Акафист Святому праведному отроку Артемию, Веркольскому чудотворцу Клуб православной семьи: http://vk.com/club43902602 7 страница

оглянулась на меня, этак вот улыбнулась, и я от счастья выпустил поводья.

Очнулся - лежу на земле, вокруг все плывет, а надо мной склоняется ее

светлое лицо, и в глазах ее высочества слезы. Полагаю, это был самый

счастливый миг во всей моей жизни.

Прослужил я при том дворе казачком два года, семь месяцев и четыре дня,

а после великую княжну просватали за одного немецкого принца, и она уехала.

Не сразу это произошло, в императорском доме свадьбы устраиваются медленно,

и была у меня только одна мечта - попасть в штат прислуги, которая ехала с

ее высочеством в Германию. Там и вакансия имелась, младшего лакея.

Не вышло. Отец, умный человек, не позволил.

И никогда больше я ее высочество не видал. Только на Рождество в тот же

год получил от нее собственноручное письмо. Оно у меня и до сих пор хранится

вместе с родительскими венчальными кольцами и банковской книжкой, только я

никогда в него не заглядываю - и так помню наизусть. Даже не письмо это,

записочка. Ее высочество всем такие прислала, кто из ее прежних слуг дома

остался.

 

"Милый Афанасий (так начиналось послание), у меня все хорошо, и скоро

появится малютка - сын или дочь. Я часто вспоминаю наши прогулки. Помнишь,

как ты расшибся, а я подумала, что ты убился насмерть? А недавно ты мне

приснился, и был ты никакой не слуга, а принц и говорил мне что-то очень

радостное и приятное, только я не запомнила, что. Будь счастлив, Афанасий, и

вспоминай меня иногда".

 

Вот какое я получил от нее письмо. А больше писем не было, потому что

первыми же родами ее высочество преставилась и уже без малого тридцать лет

пребывает с ангелами, где ей, несомненно, уместнее, чем на нашей грешной

земле.

Так что батюшка оказался кругом прав, хоть я долго, до самой его

кончины, не мог ему простить, что не отпустил меня в Германию. Вскорости

после отбытия ее высочества мне сравнялось семнадцать, и родители хотели

женить меня на дочери старшего швейцара из Аничкова дворца. И девушка была

хорошая, но я ни в какую. При ровном и покладистом характере иной раз

находило на меня такое вот упрямство. Отец со мной побился-побился, да и

отступился. Думал, со временем одумаюсь. Одуматься я одумался, а к семейной

жизни так у меня охоты и не возникло.

Для настоящего дворецкого оно и лучше - ничто от службы не отрывает.

Фома Аникеевич вон тоже не женат. А легендарный Прокоп Свиридович, хоть и

имел супругу и детей, но держал семью в деревне и наведывался к ним только

дважды в год - на Рождество и Пасху.

Настоящий дворецкий знает, что его служба - не должность, а образ

жизни. Не бывает так, что с утра до вечера ты дворецкий, а после вернулся к

себе и стал просто Афанасием Зюкиным. Дворецкий - это как дворянин, и корень

тот же, только у нас к себе строгости больше, чем у дворянства. Зато и цена

нам большая.

Многие хотели бы настоящего царского или великокняжеского дворецкого к

себе переманить, и, бывало, огромные деньги сулили. Всякому богатею лестно,

чтоб у него в хоромах такое же заведение было, как в императорских дворцах.

Мой родной брат Фрол не устоял, польстился на барыши. Теперь служит

дворецким - нет, это у них называется "мажордомом" - у московского

миллионщика, банкира Литвинова, из иудеев. Получил Фрол пять тысяч на

обзаведение и три тысячи в год, да на всем готовом, да с квартирой, да с

наградными. Был дворецкий, и не стало.

Я с братом всякие сношения прекратил. И он тоже не суется - понимает

свой грех. Что к миллионщику - я и к светлейшему князю Воронцову не пошел,

хотя он мне чего только не сулил. Служить можно только тому, с кем не

станешь себя сравнивать. Дистанция нужна. Потому что тут человеческое, а там

- божественное. Дистанция, она всегда поможет уважение сохранить. Даже когда

застигнешь Георгия Александровича в каморке у черной кухарки Манефы или

ночью доставят на извозчике беспамятного Павла Георгиевича, всего в рвоте. А

что светлейший князь Боронцов - просто дворянин, эка невидаль. Были и мы,

Зюкины, дворянами, хоть недолго.

Это особенная история, касающаяся нашего родоначальника, а моего

прадеда Емельяна Зюкина. Пожалуй, есть смысл ее рассказать - уж больно

поучительна, ибо лишний раз подтверждает: мир держится на установленном

порядке, и упаси Господи порядок этот нарушать - все одно ничего путного не

выйдет.

Зюкины происходят из крепостных Звенигородского уезда Московской

губернии. Мой пращур Емельян Си-лантьевич - тогда еще просто Емелька - был

сызмальства взят к господам в услужение, понравился смышленостью и

расторопностью, так что со временем стали его отличать: чисто одевали, к

черной работе не допускали, выучили грамоте. Состоял он при юном барине

вроде товарища по играм. И книжек начитался, и манер каких-никаких набрался,

даже по-французски сколько-то выучился, а хуже всего то, что застеснялся

своего холопства. Верно, от этого и стал заглядываться на барышню, помещичью

дочь, да не так, как я на великую княжну - с благоговейным обожанием, а с

самыми что ни на есть дерзкими намерениями: непременно на своем предмете

жениться. Казалось бы, виданое ли дело, чтобы крепостной мальчишка на

дворянке женился? Другой помечтал бы да бросил, но Емеля имел нрав упорный,

вдумчивый, загадывал надолго вперед и, как сказали бы теперь, верил в свою

звезду.

О своей мечте (можно сказать, не мечте, а плане) он ни единой живой

душе говорить не стал, и в особенности барышне, а только во время

рекрутского набора - когда как раз с французами воевали - вдруг запросился в

солдаты вместо Мельникова сына, кому жребий выпал. Возраст Емеле еще не

вышел, но отрок он был рослый, сильный, вот и прибавил себе годок-другой.

Его охотно отпустили, потому что к этому времени сделался он дерзок и

непослушлив - господа и так уж не знали, куда его такого определить.

Стало быть, ушел мой прадед в солдатчину, а с мельника, первого

сельского богача, взял отступного, семьсот рублей ассигнациями, и деньги эти

не отцу отдал, но в банк положил на свое имя. Это так по плану его

следовало.

Угодил Емеля сразу на войну, в австрийскую кампанию, и провоевал не то

семь, не то восемь лет почти без передышки - то с французами, то с персами,

то с шведами, то с турками, то снова с французами. Лез в самые горячие

места, при любом отчаянном предприятии вызывался охотником. Много раз ранен

был, медалями отмечен, нашивки унтер-офицерские заслужил, а все ему мало. И

в кампанию двенадцатого года, за дело под Смоленском, когда в роте поубивало

всех командиров, выпала Емельяну заветная награда: сам генерал от инфантерии

князь Багратион его расцеловал и представил к офицерскому чину, что по тем

временам почти никогда и не случалось.

После того Емельян Зюкин отвоевал еще два года, дошел с армией до

самого Парижа, а как вышло замирение, сразу попросился в долгий отпуск, хотя

был у начальства на самом лестном счету и мог надеяться на дальнейшее

продвижение по службе. Но моему прадеду нужно было другое - его смелый до

несбыточности план, наконец, близился к исполнению.

На родину Емельян вернулся не просто дворянином и гренадерским

поручиком, но еще и с собственным небольшим капиталом, потому что жалования

во все эти годы не тратил, при увольнении в отпуск получил наградные и

лечебные, да и первоначальные семьсот рублей из-за процентов чуть не вдвое

выросли.

И в его родном селе все как нельзя лучше складывалось. Поместье пожгли

французы, так что господа совсем разорились и теперь жили в поповском доме.

Молодой барин, былой товарищ Емельяна по играм, погиб при Бородине, а та

самая девица, из-за которой прадед затеял свою отчаянную игру с судьбой,

осталась без жениха, сложившего голову под Лейпцигом. В общем, перед

предметом своих мечтаний Емельян предстал почти что ангелом-избавителем.

Явился он к ней в бревенчатую поповскую избу при крестах, в парадном

мундире. Барышня вышла в стареньком латаном платье, и собой от пережитых

испытаний сделалась нехороша, так что он ее не сразу и признал. Но это ему

было все равно, потому что он не барышню любил, а свою невозможную мечту.

Только ничего у него не вышло. Барышня встретила его поначалу ласково,

даже обрадовалась старому знакомцу, но на предложение руки и сердца ответила

обидным удивлением, да еще сказала, что, мол, лучше в приживалки к

родственникам пойдет, нежели станет "госпожой Зюкиной".

От этих слов Емельян впал в помрачение разума. Никогда прежде хмельного

в рот не брал, а тут пустился в такой загул, что добром не кончилось. Спьяну

при публике содрал с себя эполеты и кресты, топтал их ногами и кричал

бессвязные слова. За посрамление звания был судим, лишен и офицерского чина,

и дворянства. Совсем бы спился, да по счастливому случаю попался на глаза

своему бывшему полковому командиру князю Друбецкому. Тот пожалел пропащего

человека и в память о прежних заслугах устроил камер-лакеем в Царское Село.

Так судьба нашего рода и определилась.

 

 

X x x

 

 

Когда лицо низменного происхождения питает недопустимые мечты в

отношении особы высшего порядка, это прискорбно и даже, может быть,

возмутительно, но не столь уж опасно, потому что, как говорится, бодливой

корове Бог рогов не дал. Но увлеченность в обратном направлении, нацеленная

не снизу вверх, а сверху вниз чревата нешуточными осложнениями. У всех в

памяти еще свеж случай с великим князем Дмитрием Николаевичем, вопреки воле

государя женившимся на разведенной даме и за это высланным из пределов

империи. А нам, дворцовым служителям, известно и то, как нынешний государь,

в бытность цесаревичем, со слезами молил августейшего отца освободить его от

престолонаследия и дозволить морганатический брак с балериной Снежневской.

То-то все трепетали, да уберегли Господь и крутой нрав покойного царя.

Поэтому волнение, охватившее меня после пресловутого теннисного

состязания, вполне понятно, тем более что у Ксении Георгиевны уже и жених

имелся, скандинавский принц с хорошими видами на королевскую корону (всем

было известно, что его старший брат, наследник престола, болен чахоткой).

Мне срочно нужно было посоветоваться с кем-нибудь, разбирающимся в

душевном устройств юных девушек, ибо сам я, как явствует из вышеизложенного,

считать себя докой в подобных материях не мог.

После продолжительных колебаний я решил довериться мадемуазель Деклик и

сообщил ей о своем опасении в самых общих и деликатных выражениях.

Мадемуазель, тем не менее, отлично меня поняла и - что меня озадачило -

нисколько не удивилась. Более того, отнеслась к моим словам с поразительным

легкомыслием.

- Да-да, - рассеянно кивнула она. - Я тоже замечала. Он кхасивый

мужчина, а она в такой возхаст. Это ничего. Пускай Ксения немножко знает

любовь, пока ее не положили в стеклянный колпак.

- Как вы можете такое говорить! - в ужасе воскликнул я. - Ее высочество

уже просватана!

- Ах, мсье Зьюкин, я видела в Вена ее жених пхинц Олаф. - Мадемуазель

сморщила нос. - Как это вы меня учили находное выхажение... Олаф цахя

небесного, да?

- Но в случае кончины старшего брата - а всем известно, что он болен

чахоткой - принц Олаф окажется первым в линии престолонаследования. Это

значит, что Ксения Георгиевна может стать королевой!

Покоробившее меня замечание гувернантки, конечно, следовало отнести на

счет ее подавленного состояния. Я заметил, что с утра мадемуазель

отсутствовала, и, кажется, догадался, в чем дело. Без сомнений она, с ее

деятельным и энергичным характером, не смогла сидеть сложа руки - верно,

попыталась предпринять какие-то собственные поиски. Только что она может

одна в чужой стране, в незнакомом городе, когда и полиция чувствует себя

беспомощной.

Вернулась мадемуазель такая усталая и несчастная, что больно было

смотреть. Отчасти из-за этого - желая отвлечь ее от мыслей о маленьком

великом князе, я и завел разговор о волнующем меня предмете.

Чтобы немного успокоить, рассказал о том, как повернулось дело.

Упомянул (разумеется, безо всякого выпячивания собственной роли) об

ответственной миссии, выпавшей на мою долю.

Я ожидал, что при известии о том, что забрезжила надежда, мадемуазель

обрадуется, но она, дослушав до конца, посмотрела на меня с выражением

какого-то странного испуга и вдруг сказала:

- Но ведь это очень опасно. - И, отведя глаза, прибавила. - Я знаю, вы

смелый... Но не будьте слишком смелый, хохошо?

Я немного растерялся, и возникла не очень ловкая пауза.

- Ах, какая незадача, - наконец нашелся я, поглядев в окно. - Снова

дождь пошел. А ведь на вечер назначена сводная хоровая серенада для их

императорских величеств. Дождь может все испортить.

- Лучше думайте о себе. Вам нужно ехать в откхытом экипаж, - тихо

сказала мадемуазель, почти не спутав падежей, а последняя фраза у нее вышла

совсем чисто. - Долго ли пхостудиться.

 

 

X x x

 

 

Когда я выехал из ворот в двуколке с откинутым верхом, дождь лил уже

всерьез, и я вымок еще прежде, чем доехал до Калужской площади. Это бы

полбеды, но во всем потоке экипажей, кативших по Коровьему валу, в этаком

бесстрашном виде оказался я один, что со стороны должно было казаться

странным. Солидный человек при больших усах и бакенбардах почему-то не

желает поднять на коляске кожаный фартук: с краев котелка ручьем стекает

вода, лицо тоже все залито, хороший твидовый костюм повис мокрым мешком.

Однако как иначе меня опознали бы люди доктора Линда?

У моих ног стоял тяжелый чемодан, битком набитый четвертными. Впереди и

сзади, храня осторожную дистанцию, ехали агенты полковника Карновича. Я

пребывал в странном спокойствии, не испытывая ни страха, ни волнения -

наверное, нервы пришли в онемение от долгого ожидания и сырости.

Назад оглядываться я не смел, ибо это строжайше запрещалось

инструкцией, но по бокам время от времени поглядывал, присматриваясь к

редким прохожим. За полчаса до выезда мне протелефонировал Фома Аникеевич и

сказал:

- Господин Ласовский решил принять собственные меры - я слышал, как он

докладывал его высочеству. Расставил филеров от Калужской площади до самой

Москвы-реки, в полусотне шагов друг от друга. Велел им не зевать и брать

всякого, кто приблизится к вашему экипажу. Боюсь, не произошло бы от этого

опасности для Михаила Георгиевича.

Филеров я распознавал без труда - кто ж кроме них станет прогуливаться

со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковыми

черными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажи

в обе стороны, и тесно - чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом

(название я прочел на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымаге

с натянутым клеенчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал на

переднего кучера: "Живей, живей, раб божий!" А куда живей, если впереди

сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?

Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филеров давно

закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, что

Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекрестке

поток остановился - городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, дал

дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, меж

экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: "Газета-копейка!" "Московские

ведомости!" "Русское слово!"

Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в темной от влаги

плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворно

плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что за

стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.

- Вертай вправо, дядя, - сказал паренек, толкнув меня локтем в бок. - И

башкой не верти, не велено.

Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такого

неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.

Потянул вожжи вправо, щелкнул хлыстом, и лошадь повернула в косую

улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами.

- Гони, дядя, гони! - крикнул мальчишка, оглядываясь. - Дай-ка.

Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та что

было мочи загрохотала копытами по булыжнику.

- Вертай туды! - Мой провожатый ткнул пальцем влево.

Мы вылетели на улочку поменьше и попроще, промчали квартал, и повернули

еще. Потом еще и еще.

- Туды ехай, в подворотню! - показал газетчик.

Я придержал вожжи, и мы въехали в темную, узкую арку.

Не прошло и полминуты, как мимо с топотом и лязгом пронеслись две

коляски с агентами, потом стало тихо, только дождь, разлетаясь брызгами, все

гулче колотил по мостовой.

- Дальше-то что? - спросил я, осторожно приглядываясь к посланцу,

- Жди, - важно обронил он, дуя на озябшие ладони.

Получалось, что на дворцовую полицию рассчитывать нечего и я

предоставлен самому себе. Но страшно мне не было, ибо с таким противником я

уж как-нибудь справился бы и один. Мальчишка-это уже кое-то. Схватить за

худенькие плечи, как следует потрясти, и расскажет, кто его подослал. Вот

ниточка и потянется.

Я пригляделся к малому получше, отметил припухший, совсем не детский

рот, сощуренные глаза. Волчонок, истинный волчонок. Из такого правды не

вытрясешь.

Вдруг издали снова донесся звук приближающегося экипажа. Я вытянул шею,

и мальчишка немедленно этим воспользовался. Я услышал шорох, обернулся, а

рядом со мной уже никого не было, только смазанный след на мокром сиденье.

Грохот был уже совсем близко. Я соскочил с козел, выбежал из подворотни

на тротуар и увидел четверку крепких вороных коней, прытко катившую за собой

наглухо зашторенную карету. Возница в низко спущенном капюшоне громко

выстреливал над блестящими конскими спинами длинным кнутом. Когда экипаж

поровнялся с аркой, шторки внезапно распахнулись, и я увидел прямо перед

собой бледное личико его высочества, золотые кудри и знакомую матросскую

шапочку с красным помпоном.

Михаил Георгиевич тоже меня увидел и звонко закричал:

- Афон! Афон!

Именно так он меня всегда и звал. Я тоже хотел крикнуть, разинул рот,

но только всхлипнул.

Господи, как быть?

Выгонять из подворотни двуколку задом - целая история, не поспеешь.

Не помня себя и не соображая, что делаю, я кинулся бежать за каретой.

Даже не заметил, как с головы слетел мокрый котелок.

- Стой! - кричу. - Стой!

Над крышей мне было видно круглую шляпу кучера, да взлетающий кнут.

Никогда в жизни я так не бегал, даже и в бытность дворцовым скороходом.

Конечно, нипочем бы мне не догнать четверку лошадей, если б улочка

вдруг не стала заворачивать круто вбок. Карета немного замедлила ход, слегка

качнувшись на сторону. Я в несколько огромных скачков сократил расстояние,

прыгнул и уцепился обеими руками за багажную скобу. Подтянулся и совсем уже

было влез на запятки, но тут возница, не оборачиваясь, вымахнул кнутом

назад, поверх крыши, ожег меня по темени, и я сорвался. Упал лицом в лужу,

да еще прокатился по ней, подняв целый фонтан брызг. Приподнялся на руках,

но карета уже сворачивала за угол.

А когда, хромая и вытирая рукавом испачканное лицо, вернулся к

двуколке, чемодана с деньгами там уже не было.

 

9 мая

 

Торжественный кортеж уже миновал Триумфальные ворота, когда я,

запыхающийся и обливающийся потом, выскочил из наемного экипажа и,

бесцеремонно орудуя локтями, стал пробиваться сквозь густую толпу, что

облепила Большую Тверскую-Ямскую с обеих сторон.

Вдоль мостовой шпалерами стояли войска, и я протиснулся поближе к

офицеру, пытаясь вытянуть из кармана узорчатый картонный талон на право

участия в шествии - дело это оказалось весьма непростое, ибо из-за тесноты

распрямить локоть никак не удавалось. Я понял, что придется выждать, пока

мимо проследует государь, а потом проскользнуть в хвост колонны.

В небе сияло праздничное, лучезарное солнце - впервые после стольких

пасмурных дней; воздух полнился накатами благовеста и криками "ура!".

Император совершал церемониальный въезд в древнюю столицу, следовал из

загородного Петровского дворца в Кремль.

Впереди на огромных жеребцах ехали двенадцать конных жандармов, и

какой-то насмешливый голос за моей спиной довольно громко сказал:

- C'est symbolique, n'est ce pas? (Символично, не правда ли? (фр.))

Сразу видно, кто у нас в России главный.

Я оглянулся, увидел две очкастые студенческие физиономии, взиравшие на

шествие с брезгливой миной.

За жандармами, переливаясь на солнце серебряным шитьем кармазиновых

черкесок, покачивались в седлах казаки императорского конвоя.

- И с нагаечками, - заметил все тот же голос.

Потом не слишком стройным каре проследовали донцы, а за ними и вовсе

безо всякого строя ехала депутация азиатских подданных империи - в

разноцветных одеяниях, на украшенных коврами тонконогих скакунах. Я узнал

эмира бухарского и хана хивинского, оба при звездах и золотых генеральских

эполетах, странно смотревшихся на восточных халатах.

Ждать было еще долго. Миновала длинная процессия дворянских

представителей в парадных мундирах, за ними показался камер-фурьер Булкин,

возглавлявший придворных служителей: скороходов, арапов в чалмах,

камер-казаков.

Но вот на убранных флагами и гирляндами балконах зашумели, замахали

руками и платками, зрители подались вперед, натянув канаты, и я догадался,

что приближается сердцевина колонны.

Его величество ехал в одиночестве, очень представительный в семеновском

мундире. Грациозная белоснежная кобыла Норма чутко прядала узкими ушами и

косилась по сторонам влажным черным глазом, но с церемониального шага не

сбивалась. Лицо царя было неподвижно, скованное примерзшей улыбкой. Правая

рука в белой перчатке застыла у виска в воинском салюте, левая слегка

пошевеливала золоченую уздечку.

Я дождался, пока проедут великие князья и открытые ландо с их

величествами вдовствующей и царствующей императрицами, и, предъявив

оцеплению пропуск, поспешно перебежал через открытое пространство.

Оказался в пешей колонне сенаторов, пробрался в самую середину,

подальше от взоров публики и, бормоча извинения, зигзагами заскользил

вперед. Важные господа, многих из которых я знал в лицо, с недоумением

косились на невежу в зеленой ливрее дома Георгиевичей, но мне было не до

приличий. Письмо доктора Линда жгло мне грудь.

Мельком увидел на запятках коляски императрицы-матери полковника

Карновича, переодетого камер-лакеем - в камзоле, напудренном парике, но при

этом в неизменных синих очках, - однако начальник царской охраны сейчас

помочь мне не мог.

Я должен был срочно переговорить с Георгием Александровичем, хотя и он

возникшей проблемы не разрешил бы. Тут нужен был сам государь. Хуже того -

государыня.

 

 

X x x

 

 

После вчерашнего конфуза полковнику Карповичу был шумный разнос от

Георгия Александровича за плохую подготовку агентуры. Перепало и мне, уже от

них обоих, за то, что ничего толком не разглядел и даже мальчишку-газетчика

не задержал.

Фандорина при этой мучительной для меня сцене не было. Как мне чуть

позднее доложил Сомов, еще до моего отбытия на встречу с людьми доктора

Линда бывший статский советник и его японец куда-то отбыли и с тех пор не

появлялись.

Их отсутствие не давало мне покоя. Несколько раз в течение вечера и еще

раз уже далеко за полночь я выходил наружу и смотрел на их окна. Свет не

горел.

Утром я проснулся от резкого, нервного стука. Решил, что это Сомов, и

открыл дверь в ночном колпаке и шлафроке. Каково же было мое смущение, когда

я увидел перед собой ее высочество!

Ксения Георгиевна была бледна и, судя по теням под глазами, спать не

ложилась вовсе.

- Его нет, - сказала она скороговоркой. - Афанасий, он не ночевал!

- Кто, ваше высочество? - испуганно спросил я, сдергивая колпак и

слегка приседая, чтобы полы халата достали до пола и прикрыли мои голые

щиколотки.

- Как кто! Эраст Петрович! Ты, может быть, знаешь, где он?

- Никак нет, - ответил я, и на душе сделалось очень скверно, потому что

выражение лица ее высочества мне совсем не понравилось.

Фандорин и его слуга объявились после завтрака, когда великие князья

уже отбыли в Петровский дворец для приготовления к торжественному въезду.

Дом был полон агентов полиции, потому что ожидалось следующее послание от

похитителей. Я держался поближе к телефону и все время гонял Сомова к

подъезду, посмотреть, не подбросили ли новой записки. Впрочем, это было

лишнее, потому что в кустах вдоль всей подъездной аллеи дежурили филеры

полковника Ласовского. На сей раз никому не удалось бы перелезть через

ограду и подойти к Эрмитажу незамеченным.

- Ребенка видели? - спросил меня Фандорин вместо приветствия. - Жив?

Я сухо рассказал ему о вчерашнем, ожидая очередной порции упреков за

упущенного газетчика.

Чтобы предупредить реприманд, сказал сам:

- Знаю, что виноват. Нужно было не за каретой бежать, а этого

маленького негодяя держать за шиворот.

- Г-главное, что вы хорошо разглядели малыша и что он цел, - заметил

Фандорин.

Упреки я бы снес, потому что они были вполне заслужены, но этакая

снисходительность показалась мне возмутительной.

- Да ведь единственная зацепка утрачена! - с сердцем сказал я, давая

понять, что не нуждаюсь в его фальшивом великодушии.

- Какая там зацепка, - слегка махнул он рукой. - Обычный вихрастый

п-постреленок, одиннадцати с половиной лет от роду. Ничего ваш Сенька

Ковальчук не знает, да и не мог знать. За кого вы держите д-доктора Линда?

Должно быть, у меня отвисла челюсть, потому что прежде, чем заговорить,

я преглупо шлепнул губами.

- Се...Сенька? Ковальчук? - повторил я, ни с того ни с сего тоже начав

заикаться. - Вы что, его нашли? Но как?!

- Да очень просто. Я хорошо его разглядел, когда он шмыгнул к вам в

д-двуколку.

- Разглядели? - переспросил я и сам на себя разозлился за попугайство.

- Как вы могли что-либо разглядеть, если вас там не было?

- То есть как это не было? - с достоинством произнес Фандорин, насупил

брови и вдруг загудел басом, показавшимся мне на удивлением знакомым. -

"Живей, живей, раб божий!" Не признали? Я же, Зюкин, все время был рядом с

вами.

Поп, тот самый поп из колымаги с клеенчатым верхом!

Взяв себя в руки, я придал лицу пристойную невозмутимость.

- Мало ли что вы были рядом. Но ведь за нами вы не поехали.

- А зачем? - Взгляд его голубых глаз был так безмятежен, что я

заподозрил издевку. - Я видел д-достаточно. У мальчишки в сумке была газета

"Московский богомолец". Это раз. В пальцы крепко въелась типографская

краска, а стало быть, и вправду газетчик, каждый день сотни номеров через

свои руки пропускает. Это два...

- Да мало ли мальчишек торгуют "Богомольцем"! - не выдержал я. - Я

слышал, что этот бульварный листок в Москве расходится чуть не по сто тысяч

в день!

- А еще у мальчишки на левой руке было шесть пальцев - не приметили? И

это три, - невозмутимо закончил Фандорин. - Вчера вечером мы с Масой обошли

все десять пунктов, где г-газетчики "Московского богомольца" получают свой

товар и без труда выяснили личность интересующего нас субъекта. Правда,