расточает похвалы.

После одной из репетиций Жан сказал мне:

— В последней сцене ты был так трогателен, что я заплакал.

На следующий день, после репетиции, на которую он привел одного из своих друзей:

— Такой-то сказал мне, что рыцарь не должен плакать.

Я изменил свою манеру игры.

Накануне генеральной репетиции:

— Я больше ни разу не испытал того волнения, в которое ты привел меня на одной из репетиций. Играй так, как ты играл тогда.

Но я уже не смог. Я затратил столько усилий, чтобы совладать со своими чувствами, стремясь измениться, что уже был не способен найти верный тон.

Моя роль непорочного Галаада приводила меня в трепет. О моем скором появлении говорили в течение всего первого акта. Трубы Пёрселла* возвещали о моем приходе.Ослепляющий свет, разверзается стена. Появляюсь я в белых, расшитых золотом одеждах, иду прямо перед собой, ничего не видя, и, по замыслу Жана Кокто, вещаю громовым голосом.

 

* Пёрселл Генри (ок. 1659 - 1695) — английский композитор XVII века, придворный музыкант Стюартов.

От музыки Пёрселла у меня подкашиваются ноги, свет ослепляет. Все эти оправдания к тому, чтобы признаться, что я был, по-моему, никуда не годен.

Париж разделил мое мнение. В одной статье говорилось: «Что до Жана Маре, он красив. И только». Я так не считал. Мои фотографии казались мне да и сейчас кажутся слащавыми. Раз начали говорить о моей внешности, значит, у меня не находят никакого таланта. К тому же я тоже так думал. Эта красота... Сначала решили, что я ею кичусь, позже вообразили, что я от нее страдаю. И то и другое неверно и абсурдно. Прежде всего, я никогда не считал себя красивым. Это не кокетство, наоборот. Если бы я был наделен совершенной красотой, я не стал бы от нее отказываться. Красота — это тоже вопрос моды.

В «Блеске и нищете куртизанок» Бальзак описывает Эстер как некрасивую женщину. Такая, как он ее изображает, Эстер наделена красотой современных суперзвезд. А те женщины, которых он описывает как красавиц, в наше время, напротив, не считали бы очаровательными.

Я убежден, что моя внешность таинственным образом совпала с преходящим вкусом определенной эпохи. Ту красоту, которой меня наделили, я никогда не любил, но и не сетовал на нее. Она была одним из элементов моей удачи, которой я старался помогать.

Если роль требует красоты, я сделаю все, чтобы казаться красивым. Это такое же творчество, как когда я стараюсь выглядеть некрасивым, если того требует роль.

Самую большую радость доставила мне одна журналистка. Она присутствовала на генеральной репетиции «Рыцарей Круглого стола», потом посмотрела спектакль еще раз и заявила: «Вы сделали большие успехи». Поскольку мне не нравился тот актер, которым я становился, я поставил перед собой одну цель: делать успехи. Неожиданно, пока шли спектакли, Жан Кокто уехал путешествовать. Позже я узнал, что его сопровождали Марсель Килл и Ол Браун. Целых два месяца я не имел от него известии, ни одной маленькой строчки. Напрасно старался я понять его поведение.

Розали, несколько успокоившись, начала привыкать к мысли, что я буду актером. Из зарабатываемых мною шестидесяти франков сорок я отдавал на хозяйство. Я был удивлен, когда мать, строго судившая обо всем, что я делал, похвалила мою игру в «Рыцарях». Поскольку я сам считал, что играю плохо, я ожидал услышать от нее суровую критику. Лестный гул в зале при моем появлении на сцене произвел на нее впечатление.

— Вот увидишь, скоро я буду зарабатывать много денег и тебе не придется «работать», — говорил я.

— Посмотрим.

Я больше не сопровождал ее в магазинах. Я почти сожалел об этом, поскольку был уверен, что одним своим присутствием охраняю ее.

Здоровье бабушки внушало тревогу. Врач был настроен пессимистически.

Розали по-прежнему не желала видеть моего брата. Я выступил в его защиту. «Нужно все забыть, заняться его лечением», — сказал я ей. Наконец мать согласилась, чтобы он вернулся домой. Мы избегали разговоров о его приключении. Любовница его бросила. Он был грустен и нездоров. Все это снова сблизило меня с Розали. Как будто опять вернулась Розали моего детства.

Я продолжал учиться на курсах Дюллена. Я работал вдвое больше, стремясь быть достойным той удачи, которой не заслужил.

Дюллен предложил мне две роли в следующей пьесе, которую он собирался ставить: голого альфонса в первой части и более интересную роль во второй. Не имея возможности посоветоваться с Жаном, который все еще отсутствовал, я согласился.

Со времени «Царя Эдипа» меня часто приглашал фотограф из журнала «Вог». У него я встретился с Лукино Висконти. Он был ассистентом Жана Ренуара, но я этого не
знал. Он видел «Рыцарей Круглого стола» и предложил мне работать в Италии. Я отказался, но, несмотря на это, мы остались большими друзьями.

Вернулся Жан Кокто, неожиданно нагрянув в мою артистическую в театре «Эвр». Шли последние представления. Мне было грустно расставаться со своей первой большой ролью.

Слишком счастливый оттого, что снова вижу его, я ни о чем его не спрашивал. Позднее в отеле «Кастилия» он объяснил, что уехал, потому что испугался того размаха, какой приняла наша дружба. Его отъезд был чем-то вроде бегства, он просил у меня за это прощения. По окончании спектаклей мы три дня не выходили из комнаты в отеле «Кастилия». Обеды нам приносили прямо в номер.